«Со мною Божьи птицы говорят…»
К 130-ЛЕТИЮ АННЫ АНДРЕЕВНЫ АХМАТОВОЙ
23 июня этого года исполняется 130 лет со дня рождения Анны Андреевны Ахматовой. В русской поэзии вокруг некоторых имён немало, скажем так, досужих сопоставлений: кто из поэтов лучше – Ахматова или Цветаева? – Блоку порой противопоставляют Гумилёва, Есенину – Клюева и так далее. Даже Ахматова или Цветаева? Блоку порой противопоставляют Гумилёва, Есенину – Клюева и так далее. Даже Ахматову сравнивают с Гумилёвым. Тут, видимо, семейный момент. Одни отдают предпочтение мужу – Николаю Гумилёву, другие жене – Анне Ахматовой.
Геннадий ИВАНОВ
Причин для большей или меньшей любви много. Сами поэты чаще всего точнее оценивают поэтическую иерархию. Вот, например, что ответил Гумилёв на слова одной из своих поклонниц, сказавшей: «Вы, Николай Степанович, первый русский поэт современности». Он ответил, по словам очевидцев, спокойно и серьёзно: «Неправда. У Блока есть одно-два стихотворения, которые выше всего, что я написал за всю жизнь».
Если принять участие в этих сопоставлениях, то я должен признаться, что вокруг меня подавляющее большинство любителей поэзии отдают предпочтение Цветаевой перед Ахматовой, но я это странное первенство отдаю Анне Андреевне. Может быть, мне ближе её поэзия потому, что мне вообще ближе спокойный, вдумчивый разговор, не слишком экспрессивный, не склонный к резкости и нервности. Хотя, конечно же, Цветаева очень большой русский поэт.
Для меня у Ахматовой есть несколько стихотворений, которые живут во мне десятилетия как что-то самое родное, органичное и необходимое. Есть у неё такие строчки: «Как будто друг от века милый / Всходил со мною на крыльцо». Так вот есть у неё несколько таких стихотворений, «от века милых» для меня.
Моё отношение к Ахматовой связано ещё с тем, что когда-то, когда-то в детстве, я ходил в школу в бывший барский дом из имения Слепнёво (Тверская губерния, Бежецкий уезд). Этот дом, это имение, вообще бежецкая земля стали для Анны Андреевны, как она писала, «второй родиной». Сюда после свадьбы привёз её в дом своей матери Николай Гумилёв. Здесь она проводила потом каждое лето с 1911 по 1917 год. И потом в разное время приезжала. Здесь рос их сын Лев. Здесь она открыла для себя как для поэта крестьянскую Русь, открыла подлинную Россию. Отсюда, мне думается, её поэтическая народность, патриотизм. Отсюда исторические и религиозные мотивы. Не случайно потом в планах к своей книге «Мои полвека» Ахматова писала: «Слепнёво. Его великое значение в моей жизни».
Анна Андреевна в Слепнёве написала около 70 стихотворений. Может быть, самых лучших. То, что некоторые из них являются шедеврами и составляют гордость русской поэзии, это безусловно. Среди них: «Ты знаешь, я томлюсь в неволе…», «Я научилась просто, мудро жить…», «Июль 1914», «Нам свежесть слов и чувства простоту…», «Я не знаю, ты жив или умер…», «Сколько раз я проклинала…», «Бессмертник сух и розов…», «Как белый камень в глубине колодца…», «Там тень моя осталась и тоскует…», «Течёт река неспешно по долине…», «Уединение», «Город сгинул, последнего дома…», «Бежецк» и некоторые другие, связанные с бежецкой землёй.
Ахматовой эта древняя тверская земля, эта природа открылись как нечто живое, сокровенное. Она увидела, говоря словами Тютчева, «что сквозит и тайно светит в наготе твоей смиренной». Она обрела там творческое счастье и полноту жизни.
Лучи зари до полночи горят.
Как хорошо в моём затворе тесном!
О самом нежном, о всегда чудесном
Со мною Божьи птицы говорят.
Я счастлива. Но мне всего милей
Лесная и пологая дорога,
Убогий мост, скривившийся немного,
И то, что ждать осталось мало дней.
(«Бессмертник сух и розов. Облака…»)
Здесь у неё, как писал исследователь жизни и творчества Ахматовой Сергей Иванович Сенин, «появляется особое отношение к земле, которая для поэта является живым организмом: «Дымилось тело вспаханных равнин…» Тверская земля прочно вошла в поэзию А. А. Ахматовой, и её поэзия здесь приобрела новую высоту и силу, став «душой и телом» поэта».
У Анны Андреевны есть незаконченный очерк «Слепнёво». Мы приводим его в конце публикации. И ещё несколько «слепнёвских» стихотворений.
Надо сказать, что столько много внимания я уделяю этому биографическому моменту в жизни поэта, потому что как-то до сих пор это не очень прояснено и не осознано в читательском мире. Все знают, чем стало Михайловское для Пушкина, Шахматово – для Блока, Константиново – для Есенина, вологодские веси – для Рубцова… А для Ахматовой в этом плане огромное значение имеет именно Слепнёво:
«Слепнёво для меня как арка в архитектуре… сначала маленькая, потом всё больше и больше и наконец – полная свобода (это если выходить)».
* * *
Приду туда, и отлетит томленье.
Мне ранние приятны холода.
Таинственные, тёмные селенья –
Хранилища молитвы и труда.
Спокойной и уверенной любови
Не превозмочь мне к этой стороне:
Ведь капелька новогородской крови
Во мне – как льдинка в пенистом вине.
И этого никак нельзя поправить,
Не растопил её великий зной,
И что бы я ни начинала славить –
Ты, тихая, сияешь предо мной.
Интерес к Бежецкому Верху, как прежде назывался бежецкий край, был ещё связан с тем, что Ахматова ощущала в себе «капельку новогородской крови». Её предки по материнской линии дворяне Стоговы были новгородскими боярами, а Бежецкий Верх был волостью древнего Новгорода.
В одном стихотворении («Теперь прощай, столица…») Анна Андреевна вообще называет эти бежецкие места «страна Господня». Возможно, в том, тютчевском смысле: «Царь Небесный исходил, благословляя».
Слепнёвский барский дом в 1935 году был по брёвнышку разобран и перевезён на центральную усадьбу колхоза в Градницы, где стал школой, в которую мы ходили. Дом и сейчас стоит практически в первозданном виде, он стал Домом поэтов – музеем А. Ахматовой и Н. Гумилёва. А в прошлом году по инициативе Бежецкой епархии и Союза писателей России рядом с музеем построен и освящён храм в честь небесных покровителей поэтов – Анны Кашинской и Николая Чудотворца. Собирали деньги, что называется, всем миром, но мир нынче не очень зажиточный, поэтому собрали крайне мало. Огромное спасибо московскому промышленнику и меценату Сергею Павловичу Козубенко и его семье. По сути, он профинансировал строительство храма. Зато теперь и сельчане, и приезжающие литературные паломники могут не только побывать в реальной «синей комнате» Ахматовой, но и поставить свечу в чудесной церкви…
Ахматова – общепризнанный большой поэт. Может быть, не будет преувеличением сказать – великий. Такие эпитеты можно отнести к поэтам, которые, кроме высокого мастерства, запечатлели в себе эпоху, которые в огромной степени повлияли на современную литературу и саму современную жизнь. Всё это у Анны Андреевны есть.
Есть даже пророческие моменты в её поэзии. Вот, например, отрывок из стихотворения «Июль 1914»:
Строки страшные близятся. Скоро
Станет тесно от свежих могил.
Ждите глада, и труса, и мора,
И затменья небесных светил.
Только нашей земли не разделит
На потеху себе супостат:
Богородица белый расстелет
Над скорбями великими плат.
Эти слова она вкладывает в уста бежецкого «одноногого прохожего». В них пророчества и о грядущей мировой войне, и о надвигающейся на Россию катастрофе, и о том, что всё-таки Россия будет спасена – и спасена будет самой Богородицей. Так и получилось. В день, когда царя Николая, по сути, заставили отречься от престола (15 марта 1917 года, по новому стилю), в Москве в Коломенском явилась икона Божией Матери «Державная». Верующие люди восприняли это как знак того, что ушёл царь, но сама Богородица возглавила страну, защитит и спасёт её своим покровом. Написано это стихотворение, кстати, 20 июня 1914 года тоже в Слепнёве.
Да, не удалось тогда врагам России «разделить» нашу страну. Это так. Но одно разделение случилось намного позже. И теперь эти «партнёры» стремятся его продолжить. Хочется верить, что это у них не получится, что покров Богородицы не позволит. Хотя пророческие материи сложны, не всё прямолинейно и однозначно. Но на тот момент войны и революции Ахматовой открылось нечто такое, что оправдалось.
Любители поэзии знают, что у Ахматовой прекрасная любовная лирика, сильная гражданская поэзия, есть произведения эпического звучания. Поэма «Реквием» вообще уникальное, пронзительнейшее произведение в мировой литературе.
Конечно, любители поэзии знают и судьбу Анны Андреевны Ахматовой, которая была олицетворением Серебряного века, её называли «Коломбиной десятых годов», и ей потом было суждено пройти страшный жизненный путь, написать великий «Реквием», который станет символом эпохи репрессий. Судьба Анны Андреевны – это всё время подвиг, всё время трудный путь преодоления всего неправедного и подлого, это жизнь на грани жизни и смерти.
…Говорят, как человек прожил жизнь свою, такая у него и старость. У Ахматовой она была царственной. Поэт Евгений Винокуров вспоминал: «Анна Андреевна сидела в шали, в старом халате, ещё красивая, грузная, величественная. Седая, как «императрица в изгнании». Говорила она медленно, с расстановкой. Она придавала очень большое значение каждому своему слову, каждой своей надписи на книге». В конце жизни к ней пришла мировая слава. Правда, Анна Андреевна к этому времени была уже тяжело больна, перенесла четыре инфаркта. Но она нашла в себе силы и поехала в Италию, где ей вручили литературную премию «Этна-Таормина». На следующий год Оксфордский университет в Англии присвоил Ахматовой степень почётного доктора. «Я счастлива, – говорила она, – что жила в эти годы и видела события, которым не было равных».
Из «слепнёвских» стихов Анны Ахматовой:
* * *
Ты знаешь, я томлюсь в неволе,
О смерти Господа моля.
Но всё мне памятна до боли
Тверская скудная земля.
Журавль у ветхого колодца,
Над ним, как кипень, облака,
В полях скрипучие воротца,
И запах хлеба, и тоска.
И те неяркие просторы,
Где даже голос ветра слаб,
И осуждающие взоры
Спокойных загорелых баб.
Уединение
Так много камней брошено в меня,
Что ни один из них уже не страшен,
И стройной башней стала западня,
Высокою среди высоких башен.
Строителей её благодарю,
Пусть их забота и печаль минует.
Отсюда раньше вижу я зарю,
Здесь солнца луч последний торжествует.
И часто в окна комнаты моей
Влетают ветры северных морей,
И голубь ест из рук моих пшеницу…
А не дописанную мной страницу –
Божественно спокойна и легка,
Допишет Музы смуглая рука.
* * *
Я научилась просто, мудро жить,
Смотреть на небо и молиться Богу,
И долго перед вечером бродить,
Чтоб утомить ненужную тревогу.
Когда шуршат в овраге лопухи
И никнет гроздь рябины жёлто-красной,
Слагаю я весёлые стихи
О жизни тленной, тленной и прекрасной.
Я возвращаюсь. Лижет мне ладонь
Пушистый кот, мурлыкает умильней,
И яркий загорается огонь
На башенке озёрной лесопильни.
Лишь изредка прорезывает тишь
Крик аиста, слетевшего на крышу.
И если в дверь мою ты постучишь,
Мне кажется, я даже не услышу.
Памяти 19 июля 1914 г.
Мы на сто лет состарились, и это
Тогда случилось в час один:
Короткое уже кончалось лето,
Дымилось тело вспаханных равнин.
Вдруг запестрела тихая дорога,
Плач полетел, серебряно звеня…
Закрыв лицо, я умоляла Бога
До первой битвы умертвить меня.
Из памяти, как груз отныне лишний,
Исчезли тени песен и страстей.
Ей – опустевшей – приказал Всевышний
Стать страшной книгой грозовых вестей.
* * *
Я слышу иволги всегда печальный голос
И лета пышного приветствую ущерб,
А к колосу прижатый тесно колос
С змеиным свистом срезывает серп.
И стройных жниц короткие подолы,
Как флаги в праздник, по ветру летят.
Теперь бы звон бубенчиков весёлых,
Сквозь пыльные ресницы долгий взгляд.
Не ласки жду я, не любовной лести
В предчувствии неотвратимой тьмы,
Но приходи взглянуть на рай, где вместе
Блаженны и невинны были мы.
* * *
Нам свежесть слов и чувства простоту
Терять не то ль, что живописцу – зренье
Или актёру – голос и движенье,
А женщине прекрасной – красоту?
Но не пытайся для себя хранить
Тебе дарованное небесами:
Осуждены – и это знаем сами –
Мы расточать, а не копить.
Иди один и исцеляй слепых,
Чтобы узнать в тяжёлый час сомненья
Учеников злорадное глумленье
И равнодушие толпы.
Бежецк
Там белые церкви и звонкий, светящийся лёд.
Там милого сына цветут васильковые очи.
Над городом древним алмазные русские ночи
И серп поднебесный желтее, чем липовый мёд.
Там вьюги сухие взлетают с заречных полей,
И люди, как ангелы, Божьему празднику рады,
Прибрали светлицу, зажгли у киота лампады,
И Книга Благая лежит на дубовом столе.
Там строгая память, такая скупая теперь,
Свои терема мне открыла с глубоким поклоном;
Но я не вошла, я захлопнула страшную дверь…
И город был полон весёлым
рождественским звоном.
Слепнёво
Я носила тогда зелёное малахитовое ожерелье и чепчик из тонких кружев. В моей комнате (на север) висела большая икона – Христос в темнице. Узкий диван был таким твёрдым, что я просыпалась ночью и долго сидела, чтобы отдохнуть… Над диваном висел небольшой портрет Николая I, не как у снобов в Петербурге – почти как экзотика, а просто, сериозно – по-Онегински («Царей портреты на стене»). Было ли в комнате зеркало – не знаю, забыла. В шкафу остатки старой библиотеки, даже «Северные цветы», и барон Брамбеус, и Руссо. Там я встретила войну 1914 года, там провела последнее лето (1917).
…Пристяжная косила глазом и классически выгибала шею. Стихи шли легко свободной поступью. Я ждала письма, которое так и не пришло – никогда не пришло. Я часто видела это письмо во сне; я разрывала конверт, но оно или написано на непонятном языке, или я слепну.
Бабы выходили в поле на работу в домотканых сарафанах, и тогда старухи и топорные девки казались стройнее античных статуй.
В 1911 году я приехала в Слепнёво прямо из Парижа, и горбатая прислужница в дамской комнате на вокзале в Бежецке, которая веками знала всех в Слепнёве, отказалась признать меня барыней и сказала кому-то: «К слепнёвским господам хранцужанка приехала», а земский начальник Иван Яковлевич Дерин – очкастый и бородатый увалень, – когда оказался моим соседом за столом и умирал от смущенья, не нашёл ничего лучшего, чем спросить меня: «Вам, наверно, здесь очень холодно после Египта?» Дело в том, что он слышал, как тамошняя молодёжь за сказочную мою худобу и (как им тогда казалось) таинственность называла меня знаменитой лондонской мумией, которая всем приносит несчастье.
Николай Степанович не выносил Слепнёва. Зевал, скучал, уезжал в невыясненном направлении. Писал «такая скучная не золотая старина» и наполнял альбом Кузьминых-Караваевых посредственными стихами. Но, однако, там что-то понял и чему-то научился.
Я не каталась верхом и не играла в теннис, а я только собирала грибы в обоих слепнёвских садах, а за плечами ещё пылал Париж в каком-то последнем закате (1911). Берёзки и Подобино. Дубровка. Тетя Пофи и Елизавета Юрьевна Кузьмина-Караваева (рожд. Пиленко). Неведомские, Хилковы (1916).
Один раз я была в Слепнёве зимой. Это было великолепно. Всё как-то вдвинулось в XIX век, чуть не в пушкинское время. Сани, валенки, медвежьи полости, огромные полушубки, звенящая тишина, сугробы, алмазные снега. Там я встретила 1917 год. После угрюмого военного Севастополя, где я задыхалась от астмы и мёрзла в холодной наёмной комнате, мне казалось, что я попала в какую-то обетованную страну. А в Петербурге был уже убитый Распутин и ждали революцию, которая была назначена на 20 января (в этот день я обедала у Натана Альтмана. Он подарил мне свой рисунок и надписал: «В день Русской Революции». Другой рисунок (сохранившийся) он надписал: «Солдатке Гумилёвой, от чертежника Альтмана»).
Слепнёво для меня как арка в архитектуре… сначала маленькая, потом всё больше и больше и наконец – полная свобода (это если выходить) .
