Был ли выбор?

Мысли по поводу рассказа А. Солженицына «Случай на станции Кочетовка»

Не знаю, как у других, а у меня всегда появляется какое-то, пусть едва уловимое, ощущение собственной причастности к событиям, описываемым в книге, как если бы они происходили вблизи моих родных мест. И сами события от этого кажутся мне более достоверными. Однако и требовательность к достоверности повышается… Я, конечно, не хочу уподобиться соседу, который упрекнул меня, наблюдая, как я пишу этюд: «А вот тот столб ты забыл нарисовать». И всё же, когда я вижу неверное в главном, то промолчать трудно. Вот почему я с большим интересом и с лёгкой настороженностью читал рассказ А. Солженицына «Случай на станции Кочетовка»…
Тем, кто привык к прежнему названию станции в рассказе, хочу заметить, что названа она была Кречетовкой из соображений какой-то странной «конспирации» (ведь Мичуринск оставался Мичуринском, а не городом Н.). Лишь «Роман-газета» в 1998 году решилась «рассекретить» настоящее название станции – Кочетовка. Наша Кочетовка, которую мы постоянно проезжаем, направляясь в сторону Москвы! Она совсем рядом с городом…
Кому-то это может показаться несущественным, но для меня очень важно. Дело в том, что действительные и страшные события, происходившие во время Великой Отечественной войны на этой станции, позволяют мне не согласиться с главной мыслью автора рассказа, с постановкой той проблемы, которая предложена в конце его, точнее, с постановкой её не на том материале. С неё, пожалуй, и следует начать…
«Но никогда потом во всю жизнь Зотов не мог забыть этого человека», – такими словами заканчивает Солженицын свой рассказ, и за ними стоит молчаливое осуждение поступка главного героя Зотова, сдавшего в оперативный пункт НКВД человека, в котором он заподозрил шпиона…
Конечно, общая и волнующая всегда проблема нравственного выбора вроде бы главная в этом рассказе, но цель её постановки откровенно заужена: автор явно хотел показать, будто шпиономания была в те времена столь сильна, что ею заражались даже такие честные и добрые по натуре люди, каким был Зотов. Солженицын навсегда остался бывшим узником концлагерей, впитавшим ясное осознание трагедийности судьбы человека, несправедливо осуждённого, и ужаса доносительства. Иначе чувствовать он не мог… Но ведь Зотов не был доносителем. Просто выполнял свой долг. Он был загружен работой до отупения, заниматься следственным делом у него не было ни времени, ни прав. Это ведь функция НКВД.
Отпустить же человека, вызвавшего подозрение (ведь действительно, какой образованный человек в советской стране мог забыть, что Сталинград – это бывший Царицын?!), он не мог, ибо это стало бы преступлением с его стороны, по крайней мере должностным, на таком важном стратегическом объекте, каким был крупный железнодорожный узел Кочетовка, где шпионы были вовсе не мифическими, а вполне реальными фигурами.
Не думаю, что писателю не было известно, какой страшной бомбардировке станция эта подвергалась именно тогда, когда была забита на всех своих многочисленных путях составами с ранеными, продовольствием и боеприпасами, и что световые сигналы бомбардировщикам подавались с земли «мифическими» шпионами…
Я был мальчишкой тогда, но кое-что видел, а женщины, ездившие разбирать завалы, рассказывали, как из луж разлитой патоки торчали части человеческих тел, как смешано было всё: гильзы снарядов, мешки с зерном, бочки, ящики и трупы… трупы… Их было бы меньше, если б не световые сигналы шпионов, которых вовремя не распознали и не выловили. Такой вот «нравственный выбор»…
Значит ли сказанное выше, что и рассказ в целом мне не понравился? Нет. По-моему, нельзя не оценить мастерства писателя, его умения несколькими штрихами вылепить образ, втянуть читателей в обстановку, дать почувствовать внутреннее состояние героя, способность автора увлечь проблемой, заставить нас задуматься, поспорить с собой…
Очень интересной показалась мне сцена беседы Зотова с Тверитиновым до возникновения подозрения. Солженицын даёт нам почувствовать, как важно, как сладко его героям, измотанным военным временем, хоть на минуту расслабиться: «Вася знал, что не время сейчас болтать, вспоминать, но уж очень был редок случай отвести душу с внимательным интеллигентным человеком».
А Игорь Дементьевич, лицо которого «озарилось предвкушением» удовольствия от папиросы, «блаженно откинулся…». Кажется, расслабился и сам автор, ибо он только в этом эпизоде называет Зотова не по фамилии, не Василием Васильевичем, а просто Васей… Зотов с удовольствием рассказывает Тверитинову его маршрут, сожалеет, что не может его накормить, хлопочет так, будто опекает родного человека. Ясно, что стать снова мирным, чутким, отзывчивым человеком ему просто приятно. Здесь он очень искренен.
Я понимаю, что это у автора ещё и композиционный приём, что по контрасту резче обозначаются острые углы и в последующей сцене, и в развязке, тем не менее поддаюсь очарованию этого момента, ибо здесь – подлинная правда образов. Солженицын психологически точно ведёт героев к финалу и к осознанию чудовищности произошедшего, а читателя заставляет волноваться за Тверитинова и сочувствовать ему. Ну, мол, оговорился, ну забыл по рассеянности прежнее название Сталинграда, однако посмотрите, какая у него удивительная улыбка, как он доверчив, как долго не понимает, что ему готовят, и как потрясён, когда вдруг осознаёт, что произошло… Предощущение трагедии волнует читателя. Оно передаётся сначала во внешнем облике героя:
«Дико выглядела голова Тверитинова в широкой кепке вместе с тревожной тенью своей на стене и на потолке. Перехлестнувшийся шарф удавкой охватывал его шею».
И наконец, «отчаянное лицо Лира в гробовом помещении» и крик: «Что вы делаете!.. Ведь этого не исправить!»
В этом выкрике – главная мысль Солженицына, его боль, его гнев, его обращение к читателю. Можно с ним не согласиться в данном конкретном случае, но в принципе он прав: этого не исправить!
Происходящее в душе Зотова подтверждает мысль автора. Василий ведь добрый и честный человек, застенчивый и чистый по натуре. Он завидует фронтовикам и робеет перед ними, так как стыдится своего положения тылового помощника коменданта. Он просится на фронт и с чистой наивностью верит, что его маленькая жизнь значит лишь, «сколько он может помочь общему делу». А пока Зотов стремится сделать как можно больше полезного на своём месте, помогает другим людям, иногда даже делает то, что «вообще-то не положено», как он сам говорит, беспокоится о том, как накормить голодный конвой, проехавший по дороге одиннадцать дней, ничего не получая из еды по аттестату… И Тверитинову он хочет помочь с великой радостью.
Василий даже как-то удивительно чист для сурового времени: отвергает домогательства Антонины Ивановны (его отталкивает «вид этой откормленной воровской сытости»), держит на расстоянии влюблённую в него Валю… Автор с нежностью говорит о том, что «Полину, ребёнка её и мать он полюбил так, как вне беды люди любить не умеют», но «он не смел пальцем коснуться её белой руки… из-за святого горя, которое соединило их».
Кажется, не может такой человек быть столь непреклонным, жестоким, каким он оказывается в финале. Да ведь и колебался-то он как! Как преодолевал свою доброту! Как он стеснялся сказать Тверитинову об аресте! Ведь так и не смог выговорить, лишь смущённо бормотал: «Не беспокойтесь, не беспокойтесь… Надо будет только выяснить один вопросик…»
И потом «во всю жизнь Зотов не мог забыть этого человека». А ведь «всё сделано было, кажется, так, как надо», – уговаривает он себя.
А Солженицын же утверждает: «Так, да не так». И по-своему прав, ибо погиб человек, скорее всего невинный, хотя на вопрос Зотова следователь цинично отвечает: «У нас брака не бывает».
Вроде бы твёрдо вначале не согласился я с Солженицыным, вроде бы… да что там «вроде бы»: нуждается Зотов в защите: не сексот же он! Но сомнения одолевают: возможно, был другой выход? Ведь ради спасения одного невинного можно делать и невозможное! В этом сила рассказа. И закончен он точно: такой человек, как Зотов, никогда не смог бы забыть этого своего поступка. Но отбросим сомнения… Ведь речь в рассказе Солженицына идёт не об одном примере нравственного выбора, не об одном Зотове, а о заражённости шпиономанией всего общества. А сие неверно! И неверно именно в этом конкретном эпизоде… Часовой, стреляющий в того, кто идёт, не отвечая на требования назвать пароль, не виноват в его смерти… Зотову можно сочувствовать, но не осуждать его. Отпусти он Тверитинова, да окажись тот «с фонариком» – не больше ли терзалась бы совестью душа Василия? Есть над чем поразмыслить. Что же касается сексотов, то я убеждён: их было не больше, чем людей, неспособных на доносы. Народ наш чуток, отзывчив и совестлив!

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован.