О «генеалогических предрассудках» в мировоззрении и творчестве А. С. Пушкина
Самый русский из российских поэтов Александр Сергеевич Пушкин любил Россию беспредельно, возвышенно, трепетно. «При имени Пушкина, – писал Гоголь, – тотчас осеняет мысль о русском национальном поэте… Пушкин есть явление чрезвычайное, и может быть, единственное явление русского духа…
В нем русская природа, русская душа, русский язык, русский характер…» Сколько дивных описаний родной природы оставлено нам поэтом! А наш природный календарь – любимые Пушкиным времена года – утренняя свежесть наших вёсен, пышное очарование осени, белоснежные картины зимы! С величайшим художественным обаянием Пушкин раскрыл глубокую поэтичность неизъяснимой для каждого прелести великорусского пейзажа:
Люблю песчаный косогор,
Перед избушкой две рябины,
Калитку, сломанный забор,
На небе серенькие тучи,
Перед гумном соломы кучи
Да пруд под сенью ив густых –
Раздолье уток молодых…
Начиная с Пушкина, русская литература научилась быть поэтическим отражением целых исторических эпох. Пушкин прозорливо провидел родную страну не в застывшем монументальном величии, а в живой многоголосой жизни. Образы героев он рисовал не только в реальной данности, ограниченной конкретным историческим бытием, но в идеальном облике, с лучшими чертами национального характера. «Повсюду у Пушкина, – отмечал Достоевский, – слышится вера в русский характер, вера в его духовную мощь…» Но если кто посторонний позволял себе оскорбительные высказывания о российской жизни, тон пушкинских строк менялся: «Простительно выходцу не любить ни русских, ни России, ни истории ее, ни славы ее. Но не похвально ему за русскую ласку марать грязью священные страницы наших летописей, поносить лучших сограждан и, не довольствуясь современниками, издеваться над гробами праотцев».
Художественное отображение национального прошлого Пушкин считал важной задачей русской литературы. «История народа принадлежит Поэту», – писал он Н. Гнедичу в Петербург. Русская историческая тема приковала внимание поэта. Любопытное свидетельство оставил игумен Святогорского монастыря Иоанн: «Пушкин живо интересовался монастырскими книгами и древностями, для чего ему, Пушкину, отводили в монастыре келию…» Изучая старинные тексты, поэт старался «в них угадать образ мыслей и язык тогдашних времен». В письмах к друзьям Пушкин не скрывал радости по поводу получения высочайшего разрешения, открывавшего ему доступ к государственным архивным материалам. «Зимой, – писал он П. Нащокину, – зароюсь в архивы, куда вход дозволен мне царем». Мысль о предстоящей исследовательской работе не оставляла поэта. Царь, писал он П. Плетнёву, «открыл мне архивы с тем, чтоб я рылся там…». Чуть позднее увлечённый Пушкин разъяснял своё намерение «рыться в архивах для составления Истории Петра I». И, наконец, грустная констатация в письме М. Корфу всего за несколько месяцев до гибели: «Какое поле – эта новейшая русская история! И как подумаешь, что оно вовсе еще не обработано и что кроме нас, русских, никто того не может и предпринять!»
Отношение Пушкина к своему дворянству следует рассматривать в контексте понимания и художественного отображения поэтом важной роли древних родов в становлении и развитии российской государственности. Не раз, поднимая тему прямой взаимосвязи судеб дворянских родов с историческими судьбами России, Пушкин противопоставлял родовое дворянство, отличавшееся независимостью суждений, честью, воинской доблестью, верностью убеждениям, высокой духовностью и культурой, новой знати, возвысившейся в XVIII веке благодаря фаворитизму и придворной службе. Пушкин сожалел, что «бледнеет блеск и никнет дух» древнейших боярских родов.
Проявляя постоянный интерес к биографии предков, считая моральным долгом отстаивать достоинство ушедших поколений древнего рода, Пушкин написал стихотворение «Моя родословная». Факты, обретаемые поэтом, копились и приумножались. «Имя предков моих встречается поминутно в нашей истории», – записал поэт, среди прочего отметив, что «четверо Пушкиных подписались под грамотою о избрании на царство Романовых…» А в письме к А. Дельвигу он уже сообщал: «Шесть Пушкиных подписали избирательную грамоту! Да двое руку приложили за неумением писать!» (Не четверо или шестеро, а на самом деле семь представителей рода Пушкиных участвовали в избрании российского государя. – Прим. авт.)
Пушкин ценил историческую роль древних родов. Старинные родословные для него – славнейшая летопись служения Отечеству. Принадлежность поэта к древнему роду, берущему начало от легендарного Радши – сподвижника Александра Невского, – позволяла Пушкину причислять себя к представителям «древнего и подлинного дворянства». Отец поэта Сергей Львович, отмечавший родственные и дружеские связи своего родителя со «знатнейшими фамилиями Российской империи», обратился к императору Александру I с прошением «сыну моему Александру выдать свидетельство о дворянстве». Свидетельство Герольдии, полученное поэтом, подтверждало, «что он происходит от древнего дворянского рода Пушкиных, коего герб внесен в общий дворянских родов гербовник и высочайше утвержден…»
Гордиться славой своих предков, отмечал поэт, не только можно, «но и должно: не уважать оной есть постыдное малодушие». Пушкин относился к своим предкам с великим почтением и уважением: «Я чрезвычайно дорожу именем моих предков…»
Люблю от бабушки московской
Я слушать толки о родне,
Об отдалённой старине.
Могучих предков правнук бедный,
Люблю встречать их имена
В двух-трёх строках Карамзина.
Пушкин боготворил автора «Истории государства Российского». «Читаю только Карамзина да летописи», – признавался он В. Жуковскому. И после смерти великого историка Пушкин поддерживал тёплые отношения с его близкими родственниками, к каковым, несомненно, относилась семья любимого племянника Карамзина по материнской линии Сергея Сергеевича Кушникова (его мать, Екатерина Михайловна, была старшей сестрой писателя-историка). Жизнь и деятельность этого верного сподвижника генералиссимуса А. В. Суворова, позднее сенатора, губернатора Москвы и Петербурга, члена Государственного Совета получила высокую оценку Н. М. Карамзина, П. А. Вяземского и других именитых современников. Карамзин писал о Кушникове: «Россия может гордиться таким сенатором, а человечество таким человеком». Его образ запечатлён выдающимися русскими художниками В. Боровиковским и В. Тропининым. Признанием заслуг Кушникова явилось воссоздание О. Монферраном и П. Клодтом его облика рядом с фигурами других верных сынов России на пьедестале памятника Николаю I в Петербурге. Его могила с эпитафией Вяземского до сегодняшнего дня бережно сохраняется на кладбище Александро-Невской лавры в Петербурге.
Пушкин был хорошо знаком с дочерьми Кушникова Елизаветой и Софьей и его женой Екатериной Петровной Бекетовой, бывал желанным гостем в домах их близких родственников. Брат жены Кушникова Платон Бекетов, когда-то однокашник Карамзина по пансиону доктора философии И. Шадена, а ныне первый председатель Московского общества истории и древностей российских, известный меценат и коллекционер, владелец лучшей в Москве типографии, где печатались Н. Гнедич, В. Жуковский, И. Дмитриев, В. Измайлов, А. Мусин-Пушкин и, разумеется, Н. Карамзин, приобрёл под Симоновым монастырём просторный загородный дом на берегу Москвы-реки, в котором бывали букинист П. Котельников, издатель «Москвитянина» М. Погодин, историк Бантыш-Каменский, литератор А. Мерзляков, археологи И. Снегирёв и К. Тромонин, поэт С. Глинка. Предполагается, что именно здесь, в доме родственника и друга, Карамзин написал «Бедную Лизу», после выхода которой и Лизин пруд вблизи Симонова монастыря, и древняя сосновая Тюфелева роща стали излюбленным местом гуляния москвичей. Изысканные дамы приезжали сюда собирать ландыши, зная, что здесь их собирала героиня повести.
Владельцем рощи был министр полиции генерал Александр Дмитриевич Балашов, женатый на Елене Петровне Бекетовой, единокровной сестре и Платона Бекетова, и жены С. С. Кушникова. Ставший прототипом одного из героев романа Л. Н. Толстого «Война и мир» Балашов хорошо знал Пушкина и, как член Государственного Совета, в своё время немало поспособствовал прекращению длившегося два года политического процесса по делу о распространении стихотворения Пушкина «Андре Шенье». Балашов живо откликнулся на предложение поэта, пожелавшего ходатайствовать за своего товарища о приобретении у Балашова участка земли для хозяйственных нужд. Товарищем, в судьбе которого Пушкин принимал живейшее участие, был Павел Воинович Нащокин, ближайший друг поэта последних лет. «Дай бог мне зашибить деньгу, – писал Пушкин чуть ранее Нащокину, – тогда авось тебя выручу. Тогда авось разведем тебя с сожительницей, заведем мельницу в Тюфлях, и заживешь припеваючи и пишучи свои записки».
Хозяин Тюфелевой рощи подтвердил Пушкину письмом, впервые опубликованным В. Я. Брюсовым в 1903 году, своё намерение продать участок земли в имении, «под Симоновым монастырем находящемся и называемом Тюфили», сколь возможно учтя пожелания великого поэта. В полное собрание сочинений Александра Сергеевича Пушкина вошло письмо к А. Д. Балашову с изъявлением признательности и благодарности за проявленные внимание и участие в решении этого вопроса.
И вскоре поверенный Павла Нащокина А. Кнерцер уведомил поэта о том, что «посредством покровительного Вашего посредничества» всё сладилось самым лучшим образом. Сохранились письма Нащокина и Кнерцера, отправленные Пушкину из Тюфелевой рощи в январе 1834 года. Кнерцер писал: «Посчастливилось мне получить одно из важнейших под самою Москвою для мануфактурных заведений место, Туфелево, на каковое <…> и поселился времянным владельцем <…> хижине моей, на самом берегу реки Москвы построенной…»
Сенатор С. С. Кушников жил в Петербурге на Гагаринской улице в новом собственном доме вместе с дочерью Софьей и зятем Дмитрием Гавриловичем Бибиковым – легендарным героем Отечественной войны 1812 года, генералом от инфантерии, а позднее министром внутренних дел. На верхнем этаже вместительного дома поселилась тётка Кушникова Екатерина Андреевна Карамзина, сестра поэта П. А. Вяземского, одна из самых выдающихся женщин своего времени. Здесь, в уютной гостиной, собирался весь цвет золотого века русской культуры. Вечера начинались в десять и длились иногда до двух часов ночи. Желанными гостями всегда были А. С. Пушкин, Н. В. Гоголь, Вл. Одоевский, В. Жуковский, Н. Муханов, П. Вяземский, поэт и острослов И. Мятлев. Именно здесь Лермонтов впервые прочитал стихи из «Демона», а Гоголь – первые главы «Мёртвых душ». Именно здесь, в этом доме, Лермонтовым были написаны знаменитые строки: «Тучки небесные, вечные странники…» Сам Кушников считался автором анонимно изданного памфлета «Разговор в царстве мёртвых с Екатериной II». По словам современника, это был единственный дом, «где не играли в карты и говорили по-русски». Известный литератор граф В. А. Соллогуб называл гостиную Карамзиной «самой остроумной и учёной гостиной в Петербурге», а устраиваемые здесь приёмы, по его мнению, «носили отпечаток самого тонкого вкуса, самой высокопробной добропорядочности».
Пушкин – постоянный и желанный гость, почти ежедневный посетитель кушниковского дома. Мы узнаём салон и его милую хозяйку Е. А. Карамзину в черновых строфах «Евгения Онегина»:
В гостиной истинно дворянской
Чуждались щегольства речей
И щекотливости мещанской
Журнальных чопорных судей.
Хозяйкой светской и свободной
Был принят слог простонародный
И не пугал её ушей
Живою странностью своей.
Карамзина постаралась окружить поэта заботой и вниманием. В свою очередь, сам поэт постоянно проявлял к ней прочную и глубокую привязанность. Именно у Карамзиной Пушкин просил совета и разрешения на брак с Натальей Гончаровой. Именно Е. А. Карамзину хотел видеть в последние минуты жизни умирающий поэт. «Он протянул мне руку, я ее пожала, и он мне также, а потом махнул, чтобы я вышла, – записала Карамзина. – Я, уходя, осенила его издали крестом, он опять протянул мне руку и сказал тихо: «Перекрестите еще», тогда я опять, пожавши еще раз его руку, я уже перекрестила, прикладывая пальцы на лоб, и приложила руку к щеке; он ее тихонько поцеловал и опять махнул».
В письме к сыну Андрею проявились все благородные черты характера Карамзиной, её понимание значения Пушкина для русской культуры. «Пишу к тебе с глазами, наполненными слез, а сердце и душа тоскою и горестью; закатилась звезда светлая, Россия потеряла Пушкина! Он дрался в середу на дуэли с Дантезом, и он прострелил его насквозь; Пушкин бессмертный жил два дни, а вчерась, в пятницу, отлетел от нас…»
Кушников встречался с Пушкиным и на литературных вечерах, устраиваемых И. Дмитриевым, В. Жуковским, П. Вяземским. 14 июля 1833 года Пушкин и Кушников были на обеде, устроенном петербургскими литераторами в честь ныне почти забытого поэта И. Дмитриева, автора «Модной жены», «Чужого толка», а главное – популярного тогда романса «Стонет сизый голубочек». Племянник Кушникова и родственник Карамзина, Иван Иванович Дмитриев был личностью яркой и незаурядной, успешно сочетал свои творческие таланты с преуспеванием на поприще государственной службы. «В ранге действующего тайного советника, он любил литературу <…> Министр юстиции <…> русский помещик – без долгов; поэт <…> с которым всегда приятно проводить время, приветливый, ласковый», – писал о нём историк М. Погодин. Дмитриев напечатал 16 стихотворений в лучшем журнале того времени – «Вестнике Европы», издаваемом Карамзиным. В. Жуковский, посылая ему в подарок портрет Гёте, писал: «Ваши стихи (Переводы из Гёте. – Прим. авт.) были первые выученные мною наизусть… и первые же мною написанные стихи были их подражанием… Вы мой учитель». На обеде в честь И. Дмитриева Пушкин и Кушников участвовали в подписке на устройство памятника Н. М. Карамзину в Симбирске. Сохранился подписной лист с их именами. В письме к Дмитриеву Пушкин восторженно писал о его творчестве: «Утешительно для всякого русского видеть живость Вашей деятельности и внимательности… Живите ж долго, милостивый государь! Переживите наше поколение, как мощные и стройные стихи Ваши переживут тщедушные нынешние произведения».
Приверженность поэта самой идее подлинного русского дворянства не могла остаться незамеченной не только в кругу друзей, но и среди откровенных врагов, кои усматривали во многих строках Пушкина лишь прямое и колкое указание на ущербность своего происхождения. Недоброжелатели из числа «сильных мира» стремились унизить поэта, преуменьшая общественное значение его творчества. «Обида, – отмечал первый биограф Пушкина П. Анненков, – наносилась <…> самым чувствительным сторонам его существования: <…> его чувству русского дворянина, равного по своему происхождению со всяким человеком в империи, на каком бы посту он ни стоял». Но Пушкин «с увлечением старался противопоставить в отпор гордости чиновничества и вельможества двойную <…> гордость знаменитого писателя, а затем и потомка знаменитого рода, часто поминаемого в русской истории». Деликатнейший Анненков утверждал, что Пушкин «сделал из этой темы нечто вроде знамени для борьбы с господствующей партией».
Дворянство позволяло Пушкину в обстановке несвободы и усиливающегося давления со стороны этой «господствующей партии» сохранять ощущение внутренней свободы и независимости, что было непременным условием и важным источником его творчества. И вот ценнейшее признание самого поэта: «Мы можем праведно гордиться: наша словесность не носит на себе печати рабского унижения. Наши таланты благородны, независимы…» В этом – весь Пушкин, неподвластный превратностям судьбы и в самых сложных жизненных ситуациях заявлявший: «Я сумею осуществить свои права русского дворянина». Но остановить поток обвинений в аристократизме, в подражательстве Байрону поэту было не под силу.
Казалось бы, что может быть общего во взглядах Фаддея Булгарина, Виссариона Белинского и Максима Горького?! Активное неприятие дворянского начала в мировоззрении и творчестве Пушкина. Злобная статейка Булгарина в «Северной пчеле» с оскорбительными нападками на предков поэта… Мнение о классово ограниченной дворянской окраске мировоззрения Пушкина, распространяемое Белинским, считавшим определение «народный» применительно к поэту «верным лишь наполовину»… Откровенное и бесцеремонное горьковское «Всё дворянское, всё временное – это не наше, это чуждо и не нужно нам…»
От революционных демократов не укрылись и патриотические чувства поэта. «Эта спесь, конечно, столь же мало извинительна, как и доведенный до крайности аристократизм лорда Байрона», – писал А. Герцен более десяти лет спустя после гибели Пушкина, указав, между прочим, на «недостаток гордости и сопротивления» у поэта. Согласие Пушкина поступить на государственную службу Герцен расценил как странную податливость, в которой «узнаешь дурную сторону русского характера». Николай Добролюбов считал Пушкина «натурой неглубокой», но живой, лёгкой и увлекающейся, которая «вследствие недостатка прочного образования… под руководством французских эмигрантов конца прошлого столетия» просто не могла «проникнуться духом русской народности…»
События 1917 года принесли, по словам очевидца, «небывалое ожесточение и огрубление во всех без исключения слоях русского народа». Потомки старинного дворянского рода Кушниковых с болью и тревогой воспринимали происходящие изменения. Елена Михайловна Кушникова, родная бабушка автора этих строк, стойко и бесхитростно сохраняла верность родовой исторической памяти, учила детей и внуков не поддаваться политической конъюнктуре. В её доме всегда висел портрет А. С. Пушкина. Русской культуре, предсказывал Вл. Ходасевич, «предстоит полоса временного упадка и помрачения. С нею вместе омрачен будет и образ Пушкина». Ходасевич был убеждён, что «большевикам не нужен и вреден не только пушкинизм, но и, прежде всего, сам Пушкин».
Патологическое презрение к культуре и истории, к её святыням и символам, отсутствие чувства исторических корней находило выражение в попытках ниспровержения героев прошлых времён. Уже совсем пророчески Ходасевич написал: «Время гонит толпу людей… шумя и теснясь, толпа топчет треножник поэта». Александра Дмитриевна Кушникова, в худших предчувствиях в связи с дискуссией о грядущем запрете Пушкина, заставила своих дочерей выучить его произведения наизусть, чтобы потом в устной форме передать его бессмертные строки детям. По прошествии многих лет, уже в старости, устраивая домашние вечера, сёстры часами декламировали Пушкина, изумляя собравшихся (по воспоминаниям В. И. Газетова – внука А. Д. Кушниковой).
Чтобы хоть как-то ослабить разрушительные колебания, предпринимались весьма оригинальные и неожиданные попытки смыть с поэта «клеймо монархических убеждений». Слишком увлекшемуся «своей любовью к поэзии Пушкина» В. Брюсову на «нечто подобное» публично указал А. Луначарский. Брюсов знал, что его упрекали в старании «выставить Пушкина революционером и почти коммунистом, чтобы «обелить» его образ в глазах современного русского человека». Несмотря на всю фарсовость и курьёзность ситуации, Брюсов посчитал необходимым отметить, что коммунистом представлять Пушкина нелепо, но в том, что «Пушкин был революционером», у него лично сомнений нет никаких. «Это мое решительное убеждение». Однако, видимо, указание наркома просвещения всё же возымело действие, и Брюсов вскоре признал, что «Пушкин родился в дворянской семье, воспитывался в кругу дворян-помещиков. При всем своем гении, Пушкин <…> не мог не поддаваться идеологии этой среды, этого класса». Поэтому некоторые выражения великого поэта «режут современный слух».
Сам же Пушкин, озорно и гордо заявляя: «Бояр старинных я потомок», по поводу того, что ещё Добролюбов лукаво обозначил «генеалогическими предрассудками», писал: «Признаюсь, я дорожу тем, что называют предрассудками, дорожу тем, чтобы быть столь же хорошим дворянином, как и всякий другой…»
Алла БЕЛЯЕВА,
историк-генеалог
Фото: Роман ФЕРАРУ
