Вольный проезд до станции Усмань

Валентина Тихоновна ДОРОЖКИНА

Поэт, прозаик, краевед. Член Союза писателей России, член Союза журналистов России. Автор около 30 книг прозы и поэзии, один из авторов «Тамбовской энциклопедии», многих литературных справочников и учебных пособий, литературовед и переводчик. Удостоена ордена Дружбы, медали М.А. Шолохова, престижных литературных и журналистских премий. Заслуженный работник культуры РФ, почётный профессор ТГУ, Почётный гражданин города Тамбова.

Первые послереволюционные годы для Марины Цветаевой, матери двоих детей, ничего не знавшей о муже, которого судьба занесла в Добровольческую армию, были тяжелейшими, если не сказать трагическими. Впрочем, какие годы в её жизни не были трагическими: 20-е, когда, потеряв младшую дочь, умершую от голода, металась в ожидании разрешения на выезд за границу к мужу? 30-е, уже за границей, где ко всем бытовым невзгодам прибавилась ещё и тоска по Родине? 40-е, из которых ей выпало жить неполных два года?.. Разве что в детстве и юности, когда её жизнь была сплошным воображением, почерпнутым из книг, когда начались первые поэтические успехи и главное – была поездка в Коктебель к Максимилиану Волошину, подарившая ей счастье – встречу с Сергеем Эфроном, встречу, которую оба считали судьбой…

В многочисленных дневниковых записях Марины Цветаевой явно просвечивает нужда:
«Муки нет, хлеба нет, под письменным столом фунтов 12 картофеля, остаток от пуда, “одолженного” соседями, – весь запас…».
«Хожу и сплю в одном и том же коричневом, однажды безумно севшем, бумазейном платье, шитом весной 17-го года за глаза в Александрове. Всё прожжено от падающих углей и папирос…».
«Есть ли сейчас в России – Розанов умер – настоящий созерцатель и наблюдатель, который мог бы написать настоящую книгу о голоде: человек, который хочет есть, – человек, который хочет курить, – человек, которому холодно, – о человеке, у которого есть и который не даёт, о человеке, у которого нет и который даёт, о прежних щедрых-скаредных, о прежних скупых-щедрых, и, наконец, обо мне: поэте и женщине, одной, одной, одной – как дуб – как волк – как Бог – среди всяческих чум Москвы 19-го года…».
Да, это уже 19-й год, а в 18-м Цветаевой с двумя девочками было едва ли не голоднее, не отчаяннее. И это отчаянье толкнуло её на поездку в сентябре 1918 года в Тамбовскую губернию в поисках продуктов – поездку тяжёлую, рискованную, унизительную.
Находя отдушину в стихах, которые писала в любой обстановке, Марина Цветаева никогда не расставалась с тетрадью: постоянное желание остаться с ней наедине придавало силы. Но желание это осуществлялось далеко не всегда: быт отнимал почти всё время. Тяжесть быта удесятерял голод. Время уходило не только на то, чтобы истопить печь, сготовить обед, но и на то, чтобы добыть – из чего…
У Цветаевой вообще нет случайных стихов, тем более не случайны эти:

Если душа родилась крылатой –
Что ей хоромы – и что ей хаты!
Что Чингис-Хан ей и что – Орда!
Два на миру у меня врага,
Два близнеца, неразрывно-слитых:
Голод голодных – и сытость сытых!

Стихи написаны 5 августа 1918 года.
Заветную тетрадь взяла Цветаева и в поездку на Тамбовщину. Записанные диалоги, наброски оформились значительно позже в очерк «Вольный проезд» (в некоторых публикациях это произведение Марины Цветаевой называется повестью).
До недавнего времени «Вольный проезд» полностью не публиковался – только в отрывках, со значительными сокращениями и, к сожалению, со множеством опечаток, неточностей, что не давало возможности представить атмосферу, в которой Цветаева прожила не один день. Полностью «Вольный проезд», впервые опубликованный в 1924 году в «Современных записках», был напечатан в первой книге первого тома антологии «Литература русского зарубежья» (Москва, «Книга», 1990), а к 100-летию со дня рождения Марины Цветаевой Тамбовское общество любителей книги издало это произведение в миниатюрном исполнении (Тамбов, 1992).
Почему для поездки выбраны были именно Тамбовская губерния и именно станция Усмань? Потому что знакомый знакомого Марины Цветаевой – красноармеец реквизиционного отряда, «наводившего порядок» осенью 18-го года в Усмани и близлежащих сёлах, как раз отправлялся туда. С ним, его матерью, приходившейся тёщей приятелю Н., и с самим Н. (имя по какой-то причине не раскрывается) Цветаева и отправилась в это непоэтическое путешествие. С присущей ей остротой восприятия описывает она мельчайшие детали поездки:
«Станция Усмань. 12-й час ночи. Приезд. Чайная. Ломящиеся столы. Наганы, пулемётные ленты, сплошная кожаная упряжь. Веселы, угощают. Мы, чествуемые, все без сапог, – идя со станции, чуть не потонули…».
«Тридцать вёрст пешком по стриженому полю, чтобы выменять ситец (розовый) на крупу…».
Хозяйка, у которой Цветаевой пришлось прожить-прождать три недели, – бывшая владелица мастерской в Петрограде. Хамка, по определению Цветаевой, превращённой за квартирование в служанку.
«Мытьё пола у хамки.
– Ещё лужу подотрите!.. Да вы не так! По половицам надо! Разве в Москве у вас другая манера? А я, знаете, совсем не могу мыть пола, – знаете: поясница болит! Вы, наверное, с детства привыкли?
Молча глотаю слёзы…».
И после всего этого, после горы перемытой посуды, дважды вымытого пола, выслушанных и вытерпленных оскорблений – к тетради.
«Пишу при луне (чёрная тень от карандаша и руки). Вокруг луны о г р о м н ы й круг. Пыхтит паровоз. Ветви. Ветер.
Господа! Все мои друзья в Москве и везде. Вы слишком думаете о своей жизни! У вас нет времени подумать о моей – а стоило бы…».
Это уже грань отчаянья. Но Цветаева не даёт отчаянью разрастись, она отодвигает реальность, пытаясь создать художественный образ – сказочный сюжет: «Разбойник, разбойникова жена – и я, разбойниковой жены – служанка. Конечно, может статься – выхвачу топор… А скорей всего, благополучно растряся свои 18 ф. пшена по 80-ти заградительным отрядам, весело ворвусь в свою Борисоглебскую кухню – и тут же – без передышки выдышусь стихом!».
И «выдыхала» такие строки:

Ты дал нам мужества –
На сто жизней!
Пусть земли кружатся,
Мы – недвижны.
И рёбра – стойкие
На мытарства:
Дабы на койке нам
Помнить – Царство!
Своё подобье
Ты в небо поднял –
Великой верой ,
В Своё подобье.
Так дай нам вздоху
И дай нам поту –
Дабы снести нам
Твои щедроты!

Под стихотворением дата: «17 сентября 1918».
Обходя крестьянские избы, предлагая ситец, мыло, спички в обмен на продукты, Марины Цветаева внимательно всматривается в лица, вслушивается в речь:
«– А мыло духовитое? А простого не будет?.. А ситец-то ноский будет?.. Почём, купчиха, за аршин кладёшь?
– Я на деньги не продаю…
– Чего же тебе надо-то?
– Пшена, сала.
– Са-ала? Нет, сала у нас не будет. Какое у нас сало? Сами всё всухомятку жрём. Вот медку не хочешь ли?
– А почём, коли пшеном, за ситец кладёшь-то?
Я, сразу робея: – полпуда (учили – три!)
– Пол-пу-уда? Такой и цены нет. Что ж ситец-то у тебя шёлковый, что ли? Только и красоты, что цвет. Посмотри, как выстирается, весь водой сойдёт.
– Сколько ж вы даёте?
– Твой товар – твоя цена.
– Я же сказала: полпуда.
Отлив. Шепота.
Разглядываю избу: всё коричневое, точно бронзовое: потолки, полы, лавки, столы, котлы. Ничего лишнего, всё вечное. Скамьи точно в стены вросли, вернее – точно из них выросли. А ведь и лица в лад: коричневые! И янтарь нашейный! и сами шеи! И на всей этой коричневизне – последняя синь позднего бабьего лета. (Жестокое слово!)».
В многодневном походе по избам Цветаеву постигали неудачи: давали за ситец так мало, что приходилось, скрепя сердце, уходить ни с чем. Бывало и похуже: сладятся, отсыпят пшено, а потом, как спохватятся, – иди, мол, подобру-поздорову, а то свяжешься с тобой, Бог тебя знает, откудова ты…
«– Ты, вишь, московка, невнятная тебе наша жизнь. Думаешь, нам всё даром даётся? Да вот это пшано-то, что оно у нас – дождём с неба падает? Поживи в деревне, поработай нашу работу, тогда узнаешь. Вы, москвичи, счастливые, вам всё от начальства идёт. Ситец-то, чай, тоже даровой?..».
Но за все неудачи, унижения, оскорбления – наконец-то награда: не только (и не столько!) добытые в конце концов пшено, мука, сало, но и встреча со… Стенькой Разиным! Так назвала Цветаева слободского парня, который в один из дней вошёл вместе с другими, вернувшимися с реквизиции, и – «сразу кинулся ко мне:
– Из Москвы, товарищ? Как же, как же, Москву знаю!..»
Найдя общий язык, как-то сразу поняв и приняв друг друга, они проговорили несколько часов подряд: о Боге, о попах, о войне, с которой «Разин» вернулся с двумя Георгиями – спас полковое знамя. Цветаева читает ему свои стихи, не открывая авторства. «Разин» спрашивает:
«Это какой же человек сочинял? Не из простых, чай? А раскат-то какой! Аккурат, как громом перекатило!..».
В «Разине» Цветаеву поражает и внешность (лицо круглое, лукавое, веснушчатое; глаза – васильковые), и умение слушать, и дар рассказчика. Она записывает его сказ – удивительную притчу о подводном городе:
«А теперь я вам, барышня, за труды за ваши, сказ один расскажу – про город подводный. Я ещё махонький был, годочке по восьмом, – отец сказывал. Будто есть где-то в нашей русской земле озеро, а на дне озера того – город схоронен: с церквами – с башнями, базарами – с амбарами. (Внезапная усмешка). А каланчи жарной не надо: кто затонул – тому не гореть. И затонул будто бы тот град по особому случаю. Нашли на нашу землю татары, стали дань собирать: чиста злата крестами, чиста серебра колоколами, честной крови-плоти дарами. Град градом, что колос за колосом, клонится: ключьми позьвякивают, татарам поддакивают. А один, вишь, князь – нежлонлив был: «Не выдам я своей святыни – пусть лучше кровь моя хлынет, не выдам я своей помоги – отрубите мне руки и ноги!». Слышит – уже недалече рать: топота великие. Созывает он всех звонарей городских, велит им изо всей силы-мочи напоследок в колокола взыграть: татарам на омерзение, Господу Богу на прославление. Ну и постарались тут звонарики! Меня вот только, молодца, не было… Как вдарят! Как грянут! Аж вся грудь земная дрогом пошла!
И поструились, с того звону, реки чиста серебра: чем пуще звонари работают, тем круче те реки бегут. А земля того серебра не принимает, не впитывает. Уже по граду ни пройти, ни проехать, одноэтажные домишки с головой под воду ушли. Только Князев дворец один держится. А уж тому звону в ответ – другие звоны пошли: рати поганые подступают, кривыми саблями бряцают. Взобрался князь на самую дворцовую вышку – вода по грудь, – стоит с непокрытой головой, звон по кудрям серебром текёт. Смотрит: под воротами-то – тьмы! Да как зыкнет тут не своим голосом:
– Эй вы, звонарики-сударики!
Только чего сказать-то он им хотел – никто не слыхал! И городу того боле – никто не видал!
Ворвались татары в ворота – ровень-гладь. Одне струйки маленькие похлипывают…
Так и затонул тот город в собственном звоне»…
Цветаева дарит «Разину» на память переписанные печатными буквами свои стихи и серебряный перстенёк: «С безымянного моего – на мизинный твой». Они расстаются, но в день её отъезда из Усмани он появился на станции – помочь с посадкой. И, уже стоя в вагоне-теплушке, сдавленная со всех сторон, она увидела прощальный взмах руки:
«Ах, рука на прощанье, с моим перстнем! Станция Усмань Тамбовской губ. – последний привет!»…
Больше они не встречались. Но тема Стеньки Разина (не от той ли встречи?) возникает в творчестве Марины Цветаевой ещё раз (в 1917 году у неё уже были написаны стихи о Разине, которые она и читала своему усманьскому знакомому). И вот, в 18-м, 7 ноября (как она сама пометила под стихотворением: «1-я годовщина Октября, Москва») – такие стихи:

Царь и Бог! Простите малым –
Слабым – глупым – грешным – шалым,
В страшную воронку втянутым,
Обольщённым и обманутым, –
Царь и Бог! жестокой казнию
Не казните Стеньку Разина!
Царь! Господь тебе отплатит!
С нас сиротских воплей – хватит!
Хватит, хватит с нас покойников!
Царский Сын, – прости Разбойнику!
В отчий дом – дороги разные.
Пощадите Стеньку Разина!
Разин! Разин! Сказ твой сказан!
Красный зверь смирён и связан!
Зубья страшные поломаны,
Но за жизнь его за тёмную,
Да за удаль несуразную –
Развяжите Стеньку Разина!
Родина! Исток и устье!
Радость! Снова пахнет Русью!
Просияйте, очи тусклые!
Веселися, сердце русское!
Царь и Бог! Для ради празднику
– Отпустите Стеньку Разина!