Тайна лирики Пушкина
Книга Леонида Аринштейна «Лирический дневник Пушкина» – одна из немногих в литературоведении начала XXI века, которые раскрывают новый облик поэта.
Книга, построенная на анализе стихов Александра Сергеевича, его черновиков и свидетельств современников, основана на так называемом биографическом подходе к его творчеству, который в прежние годы был непопулярен. Но если вернуться к самой первой монографии о поэте Павла Анненкова «Материалы для биографии Пушкина», написанной им ещё в 1855 году по свежим следам, когда были живы почти все «действующие лица», так или иначе участвовавшие в судьбе Пушкина, то станет ясно, почему именно сегодня возникла потребность в таком Пушкине, который неотделим от своей эпохи, тогдашнего окружения и тех событий и мыслей, которые владели поэтом.
Ближе к источнику и постарался быть Леонид Аринштейн.
Первое, что он увидел, заново проанализировав стихи Александра Сергеевича, это тот глубинный автобиографический пласт в них, который до того не исследовался в пушкинистике. Это привело его к выводу, что все стихи, начиная с лицейского периода и кончая последним «Я памятник себе воздвиг нерукотворный», – это всё лирический дневник, который поэт писал на протяжении всей жизни. К этому же выводу приходит в конце своей книги и первый его биограф Павел Анненков. Он пишет: «Материалы для биографии Пушкина… передают внутреннюю и внешнюю жизнь поэта. Настоящая, полная жизнь его заключается в самых его произведениях, порожденных, так сказать, ходом ее. В них читатель может изучать и душу поэта, и обстоятельства его существования, переходя от одного художнического образа к другому: так писал Пушкин свою биографию». Что же нового открывает нам исследователь на рубеже XXI века, о чём, кстати, упоминал уже и Анненков?
Для анализа он берёт «Воспоминание», написанное 19 мая 1828 года, считая его важным в жизни Пушкина. Именно тогда происходит нравственный перелом, изменивший ход личной жизни поэта, его воззрения и взгляд на самого себя, а вслед за тем и привычки. Начинается стихотворение со строки: «Когда для смертного умолкнет шумный день…» Интересно, что и Анненков прежде писал об этом произведении как об «уединенной исповеди», открывающей читателю… все душевные тайны поэта. Семена, брошенные суетой света и собственными ошибками, вырастают в часы томительного бдения в ночи, муки и слёзы раскаяния: «И горько жалуюсь, // И горько слезы лью, // Но строк печальных не смываю…» И далее биограф пишет, что Пушкин ещё продолжает исповедь, но не для света, а из потребности высказаться и полнее определить себя. Эту-то пьесу Анненков и представляет нам как «образец художнического очищения произведений и вместе их родства с душой поэта, чем и объясняется тайна их теплоты и неотразимого влияния на читателя». Вместе с тем у того же Аринштейна под этим стихотворением, которое, как считает автор, посвящено Амалии Ризнич, стоит дата её отъезда из Одессы, после которого поэт с ней больше не встречался. Эта любовь была тяжёлой и напряжённой для него. Муж отправил Амалию из Одессы, как полагал поэт, из-за ревности к нему. Возможно, даже с его ребёнком. И в городе прошёл слух, что она умерла там, вдали, от бедности, брошенная всеми. Но это только домыслы самого Пушкина.
Существуют и другие версии – что её ребенок от любовника, с которым она и изменяла поэту, и уехала она как раз вместе с ним. Для нас же главное – внутреннее состояние поэта при воспоминании о тех днях, его покаянные строки, связь его души с теми ритмами, которые возникали в нём в это время и отражали истину, которую хотел высказать поэт, прежде всего для самого себя. Именно её Аринштейн и считает той высшей гармонией для поэта, на вере в которую и зиждилось нравственное чувство, присущее его поэзии. Более того, после шумных увеселений, светской суеты, различных связей Пушкин как никогда тянулся к перу. Зачем? Не только для того, чтобы излить свою душу, не удовлетворённую прошедшим, но и чтобы найти в этой высшей гармонии звуков покой для своей души, умиротворённость и блаженство, которое благотворно действовало на поэта, примиряя его с самим собой, дарило гармонию с высшим, небесным миром. Он, как в зеркале, видел себя и, осознавая свои недостатки, изменялся. Вся его жизнь, можно сказать, была восхождением к этому Олимпу, где за гармонией звуков открывался мир божественных истин. Не случайно он ещё в молодые годы написал такие зрелые произведения, как «Борис Годунов», «Евгений Онегин», «Каменный гость», и такие фундаментальные повести, как «История Петра», «Полтава», «Медный всадник» и «Капитанская дочка». Вот что писал Павел Анненков по поводу «Полтавы»: «В один октябрь месяц оканчивает он ее… Чрезвычайно быстро писалось новое творческое произведение под действием постоянного, неизменного вдохновения, в котором Пушкин нашел, как всегда, отдохновение и целительную силу для нравственного своего существа». Почти о том же пишет и Пётр Нащокин: «Никто не узнал в ней Пушкина! Блестящий, огненный стих его, который сравнивали с красавицей, уступил место сжатому, полновесному стиху, поражавшему своей определенностью. Трудно было проникнуться величием этих стихов после сладких и задушевных строф «Бахчисарайского фонтана» и «Цыган». И здесь уместно будет процитировать нашего современника Леонида Аринштейна, который как бы вскрывает суть сказанного. Он пишет: «Строго говоря, всё творчество Пушкина было беспрестанным поиском наиболее полного выражения и утверждения высшей гармонии, постоянного движения к ней. Свернуть на иной путь значило бы для него предать свой жизненный опыт, потерять нравственную основу своего существования». В этом контексте автор цитаты не случайно далее приводит два стихотворения поэта, связанных с молитвой Ефрема Сирина «…Дух же целомудрия, смиренномудрия, терпения и любви даруй ми…»: сначала написанное в 1821 году, когда текст молитвы Пушкин превратил в предмет весёлой шутки, и затем созданное в июле 1836 года, когда, как бы искупая своё юношеское зубоскальство, он пишет проникновенное: «И дух смирения, терпения, любви // И целомудрия мне в сердце оживи» («Отцы пустынники и жены непорочны»).
Если вернуться к переломному 1828 году, когда Пушкин пересмотрел своё отношение к Амалии Ризнич и Ольге Калашниковой, возлюбленной в дни юности в Михайловском (всё в том же стихотворении «Воспоминание» пишет в ненапечатанных его строках: «Две тени милые – два данные судьбой // Мне ангела во дни былые», имея в виду не только ребёнка от Амалии Ризнич, но и сына от Ольги Калашниковой), то станет ясен мотив вышеприведённых зрелых строк молитвы. Об этом же периоде говорит и Пётр Нащокин: «…как изменились привычки Пушкина, как страсть к светским развлечениям сменилась у него потребностью своего угла и семейной жизни». «Надобно, – пишет далее автор, – усилия с его стороны, чтоб заставить Пушкина не прерывать своих знакомств, не скрываться от общества и выезжать». Это к тому, чтобы понять, что Пушкин никогда не оставался застывшей величиной в своих действиях и поступках, а значит, и в творчестве. Ведь оно тесным образом было связано с его чувствами и мыслями, его душевными переживаниями. Тогда он и прибегал к творчеству, которое выводило его из тупика и открывало новую реальность: «А звуки, по собственному выражению поэта, – пишет Анненков, – беспрестанно переливались и жили в нем… и он наслаждался ими почти без перерыва».
Но сам поэт пытался скрыть эту тайну от других, часто уверяя их в равнодушии к этому. Может быть, это нужно было поэту для того, чтобы ему не мешали. Ведь создание его творений скорее было медитативным. Об этом говорит мелодизм его поэзии. Он сначала слышал звуки, рифмы, а потом, как композитор на слова, записывал на них свои мысли и чувства. В этом и состоит тайна его поэзии, её неотразимости и особого воздействия на слушателя.
К предыдущему надо добавить, что отдельные его листки и страницы тетрадей отмечены нотами разных метров и разных ключей, возникших в минуту вдохновения. Стихи – живая импровизация поэта. Из неизданного отрывка к «Евгению Онегину»: «Среди бессвязного маранья // Мелькали мысли, примечанья, // Портреты, буквы, имена // И думы тайной письмена». Да и самый разговор поэта, как замечает Анненков, «делался блестящим и неудержимым потоком, как только [кто-нибудь] прикасался к какой-нибудь струне его сердца или к мысли, глубоко его занимавшей».
Значит, всегда жила в его сердце эта страсть к вдохновению, которая с ранних лет была заложена в его душу музой, явившейся к нему в колыбели:
Ты, детскую качая колыбель,
Мой юный ум напевами пленила
И меж пелен оставила свирель,
Которую сама заворожила.
Валентина ЧЕРЕМИСИНА
