Берег отдалённый
Главы из романа, связанные с А. С. Пушкиным
Пролог
РУКОПИСЬ
Камин к утру вовсе остыл. В кабинете воцарились холод, полумрак.
Александр Сергеевич, поёживаясь, подошёл к окну.
Красногрудым снегирём, невесть откуда залетевшим в столицу, бился в окна дома на Мойке январский рассвет, такой неистовый и безнадёжный, что больно смотреть.
Вот и святки прошли, пролетели, не принеся с собой былой радости, молодого ожидания чуда… Пушкин крепко потёр ладонь о ладонь, повернулся к окну спиной, окинул взором кабинет.
Книги. Письменный стол – груда рукописей.
Задержал взгляд на оплывшем огарке свечи в потемневшем шандале…
Верный Никита не решился заменить иссякшую свечу.
Барин с вечеринки у австрийского посланника воротился за полночь. Прошёл прихожую, неся за собой клубы студёного пара, и – не раздеваясь – прямо в кабинет. Пущать к себе никого не велел. Да и кто в этакое время зайдёт-от?..
Сам Никита сунулся было с полученными намедни письмами, но, приметив, что хозяин, скинув медвежью шубу на кушетку, стремительно вышагивает от стола к окну и по детской своей привычке покусывает ногти на руке – верный признак дурного настроения, – положил бумаги на бюро и прикрыл дверь. Авось успокоится батюшка, отойдёт ко сну.
А Пушкин не прилёг в эту ночь.
У Фикельмонов был весел, шутил с Вяземским. С Барантом спорил о записках Талейрана. Отпустил комплимент очаровательной Долли.
Прекрасная хозяйка, добрые друзья, любопытный разговор – словом, вечер удался. Вечер, по мнению Тургенева, хоть бы в Париже!
Почему же всё не проходит тяжесть в груди и словно бесы мечутся в голове горькие думы? Может, виноват рассвет-снегирь, роняющий окровавленные перья на вытоптанный снег под окном? Или это не рассвет, а сам он чужеродной птицей бьётся в разноцветных силках условностей, долгов, семейных неурядиц? Бьётся, задыхаясь, не в силах разорвать путы. Снова, как тогда, в двадцать шестом, появилось желание бежать в глухомань.
Давно усталый раб, замыслил я побег
В обитель дальную трудов и чистых нег…
Туда, где ни дворцовых милостей, ни просвещённых уваровых, ни внимательных бенкендорфов, ни тупой критики, ни многолюдства! На свете счастья нет, а есть покой и воля. Да, уединение, чистый лист и перо – всё, что нужно ему, теперь особенно, когда так захватила история Петра, когда наконец получено высочайшее соизволение о допуске в архивы…
Но где эта тишина? Куда бежать? Если даже отеческое Михайловское может пойти с молотка. Если вокруг каменные громады, такие же стылые, как улыбки людей, населяющих их…
Пушкин подошёл к бюро. Из зеркала глянуло на него бледное, незнакомое лицо с заострившимися чертами. Сжатые губы, угрожающий взгляд.
«Нет, просто я зол на Петербург и радуюсь каждой его гадости! К чёрту хандру! Надо работать. Труд – первооснова всего, исцелит язвы души, успокоит сердце». Он протянул руку к письмам, оставленным Никитой, и широко шагнул к столу.
Народившийся день растолкал сумерки по углам кабинета – можно обойтись без свечи.
Первые два пакета Пушкин осмотрел быстро, не вскрывая. Один – от зятя и лицейского товарища Павлищева из Варшавы (наверное, опять по разделу наследства), другой – от книгопродавца и кредитора Беллизара. Заниматься денежными дрязгами не хотелось.
Взяв в руки третий пакет, Александр Сергеевич невольно насторожился – почерк незнакомый. В памяти ещё так свежи раны, нанесённые подмётными письмами, что захотелось этот серый пакет бросить в камин.
Но – внутри себя носим мы свой ад. Игра с опасностью – суть поэта. И в эти мгновенья борьбы трезвого расчёта и поэзии поэт, как всегда, одержал верх.
«Милостивый Государь Александр Сергеевич», – зачем-то вслух прочитал первые строки, написанные старательным почерком, – и вздохнул с облегчением: мерзости с таких обращений не начинаются. Но от кого это послание, что в нём?
«Один из здешних литераторов, будучи у меня на квартире, прочитал писанное мною для себя введение в историческое обозрение Российских владений в Америке и, не знаю почему одобрив его, советовал напечатать в Вашем журнале, принимая на себя труд передать мою рукопись», – писал неизвестный корреспондент.
«Не привыкши к посредничеству, я решил представить Вам, Милостивый Государь, эту записку и, если Вы удостоите её прочесть и найдёте достойною поместить в Вашем журнале, тогда предоставляю её в Ваше полное распоряжение с покорнейшею просьбою поправить неисправимый слог человека, не готовившегося стать писателем и почти полудикаря…» – искренность писавшего подкупала.
Пушкин торопливо прочёл последние фразы: «Извините меня, Милостивый Государь, что осмелился беспокоить Вас вызовом моим с предоставлением ничтожного марания.
Моё дело было и есть удивляться Вашим образцовым произведениям, с которыми ознакомился, проживая в Новом Свете, и которые обязали меня быть к Вам всегда с полным уважением и преданностью, Милостивый Государь, покорнейшим слугой,
Января 7 дня 1837 года. Кирилл Хлебников».
Фамилия ничего не говорила. Но, странно, незамысловатые строки письма разбудили память, взволновали воображение, увлекли за собой в очарованную даль, к берегу отдалённому.
Америка! Сколько с этим названием связано в его жизни!
…Лицей. Сердечный друг Федя Матюшкин, с которым вместе не раз бродили по тенистым царскосельским аллеям. Однажды забрались в неказистый шлюпочный сарай на берегу озера. Знали по рассказам товарищей, что здесь хранятся не только старые лодки, на которых катаются с кавалерами фрейлины императорского двора, но и искусно выполненная модель военного корабля «Лейпциг», пирога островитян, привезённая из кругосветного вояжа Крузенштерном.
В сарае пахло смолой, прелым деревом и морем. В щели совал нос юркий сквознячок, а мальчикам казалось, что игрушечные паруса «Лейпцига» вот-вот наполнятся настоящим ветром, и он, пробив деревянную перегородку, соскользнёт на воду. Понесёт их навстречу неведомым странам и приключениям.
Здесь-то Фёдор и открыл другу свою мечту стать моряком.
– А осилишь? – спросил тогда Пушкин.
– Осилю!
– И вокруг света проплывёшь?
– Проплыву!
Если мечтать по-настоящему – мечты сбываются!.. По ходатайству директора лицея Энгельгардта знаменитый мореплаватель Василий Михайлович Головнин включил Матюшкина в состав экипажа своего шлюпа «Камчатка», уходящего в дальнее путешествие.
Сейчас Фёдор – на Чёрном море. Командует фрегатом.
Господи, как летят годы… Пушкин откинулся в кресле, прикрыл глаза рукою, так, словно хотел заглянуть за горизонт, туда, где будущее норовит слиться с прошлым.
Ах, молодость, младость! Какими надеждами наполняла ты паруса души, какие высокие стремленья пробуждала. Вспомнить только, о чём говорили, спорили на заседаниях Вольного общества любителей российской словесности, организованного великодушным Фёдором Глинкой. Собирались и в библиотеке гвардейского штаба, и в гостиной у одного из директоров Российско-Американской компании Прокофьева, в доме у Синего моста. Какой свод блистательных имён был здесь: Грибоедов, Рылеев, Дельвиг, братья Бестужевы, Кюхельбекер… Где они теперь?
Иных уж нет, а те – далече. Тень вновь набежала на лицо. Судьба представилась вдруг огромной обезьяной, которой дана полная воля, а она не ведает, что творит. Дёргает людей за верёвочки, будто кукол в шутовском балагане. Кто посадит это чудище на цепь? Нужно ли это? Люди живут лишь делая, что предназначено им.
Так, Грибоедов. Когда расставались в Петербурге перед отъездом в Персию, он был печален и имел странные предчувствия. Свидимся ли?
Свиделись… Была ещё одна встреча, последняя, на дороге в Арзрум.
Обезображенный труп Грибоедова, бывший три дня игралищем тегеранской черни, можно было узнать только по руке, некогда простреленной пистолетной пулей.
Говорят, самая смерть русского посла, постигшая его посреди смелого, неровного боя, не имела ничего ужасного, томительного. Она была мгновенна и прекрасна. Как жизнь поэта…
Может, оттого Пушкину всё не верится, что нет больше в живых этого человека, добродушие, озлобленный ум, самые слабости и пороки которого как неизбежные спутники человечества были необыкновенно привлекательны! Или же оттого кажется немыслимой смерть Грибоедова, что осталась его комедия «Горе от ума»? Осталась и будет жить, как живёт всё истинно талантливое, побеждая хулу, непонимание и само время.
Пушкин вдруг неожиданно широко улыбнулся, повинуясь свойственной ему смене настроений. И впрямь: трагическое и смешное – рядом! Пришла на ум характеристика, данная Грибоедовым общему их знакомцу – графу Толстому, прозванному Американцем:
Ночной разбойник, дуэлист,
В Камчатку сослан был,
вернулся алеутом,
И крепко на руку нечист:
Да умный человек не может быть
не плутом.
Когда ж о честности великой говорит,
Каким-то демоном внушаем,
Глаза в крови, лицо горит…
Что-что, а держать речь Фёдор Иванович – мастак! Говорит крупно, отчётливо, зернисто. Даже когда трунит или морочит дурака. Это свойство и привлекло когда-то к нему Пушкина.
Их познакомил много лет назад князь Вяземский. До отъезда поэта в Кишинёв они с Американцем оставались добрыми приятелями. Потом эта глупая сплетня Толстого в письме Шаховскому. Ссора на расстоянии. Эпиграммы. А по возвращении в Москву желание очиститься окончательно – стреляться!
Слава Богу, дело уладилось. Соболевский, Чаадаев помирили их. Не потому, конечно, что Пушкин испугался. Он верил в свой рок, в Провидение.
Ещё в годы службы в ведомстве графа Нессельроде баронесса Киргоф на знаменитой колоде «Тарот» нагадала юному Пушкину, что ему уготована очень долгая жизнь, если в тридцать семь лет он не будет убит на дуэли белым человеком, приехавшим на белой лошади… В канун ссоры с Толстым Александру Сергеевичу не было и тридцати. К тому же граф отнюдь не белокур, а чёрен, кучеряв, как цыган, и, самое занятное – терпеть не может белых лошадей! Значит, не в его руку вложит Судьба смертоносный ствол… Хотя Толстой – прекрасный стрелок и далеко не робкого десятка. Подозревать его в трусости – нелепость! Весь свет знает чёрный список противников, уложенных Американцем наповал на многочисленных дуэлях.
Нет, не страх примирил их тогда, летом двадцать шестого – слишком велики были потери в кругу общих друзей и знакомых: казни, ссылки, каторга.
Глупо пополнять этот список бессмысленной жертвой!
Отношения восстановились быстро. После примирения Пушкин любил послушать побывальщины графа. А тот, словно искупая нанесённые поэту обиды, тешил его своими необыкновенными историями, софизмами и парадоксами, излучая какой-то магнетизм.
Александр Сергеевич и сейчас помнит, как, поигрывая двусторонним индейским кинжалом, Американец рассказывал ему о хвойных дебрях Аляски, о сверкающей вечным голубым льдом вершине вулкана Эчком, горячо уверяя, что лично взбирался на сию неприступную высоту. Тут же клялся образом святого Спиридона, покровителя рода Толстых, что во время странствий по Америке индейцы избрали его своим царём и никак не хотели отпускать от себя.
Пушкин, безусловно, был осведомлён о той неблаговидной роли, которую сыграл граф Фёдор Иванович в первой кругосветной экспедиции россиян, доходили до него слухи, что Американец-де вообще в Америке не был…
И всё-таки Толстому хотелось верить. В буйных выходках графа, в полуправдоподобных его рассказах слышалась Пушкину какая-то родственная нота: удивившему развратом четыре части света человеку мерзко в удушливой пустоте и немоте русской жизни, он протестует, рвётся на волю, по-своему откровенно и страстно.
Вероятно, и это обстоятельство тоже послужило их окончательному примирению, сделало его таким прочным, что именно графу поручил Александр Сергеевич самое сокровенное – сватать за него Наталью Гончарову.
Сватовство было не совсем удачно, но не по вине Толстого. И хотя напрямую Пушкину отказано не было, тоска сжала тогда его сердце своей когтистой лапой, заставила бежать из Москвы на Кавказ, под пули горцев. Но и опасности долгого пути не остудили мечты о неповторимой Натали.
Если мечтаешь страстно – желание исполнится!
Мадонна, чистейшей прелести чистейший образец, милая смиренница – она стала его женой, матерью его детей, подарила ему свою юность… А душу? – круг мыслей замкнулся, вернул Пушкина в кабинет в доме Волконской, к тем проблемам, от которых он попытался было удрать нынешним утром, вскрыв незнакомый пакет.
«Чёрт догадал меня бредить о счастии, как будто я для него создан!» – горько усмехнулся он.
Да и что такое счастье? Высшая гармония духа, озарение, ожидание милости Божьей или само течение жизни человеческой, со всем, что её наполняет, от рождения до тризны?
День каждый, каждую годину
Привык я думой провожать,
Грядущей смерти годовщину
Меж них стараясь угадать.
И где мне смерть пошлёт судьбина?..
Ему уже тридцать семь. Роковой, если верить гаданию, год. Белый человек где-то близко. Надо спешить, успеть – впереди ещё столько замыслов, столько работы! И, видно, сама фортуна посылает ему в руки рукопись путешественника, видевшего Новый Свет, переплывшего океан, который мечтал исследовать Пётр Великий.
А может быть, от рукописи об Америке протянется какая-нибудь связующая нить на Камчатку, о которой сам недавно задумал написать статью, делая выписки из книги Крашенинникова?
Так уже не раз бывало. Стоит только начать углубляться в какую-то тему, как случай-Бог тут же подбрасывает ему самые необходимые материалы, факты, характеры.
Прав, кто сказал: история принадлежит поэту!
Пушкин извлёк рукопись Хлебникова из пакета и положил её перед собой.
Книга вторая
Часть вторая
«Дом у Синего моста»
Во времена различных бедствий маска цивилизации, как правило, слетает с примитивной физиономии человеческого большинства. Войны, революции, мятежи ни разу не обходились без злодеяний обеих противоборствующих сторон. Власть – это сила, а силу трудно удержать в рамках, словно меч в ножнах. Истина состоит в том, что меч, однажды отведав крови, в ножнах долго оставаться не может, подобно тому, как хищный зверь, попробовавший человеческой плоти, потом делается людоедом. Так происходит и с человеческим обществом, которое уверовало в силу меча. Его вожди или правители могут проявлять милосердие к побеждённым и даже клясться, что никогда больше не прибегнут к силе, но время всё равно сведёт их обещания на нет. Обагрённое кровью оружие в ножнах не успокаивается, оно жаждет дела и в конце концов находит себе применение. Но дело в том, что государь не может быть только философом, размышляющим о благе для своего отечества и ничего не делающим, когда его власти и государству угрожает опасность. Вот и приходится властителю брать в руки злополучный меч и искать равновесие между крайностями: тиранией и добродетелью. Искать, памятуя о библейском предостережении: взявший меч от меча и погибнет…
Размышления Николая Павловича прервал Александр Христофорович Бенкендорф, явившийся для доклада о ходе следствия по обвинению лейтенанта Дмитрия Завалишина в государственной измене.
Из слов графа следовало, что факты, изложенные в доносе юнкера Ипполита Завалишина, не нашли подтверждения. В сношение с генералом Бойе пресловутый лейтенант вступил по поручению адмирала Мордвинова. Адмирал рассказал, что намечалось плаванье Завалишина вместе с Бойе на Гаити для налаживания торговых отношений. Что же касается иностранных денег, так это объясняется ещё проще: лейтенант, находясь в кругосветном плавании, получал жалованье в испанских пиастрах, коих у него и осталось около семи тысяч. После очной ставки с лейтенантом Завалишиным Ипполит признался, что оклеветал его из желания выслужиться. Теперь он умоляет государя разрешить ему добровольную ссылку, дабы разделить бремя страданий со своим братом.
– Довольно об этом, граф, – прервал Бенкендорфа царь. – Скажите, а что старший Завалишин? Вы выяснили его причастность к мятежу?
– Да, государь. У нас достаточно свидетельств, что лейтенант знал о преступных замыслах заговорщиков и в беседах с ними выражал согласие на решительные действия против императорской фамилии.
– А его письма к покойному императору?
– Мы разыскали их в архиве, ваше величество. Содержание всех трёх писем не может служить доказательством благонамеренности сего молодого человека. Скорее всего, они – лишь попытка выгородить себя и запутать Следственную комиссию. Да, вот ещё во время обыска в комнате, где сейчас содержится лейтенант, найдено это… – Бенкендорф раскрыл сафьяновую папку и взял помятую бумагу.
– Qu’est-ce que c’est ? – спросил царь.
– Стихи, сочинённые лейтенантом Завалишиным. Дозвольте прочесть?
Получив разрешение, Бенкендорф с выражением продекламировал:
Я песни страшные слагаю,
Моих песней не петь рабам;
Дворяне – вас я призываю
И гибель возвещаю вам.
Как смеете вы тем гордиться,
Рабов имеете что вы;
Тем боле должно вам стыдиться:
Рабов имея – в рабстве вы…
И вам ли думать о свободе,
Коль угнетаете других!
Коль ненавидят вас в народе
Рабы ж – от рук падёте их…
– Хватит, граф! Идея сочинения понятна и по этим строкам, а стихотворного дарования в них не нахожу… Явно не Пушкин.
Александр Христофорович вложил листок в папку и улыбнулся так, как умел только он – уголками губ.
– Что вас так развеселило, граф? – император заметил перемену на лице Бенкендорфа.
– Я радуюсь вашему замечанию, государь. Сей вольнодумец и впрямь – не Александр Сергеевич Пушкин.
– Что же в том весёлого? – В холодных выпуклых глазах императора графу почудился скрытый интерес.
– Только одно обстоятельство…
– И какое?
– Для России достаточно и одного Пушкина. Пожалуй, даже сверх меры…
– Вы правы. Предостаточно и одного. – Царь на минуту задумался и спросил: – Кстати, где сейчас сей поэт?
– Там, где и должен находиться, – в родительском имении под Псковом, государь. Пребывает под полицейским надзором. Такова была воля вашего покойного венценосного брата… – сказал Бенкендорф и осёкся, вспомнив, что новый император не любит, когда вспоминают его предшественника.
– Хорошо, я помню, – сухо сказал император. – Срочно подготовьте указ о возвращении Пушкина из ссылки.
Распоряжение оказалось для Бенкендорфа неожиданным, может быть, поэтому он осмелился осторожно возразить?
– Но, ваше величество, у всех заговорщиков найдены списки крамольных стихов Пушкина, являющиеся прямым подстрекательством к мятежу… Он водил дружбу…
Видя, что император встал из-за стола и направился к нему, Бенкендорф замолчал. Николай Павлович подошёл вплотную к графу, крепко ухватил одну из блестящих пуговиц на его мундире и, покрутив её, словно проверяя, крепко ли пришита, строго посмотрел Бенкендорфу в глаза.
– Сие мне известно, – сказал он. – У вас есть что-то новое сообщить мне?
– Получены сведения, что поднадзорный Пушкин без разрешения властей пытался выехать в Санкт-Петербург, как раз накануне заговора… – поёживаясь под взглядом Николая Павловича, пробормотал Бенкендорф.
– Пытался? Но не доехал же! – внезапно развеселился император.
Бенкендорф облегчённо вздохнул и развёл руками: мол, точно так, не доехал.
– Поймите, Александр Христофорович, – вновь сделавшись серьёзным, назидательно сказал император, – таких людей, как этот Пушкин, в отечестве нашем единицы. Да вы же сами только что меня в этом убеждали…
– Совершенно с вами согласен, государь.
– Так вот… Лучше, если такие, как он, будут служить нам, нежели находиться в стане наших неприятелей… Говорят, что поэты – не разум, но инстинкт нации, её интуиция. Я склонен думать, что к Пушкину сие замечание не относится. Судя по тому, что он пишет, это – умнейшая голова во всей России. Нам надо обратить эту голову в нужную сторону. И знаете, что я придумал, граф? Я готов для столь значимой цели сделаться личным цензором его сочинений…
– Не устаю удивляться вашей мудрости и вашей прозорливости, государь, – склонил голову Бенкендорф.
– Поторопитесь с указом. И вот ещё что… Попросите Пушкина составить для меня записку с изложением его мыслей о народном образовании.
– Будет исполнено, ваше величество. А что делать с Завалишиными?
Николай Павлович, к которому вернулось благодушное настроение, распорядился:
– Юнкера за лживый донос и дерзость – разжаловать в солдаты и отослать подальше от столицы. А лейтенанта… Где он сейчас?
– В здании Главного штаба. Содержится под арестом с другими подозреваемыми.
– Переведите в крепость. Одиночество благотворно для начинающих поэтов, ибо способствует вдохновению…
Эпилог
ПРОЩАНИЕ
Пушкин умирал.
Вторые сутки он лежал на кушетке в своём кабинете, в окружении тех, кого любил – друзей и книг. Страдая от раны, он окидывал взглядом окружавших его Жуковского, Тургенева, Данзаса, докторов Даля, Арендта, переводил глаза на книжные шкафы с золочёными переплётами, словно говоря: «Прощайте, дорогие мои…»
Он чувствовал, что смерть близка, но мужественно вытерпел зондирование раны.
– Что, плохо со мною? – силясь улыбнуться, спросил у Арендта.
– Должен вам сказать, что к выздоровлению вашему надежды почти не имею… – честно ответил доктор. Отойдя от постели поэта, он шёпотом сказал Жуковскому:
– Я был в тридцати сражениях, видел много умирающих, но такое терпение при таких страданиях…
Диагноз, поставленный медицинским консилиумом, был страшным: «Ранение, проникающее в брюшную полость, слепое, без пенетрирующего ранения кишки, но с нарушением целостности крупной вены».
– Зачем вы уменьшили заряд пороха? – вопрошали доктора и без того подавленного Данзаса. – Будь заряд полным, пуля пробила бы тело Александра Сергеевича насквозь, а не отрикошетила бы в живот от кости таза…
– Токмо из добрых побуждений… – оправдывался подполковник. – И я, и мсье д’Аршиак зарядили пистолеты одинаково, снизив заряд до минимума…
– Да, но противнику Пушкина сие пошло на пользу, а ему…
Поэт, словно услышав их, подозвал к себе Данзаса, продиктовал ему записку о некоторых долгах.
– Следует ли мне мстить за тебя, Саша? – спросил Данзас.
– Требую, чтобы ты не мстил за мою смерть, прощаю ему и хочу умереть христианином… Пусть позовут священника для исповеди…
– Кого?
– Первого попавшегося! – диалог изнурил Пушкина, и он умолк.
Из Конюшенной церкви позвали отца Петра. Он исповедовал поэта.
Когда поутру кончился приступ сильной боли, Пушкин попросил подойти Наталью Николаевну.
В заплаканной женщине трудно было признать первую красавицу. Александр Сергеевич благословил её и детей, которых принесли к нему прямо из кроватей, полусонных. Он на каждого оборачивал глаза, молча клал на голову руку, крестил и отсылал прочь… Потом Пушкин сделал ещё одно усилие и продиктовал письмо императору, думая не столько о верноподданническом долге, сколько о своих близких, которым после его ухода нужна будет опора.
Было очевидно, что поэт спешит сделать свой земной расчёт, прислушиваясь к шагам приближающейся кончины.
В четырнадцать часов двадцать девятого января ему вдруг стало лучше. Взгляд прояснился. Пушкин попросил морошки и захотел, чтобы покормила его Наталья Николаевна. Тотчас послали преданного Никиту в торговые ряды за ягодой.
Обрадованный старик, зажав в кулаке полученную от хозяйки ассигнацию, в наспех накинутом полушубке выбежал за ворота дома Волконской и оказался в толпе денно и нощно дежуривших здесь почитателей поэта. Было морозно. Над головами витали клубы пара.
– Старина, как там Александр Сергеевич?
– Будет ли жив? – засыпали Никиту вопросами, точно мало им вывешиваемого ежечасно Жуковским бюллетеня о состоянии раненого.
– Даст Бог, поправится! – перекрестился Никита. – Ягод-от пожелал, батюшка наш… Дайте пройтить!
– Пропустите, дайте дорогу! – прокатилось по толпе…
– Что там такое, скажите, сударь, вы видите? – спросил Кирилл Тимофеевич Хлебников стоящего рядом с ним высокого студента.
– Наверное, доктор приехал… – силясь разглядеть, что происходит у ворот, ответил тот.
Хлебников, узнав о ранении поэта, не смог усидеть в своём кабинете в доме у Синего моста и пришёл сюда. К воротам было не протолкнуться. Люди стояли плотной стеной: дамы в дорогих мехах, офицеры, студенты, простой люд в поношенных салопах и зипунах, какие-то подозрительные личности с бегающими взглядами… Толпа всё напирала. Неожиданно у Хлебникова сдавило сердце, перехватило дыханье.
Он с трудом выбрался из толпы, шагнул на мостовую и чуть не оказался под колёсами кареты с замысловатым гербом на дверце. Кучер, с трудом остановивший коней, заорал на него и замахнулся кнутом. Но не ударил отпрянувшего прохожего – вид у Хлебникова был приличный, на бродягу не похож… Знатный господин в преклонных летах выглянул из окна кареты, посмотрел на Хлебникова, как смотрят на букашку, и постучал кучера по спине тростью с золотым набалдашником в виде головы Люцифера: «Трогай!»
«Кого-то мне он напоминает…» – только и успел подумать Хлебников, как новая боль пронзила ему грудь. Он постоял, прислонившись к фонарному столбу, пока не полегчало, и побрёл к своему дому. Мысли его сами собой вернулись к Пушкину. «Разве возможно, чтобы такой талант оставил Россию… – думал он. – Нас, обычных людей, много, а Пушкин – один! Уж если кому и жить, так ему! Он ещё так молод. Смерть – не дело молодых. Старику умирать легче. Господь постепенно приготовляет его к смерти: забирает к себе всех, кто был ему дорог…»
У самого Хлебникова таких потерь не счесть. В один год на разных концах света одна и та же болезнь – чума – унесла двух его друзей: адмирала Головнина и только что ставшего губернатором Верхней Калифорнии Луиса Аргуэлло… Не вернулся из своего путешествия на Кенай Андрей Климовский… В Тотьме ушёл в мир иной верный сподвижник Александра Баранова Иван Кусков… Давно уже истлел в земле прах Николая Резанова и первой и единственной любви Хлебникова – Елизаветы Яковлевны Кошелевой… Если бы можно было заглянуть в завтра, узнать, что ждёт там тебя и твоих близких…
Но не дано этого человеку.
Не знал и Хлебников, что уже сегодня Пушкина не станет, что на следующее утро весь Петербург будет повторять слова: «Солнце нашей поэзии закатилось!» Не мог предугадать Кирилл Тимофеевич и того, что станет с рукописью, которую он недавно отправил поэту. После смерти Пушкина она затеряется и будет найдена только через полтора столетия. Американские колонии, описываемые в ней, за это время перестанут быть землёй российского владения, будут проданы Северо-Американским Соединённым Штатам. Потомки надолго забудут многих из тех, кто жертвовал собой во имя Отечества, осваивая далекую Аляску. Могилу камергера Резанова в Красноярске разграбят и сровняют с землёй. Записки Дмитрия Завалишина, который переживёт всех своих товарищей и войдёт в историю как последний «декабрист», впервые увидят свет только за рубежом. Прочитав их, дальний родственник Завалишина и Толстого-Американца – Лев Николаевич Толстой – откажется от своей затеи написать роман о деятелях двадцать пятого года: очень неприглядными покажутся они знаменитому писателю…
Завалишин и на каторге, и на поселении будет сторониться остальных мятежников. Он посвятит себя науке и общественной деятельности. Вступит в долгую полемику с генерал-губернатором Муравьёвым-Амурским, критикуя его методы освоения Дальнего Востока, за что будет выслан из Сибири в Казань. Брат Дмитрия Ипполит, разжалованный в солдаты, в Оренбургском гарнизоне создаст из местных прапорщиков тайное общество и тут же выдаст всех его членов, надеясь заслужить помилование за прежний проступок. Вопреки ожиданиям, он будет сослан на Нерчинский рудник, где продолжит сочинять жалобы и доносы…
Пройдут годы. Многие из тех, кого знал Хлебников, станут известны всей России. Михаил Петрович Лазарев, прославивший своё имя победой над турками при Наварине, будет командовать Черноморским флотом. Отец Иоанн Вениаминов примет иноческий сан и войдёт в историю как Иннокентий – митрополит Московский и Коломенский и апостол Аляски. Умирая, преосвященный произнесёт такие слова: «От Господа стопы человеку исправляются…»
Да, не дано людям знать будущее. Не ведает пока Хлебников, что будет с ним самим. Вскоре он станет одним из директоров Российско-Американской компании и будет избран членом-корреспондентом Академии наук, получит орден Святой Анны третьей степени. Известный писатель Ротчев высоко оценит его новое сочинение: «Мой почтеннейший Кирилл Тимофеевич, я прочёл вашу рукопись. Положив руку на сердце, смею уверить Вас, что поправлять в ней нечего, очень грустно будет, если вы не убедитесь и отдадите её какому-нибудь моднику-литератору или журналисту записному отлащивать…» Хлебников начнёт новую книгу. Но жить ему осталось недолго. Всего год.
Четырнадцатого марта 1838 года он отправится в Департамент корабельных лесов на встречу с Фердинандом Врангелем, недавно переведённым из Ново-Архангельска в столицу, и штурманом Иваном Васильевым, тоже старинным ситхинским приятелем. Фердинанд Петрович пригласит их к себе на обед. За воспоминаньями они засидятся до вечера. Васильев пойдёт проводить Хлебникова. Они успеют сделать несколько шагов за порог квартиры Врангеля, и Хлебников без чувств упадёт на булыжники Грязной улицы. При помощи прохожих Васильев внесёт его обратно в дом. Там, не приходя в сознанье, на руках друзей и окончит свой земной путь Кирилл Тимофеевич Хлебников.
По завещанию все его средства, накопленные за годы службы в Российско-Американской компании, будут переданы родному Кунгуру для строительства сиротского приюта. Книги и рукописи Хлебникова отойдут кунгурской городской библиотеке, которой будет присвоено его имя. Просуществует эта библиотека почти сто лет, пока в дни очередного кровавого и бессмысленного бунта не будет разворована и частично сожжена беспамятными потомками. В доме почётных граждан Кунгура – Хлебниковых – новые власти устроят продуктовый склад…
Всё это, по счастью, Хлебникову неизвестно. Ни далёкие перспективы, ни собственный конец. Да и нужно ли вообще знать человеку, где и когда откроется его бессмертной душе скрываемый Вечностью последний причал – берег отдалённый?..
