Вечерние письма

Этого вечера она ждала долго, терпеливо и спокойно. Только за два-три дня до него нет-нет да одолевало волнение: всё боялась, что кто-нибудь помешает в её деле – либо на старика бессонница навалится, и он весь вечер будет слоняться по избе, или, чего доброго, принесёт соседку Альку…
Но, слава богу, обошлось. Старику не­здоровилось, и он почти с обеда на печь завалился, и Альки опасаться нечего: в райцентр с утра укатила. Днём метелица свои хвосты стелила, дорогу заснежила, и автобус не возвратился, ждёт теперь, когда расчистят большак.

С делами по хозяйству управилась пораньше. Оно и дел-то: задать корм корове Милке, принести кошёлочку навозцу на завтрашнюю топку и телка напоить.
Больше всего колготы с телёнком. Несмышлёныш, ещё и недели нет от роду, пить толком и то не умеет. Сунула ему в рот палец – схватил с жадностью, прижал к твёрдому ребристому нёбу, засосал, зачмокал, потихоньку-полегоньку за молоко принялся. Когда попил, вытерла отымалкой сусок, ругнула беззлобно и за себя взялась. Не спеша руки вымыла, молока тёплого выпила, оно ещё пахло молозивом, но разжижело и от желтизны избавилось.

Всё это время она, вроде бы украдкой, поглядывала на край стола в горнице, где лежал чистый лист бумаги и ручка.
За окном засинело, засмеркалось. Но она не спешила вздуть свет. Степенно села к столу, немного посидела с опущенными руками, как сидит пианист перед началом игры, потом пододвинула бумагу, взяла ручку.

Писарь из неё не ахти какой, но буквы знает, и в словах они не занимают чужие места. Пишет аккуратно, как первачок, тщательно рисует печатные буковки.
«Здравствуй, дитёнок Сеня!» – И тут не выдержала, заволновалась: и рука с ручкой задрожала, и глаза взмокли. Отстранилась от стола. Посмотрела в окно, которое выходило в поле. Там синеющая белизна упиралась в далёкую, далёкую темень, скорее даже не в темень, но в густую тишину, и в этой густоте мелькал свет, в той стороне рассыпалось большое село. Светлячки были приветливы, и даже на таком большом расстоянии вержились тёплыми, свойскими.

Она успокоилась. Перечитала по слогам написанное. Могла бы прочитать эти три слова по памяти и скороговоркой, но тогда, по её мнению, из души ушло бы то самое настроение, которое она носила все последние дни. И вновь рядком выстраиваются буковка к буковке.

«Это я пишу тебе весточку, твоя престарелая мать. Как ты там? Я-то что – день отошёл и слава Богу. Всё в делах, всё в заботах. По правде сказать, какие они, теперешние заботы, так, суета сует, что-нибудь по мелочи, на большие-то – силов не достаёт. С коровёнкой воюю, в сельмаг за хлебом схожу – глядишь, и дню конец, а вечером варьжонки вяжу, носки штопаю. Коль никто не придёт, молчком трудюсь, а случится кто, в разговоре поспорнее дело движется. Чаще всего соседка приходит, Алефтина. Поди, помнишь её? Она-то тебя часто вспоминает и так это с грустинкой, с тосковинкой, случается, и всплакнёт. Оно ведь при её жизни и не всплакнуть, да всплакнёшь. В девках сидела долго и замуж вышла, опять не в радость. Непутёвый задался муженёк, легковесный. Куда-то мотался, спешил, захватывал и нигде не успевал. Теперь-то и вовсе исчез. Альке-то не в горесть: надоел, говорит.
Спасибо ей, меня не бросает, как за матерью приштокивает. А надысь загрипповала я, так она со мной как с писаной торбой носилась. То чаю с мятой вскипятит, то анальгинцу таблеточку подаст, а то вдруг лимон раздобыла: свежий, духовитый. И я, дитёнок, ты уж извиняй старую, поругала тебя. Не приголубил ты Алефтину-то в молодости, а какая невестка бы вышла! Стосотская!

Намеднись ночью Милка растелилась, бычищу принесла огромного. Дед-то наш никудышний стал, а я к соседке. Едва в окошко тюкнула, вмах собралась. Снегов нынешней зимой накатало видимо-невидимо. Мы телка в корыто да волоком, да волоком по сугробьям. И смех и грех. Однова чуть в снег не ковырнули. А потом он трепыхаться стал, всё норовил на ноженки встать и угодил мокрой головёнкой в лицо Алефтине. Вроде бы не до дюжего, а я гляжу, у неё слёзы катятся. Всполошилась ненароком: «Неужто до боляток он тебя?» – спрашиваю. А она сквозь слёзы: «Не больно… ребёночком от него пахнет…» Тут и я, дитёнок мой Сеня, всплакнула».
И вновь она не справилась с волнением. Перестала писать, посмотрела в окно. Темень придвинулась вплотную и не походила на давешнюю густую тишину. Она встала, задёрнула окна шторами, засветила свет. Перечитала написанное, улыбнулась. Видно, вспомнила случай с телком. Покосилась на простенок, где висел в потемневшей раме портрет молодого мужчины.

«И ещё чего я тебе напишу. Дружок твой, Фёдор Костылёв, председательствует у нас, скоро как год. Ничего, управляется. Нам, престарелым, собирается дом хороший построить, чтоб с большими окнами, с лестницей и с диванами. Ещё и строить не начали, а я уже о Милке жалкую, как же без неё-то?»
На печи заворочался дед, застонал.

«Отец наш плох становится. Всё спиной мается, кашель его одолевает.
Сельских новостей у нас не Бог весть сколько. Помер Алдаким Петров. Помнишь, когда вы, ребятишки, озоровали, дразнили его: «Алдон-чалдон»? Чалдон-чалдон, а восемьдесят пять годков по земле оттопал и скончался в умственном рассудке. А других новостей нету. На том письмо и заканчиваю».
Она прибрала ручку и начала, уж в который раз, перечитывать. Слоги складывались трудно, неловко.
– И чего она там быкает? – возмутился на печи дед.
– Старой газеткой интересуюсь, – ответила невозмутимо, но читать стала потише.
Дочитав до конца, аккуратно свернула исписанный лист и сунула за зеркало, где таких листков было множество…
Теперь она будет целый год ждать нового такого вечера, чтоб написать весточку сыну в день его рождения. А сын её погиб в сорок третьем под Курском.

Однажды, как-то вдруг, совсем-совсем неожиданно, я испуганно, но радостно очнулся. А случилось это в солнечный день ранней весны. Уже схлынули полые воды, и молодая зелень, встрепенувшись, дружно украшала землю. Подсыхали свежепроторённые стёжки: грязь уже не липла к подошвам обуви, а так это мягко, будто

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован.