Федосеич. Рассказы для потомков

Дед Федосеич в свои семьдесят с небольшим выглядел сухощавым, уставшим старичком. По всему было видно, слаб он здоровьем: много и затяжно кашлял, тяжёлая походка, потухшие глаза, сгорбленность, обострённые скулы выказывали его немощь.

Это теперь. А до того как верх над ним взяла немощь, был он развесёлым балагуром. И ходил он шустро, и глаза смеялись. А какой был рассказчик!.. Своими смешными рассказами до боли в животе рассмешит, самого угрюмого заставит смеяться.

Он не только весёлые рассказы и шутки-небылицы знал. Федосеич часто посещал сельскую библиотеку и много читал, поэтому мог многое рассказать и об исторической правде Отечественной войны, и о военачальниках, и о руководителях страны советского времени. В его доме на столе всегда можно было увидеть книги. Любил он почитать и газеты, особенно «Сельскую жизнь». Многое пришлось ему повидать на дорогах войны. Воевал он и в Польше, и на Дальнем Востоке, а по случаю тяжёлого ранения лечился в госпитале в Казахстане. Об этих местах и о людях, проживающих там, об их быте тоже рассказывал.

Но вот только с возрастом тяжёлое ранение в лёгкое, сверхмерное курение ослабили здоровье. Уж очень он любил покурить. В этом у него был какой-то особый смысл жизни, это действо он выполнял, как какой-то особый ритуал.

Самокрутка

Курить Федосеич любил сидя на лавочке перед домом, возле оградки. Если уж пришёл он на лавочку, то не уйдёт скоро, пока не искурит две, а то и три самокрутки. Да и как сразу уйдёшь, обязательно кто-то подойдёт и составит компанию.
– Давай, Федосеич, покурим твоего табачку, уж больно он у тебя забористый, да запах завлекательный, – скажет подошедший курильщик.

Не пожалеет дед табачку, добрую ще­поть в ладонь отсыплет и бумагу даст. И пойдут у них разные разговоры, и начинают по очереди кашлять, то ли от смеха, то ли от забористого дымка, обдирающего горло. И рассказывает Федосеич разные истории из жизни, а то и просто смешные небылицы. И сам насмеётся вдоволь, и товарища насмешит.

Курил Федосеич не магазинный, свойский табак: сам сажал, ухаживал, высушивал в сарае под потолком, сам готовил махорку. К изготовлению махорки относился серьёзно, с душой. Весь набор инструмента для этого у него имелся: и ступа, и пяхтиль, и сито. Самокрутки крутил из газеты. Прочитает всю от корки до корки, а уж потом – в дело. Бывало, затеется с махоркой, а уж кто-нибудь из мужиков тут как тут:

– Давай, Федосеич, подсобим, потолчём. Ты доннику не жалей, подбавь поболе для запаху.
И тут же начинают пробовать своё изделие. Дым коромыслом. Чихают да кашляют. Уйдут курильщики с затуманенной головой, да ещё с собой прихватят табачку.

– Табак курить надо умеючи, – скажет дед, – тут кажный навык должон иметь, организм должон быть привычным. А всё ж вреду от такого табака меньше, нежели от покупных, потому как он чистый, без всяких там примесев. Вот только от газеты, конечно, могёть быть вред, потому как в шрифту имеется цинк. Да ничего, курим всю жисть – и ничего, ну и покашляешь, а как же без этого, на то оно и курево. На фронте вон, бывало, как разживёшься у кого табачком да клочком газетки, больше счастья и не желать, да как затянешься, чтоб поглубже достало, глаза прикроешь… Ох и великое удовольствие было курить фронтовой табачок с товарищами!

Вот так и выходил Федосеич по нескольку раз в день ко двору на лавочку. Зато перед лавочкой трава уж много лет не прорастала, всё было зашлифовано ногами, а вокруг сплошные окурки. Но это летом, а когда наступали холода, перебирался он с этим занятием в дом. Хоть и деревенский быт был в доме, однако ж было чистенько, полы выкрашены, половички постелены, шторки на окнах белые. Вот и не разрешали ему курить где попадя. И была в этом деле у него любимая помощница – русская печь. Кто не видел – не поймёт, а кто наблюдал его дружбу с этим кирпичным чудом, тот знает, что дед Федосеич и его печь – это единый организм.

Русская печь

Однажды, когда ещё дети не разлетелись из родного гнезда, предлагали они ему сломать печку за ненадобностью и расширить тем самым полезную площадь. Тогда он мягко и умно ответил: «А печь и есть для меня самая полезная площадь. Умру, тогда и расширяйте, как хотите!» Одним словом, не мог он без печи.

Придёт ли с мороза или просто захочет покурить, влезает он на печь, закуривает свою махорку, а дым пускает в трубу: и себе удовольствие, и другим не во вред. А то ещё приляжет, включит радиоприёмник и слушает новости или песни. Всех артистов знал по фамилии.

Слушает песни, дремлет дед, а тут вдруг такое… пожар! А случилось вот что: повесил он фуфайку на вешалку у самой печки, а в кармане фуфайки лежала зажигалка. Зажигалка нагрелась и воспламенилась, и фуфайка загорелась. Дремлет дед, дыма не чует, а дым от фуфайки уж чёрным облаком поднялся. В соседней комнате находился сын Пётр, учуял дым, выбежал и выбросил фуфайку на снег. Конечно же, досталось тогда деду от жены. Молчал. А что тут скажешь?! Виноват!
А ещё печь для деда была своеобразным плацдармом для обороны. Затеют они, бывало, с женой какой разговор между собой и обязательно перейдут на спор, а уж потом и по-серьёзному, на ссору. Ведь у каждого своя правда, и начинают они отстаивать правоту свою. Дед Федосеич начинает ссылаться на книги, а жена не верит ему. «Ты горазд на выдумки, – скажет с насмешкой, – вот и выдумываешь». Закипит в нём злоба от несогласия, вспрыгнет он на печь, закурит с расстройства, затянется нервно глубоко и выпускает вместе с сизым дымом бранные слова на неё сверху вниз. А жена на него снизу вверх хоть и без дыма, но тоже заковыристые словечки, хуже дыма щекочут душу.

А из-за чего возникает спор? Ни из-за чего! Вот хотя бы такой случай. Сидит как-то дед на печке, покуривает, а жена у стола хлопочет, ужин готовит. Разговор ведут мирный о житье-бытье да про еду, кстати, под ужин.
– Это у нас рыба за деньги да к празднику, – говорит дед, – а вот в Японии огород ею удобряют, вот сколько её тама.
– Сиди уж, не плети, плетёшь, собираешь всё подряд. Эт кто ж табе поверить, чтоб рыбу – в огород. А то кубыть хуже было б сварить на ужин? А он – в огород!
– Ды её там столько, что хватает и на ужин, и на завтрак, и на огород, – начинает нервничать дед. – Кругом их моря и окияны, и рыбы в них завались.
– Хватить уж, кто табе поверить, и слухать не хочу! Можа, и есть рыба, но не на огород же её бросать. Ишь чаво удумал, рыбу на огород! Эх, пустомеля ты, вот кто!
Тут дед начинает подкреплять свою правоту крепкими словечками с угрозой запустить валенком в сторону обидчика.
Снизу – протест и угроза чапельником.
– Только попробуй. Ты валенком, а я – чапельником. Валенок-то, он вон мягкий, а чапельник… смотри у меня!
– Ну что ж ты меня доводишь?!
– А ты не лги, балагур старый! Если хочешь язык почесать, болтай по делу.
– Ды я же на Сахалине был и японцев видал, как тебя вижу с печки.
– А ты не то японский знаешь и разговаривал на нём? – усмехалась жена.
– Ды он же, Сахалин, недалёко от Японии, народ наш знает, вот и рассказывали.
– Нету, ты лучше не ври, не поверю. Эт надо же, рыбу на огород! Вот плетёть сам не знает чаво.
– Ну что ты будешь делать, – злится дед, подкрепляя правдивость свою крепким матом. – Ей говоришь одно, а она – другое.
– Ну вот, читаешь ты много, и книги умные вон лежат, а весь мат собрал! Ты что же, весь этот мат в книжках вычитал? Вот и верь табе. Эх ты, читалка, а считаешь себя умным, в библиотеку вон ходишь, а слова без мата не скажешь.
– А табе без мата разве докажешь чаво, когды ты так зацепишь за живое, тут мат только и облегчает моё положение. Ты же всю душу выворачиваешь наизнанку. Табе правду доказываю, а ты всё против, всё против.
– Ну и доказывай без мату, а то на одно слово пять матом, вот и пойми тебя.
– Тёмный ты человек, бабка, вот ты кто!
– Ну да, я – тёмный, а ты – светлый, один мат да враньё от тебя.
– Может быть, ты и в то не поверишь, что я в Монголии баранину ел без учёту, сколько захочу, столько и ел?
– Ну, в это я, можа, и поверю, потому как ты уж очень мясо любишь, сколько ни дай, всё слопаешь. Только тут табе не Монголия, тут нету столько овец.
– Да у тебя хоть и было бы, много не получишь, следишь за каждым куском, как бы я лишнего не съел.
– А почему ты должон лишнее есть, ты не один, всем надо. Привык там, в Монголии, отвыкать пора, вон уж сколько годов прошло, а он всё вспоминаить.
– Да пошла ты знаешь куда?.. – И, конечно же, скажет, куда ей надо идти…

Закурит дед с досады, выкурит махом свою самокрутку с глубокими затяжками, как будто век не курил, и ляжет на тёплые кирпичи. Пригреется, забудется и провалится в сон. Печь, она такая, как живая, пригреет и успокоит!

Вот так и бранятся, а печь в этом деле смягчает наступательные действия с обеих сторон: слова летят, душу ранят, а телесных повреждений нет – руки не дотягиваются. Но такие «боевые атаки» продолжаются недолго. «Слазь, дед, ужинать», – поступит команда (после рождения первого внука они всё чаще стали называть друг друга дедом и бабкой). Слезет дед, поужинают и разговаривают, как ничего и не бывало.

Погоня

Сидя на печи и пуская дым в трубу, Федосеич не просто курил, иногда в его голове рождались коварные планы мести в ответ на противостояние жены.

Как-то раз собралась она с соседками пойти ночью на колхозное поле за подсолнухами. Строго тогда было. Под суд могли бы отдать, если попадешься. Но уж очень хотелось женщинам на праздник, когда работать грешно, семечками побаловаться. Боязно, но всё же пошли.

Федосеич дома один, как обычно, сидит на печке и покуривает. И вдруг – мысль, да такая, что этой мыслью сам себя рассмешил. «Щас они у меня наберут семечек, щас я им устрою!»

Быстро соскочил с насиженного места, торопясь, оделся и пошёл в поле. Идёт крадучись краем подсолнухов, слышит – шуршат и разговаривают шёпотом. Подошёл чуть ближе да как зашумит:
– Ага, попались, вот я вам…
Оставив мешки, женщины с визгом бросились бежать. Федосеич, опережая их, добежал до дома, влез на печку, закурил и поджидает жену. Входит жена – лица не видать.
– Что такое, что случилось? – спрашивает он.
– Попались, вот чаво. Кто был, не угадали, только гналси за нами. Не догнал, а то бы тюрьма.
– Эт как же так вы неаккуратно?
– Ды вроде никого не было, и разговаривали шёпотом, а вот поди ты, чаво вышло.
– Ну и успокойси, не попались и хорошо, а не пойман – не вор.
– Ага, табе на печи хорошо рассуждать, а тут все поджилки трясутся.
– Ды кто ж вас гнал туда? Как же, семечек захотелось им!

Не признался Федосеич в этот раз, побоялся серьёзной разборки. Тут было бы не до шуток.

Прошло достаточно много времени. Как-то женщины собрались вместе на крыльце в праздник и всё сожалели, что нет семечек позабавиться. Вот тогда он и рассказал, как напугал их. Время сгладило страх, и ответного нападения не последовало. Но всё же предупредили, что если бы тогда узнали, то попало бы ему. Ну а теперь только рассмеялись и вспоминали, как убегали да как страшно было.

Артист и дрессировщик

Обладал Федосеич и артистическими данными. По его рассказам, с молодости он участвовал в художественной самодеятельности. Он умел играть на гармошке, на гитаре и на балалайке. Балалайкой владел очень искусно, кто слышал его игру, согласится с этим. Кстати, он и познакомился со своей будущей женой на Красном Хуторе, куда ездили из Перкино с концертом. Был он в это время (1943 г.) в отпуске по причине ранения. Во время отпуска женился – и снова на фронт.

В сельском клубе ежегодно проводились мероприятия в честь празднования Дня Победы, и Федосеич в этом празднике принимал участие не только как ветеран Великой Отечественной войны, но и как артист.

К выходу в свет он тщательно готовился: надевал пиджак, шляпу, на пиджак цеплял все свои ордена и медали и, конечно, брал с собой балалайку.

Вслед ему жена обязательно давала указание:
– Смотри там, дед, не пей много, а то ты жадный на вино.
– Ага, напьёшься там, кто ж тебя напоит, что там, пьянка какая? Там мероприятие важное. Ну не без этого, поднесут по 100 грамм. Ты, бабка, не волнуйся, приду как стёклышко.
– А то я тебя не знаю, стоить только понюхать, свинья грязь найдёт…
– Ну что ты за человек такой, обязательно настроение испортишь! Ты своими словами только растревожишь меня, и только. Ведь не хотел, а раз такое отношение, то, можеть, и напьюсь, чтобы не гудела.
– Да я и знаю, табе бы только к словам прицепиться, причину найти. Иди уж, не терпи.

После официальной части фронтовиков, как водится, угощали (накрывали стол) и, конечно, – по 100 грамм фронтовых. Вот тут-то и демонстрировал он своё мастерство игры на балалайке, пел песни и читал стихи собственного сочинения. Конечно, аплодировали, говорили тосты, принуждали друг друга выпить то за здоровье, то за память о павших боевых друзьях. Ну, в общем, было бы что выпить, а за что – всегда можно найти. Да кто же осудит за это фронтовиков? Это их же праздник. Они заслужили к себе внимание и уважение. Пусть отдыхают, и дай им Бог здоровья, а павшим в боях – вечная память!

Возвращался домой Федосеич с нарушенным равновесием: то туловище с головой впереди, а ноги отстают, то, наоборот, ноги впереди туловища, балалайка в качестве баланса. Истинный канатоходец, да и только.

Из окна дома хорошо просматривается дорога, по которой Федосеич возвращался домой, и жена, ожидая его, прекрасно видела танцующую походку, полную необычных выкрутасов. Подходил он с неосознанной улыбкой и со словами, в которых трудно разобрать смысл, но понятно было – с доброй душой. Конечно, жена немного для порядка ворчала, а Федосеич, уходя в забытьё, не раздеваясь, погружался в глубокий сон.

Была у него собака, обыкновенная небольшая дворняжка, и звали её Бим. Такая добрая, невредная, не злая. Если и погавкает на кого из прохожих, то так, вроде для порядка, на то она и собака, но никогда не пыталась укусить. Как известно, Федосеич был и гармонистом. Выйдет, бывало, с гармошкой, сядет на порог и наигрывает разные мелодии, как он говорил, вариации. И как только начинает играть, Бим из-под сеней начинает подвывать. Перестанет играть – и собака замолкает. «Стоп, – думает Федосеич, – надо обучить Бима».

Подозвал его, посадил рядом и начал наигрывать мелодии. Бим начал подвывать, да так грамотно, что даже в тональность попадал. С того дня и начались у них репетиции. А потом они стали давать представления возле дома для желающих послушать поющего пса. И всякий раз, когда хозяин давал команду петь, ни разу пёс не отказывался. Долго существовал их дуэт, пока пёс не состарился и не издох.

Рыбалка

Федосеич смолоду и до самой старости не был рыбаком. Да и когда ему было заниматься рыбалкой? Вся жизнь в труде и заботах. В молодые годы (родился в 1921 году) жизнь была тяжёлая: бедность, голодное послевоенное время, потом служба в армии, Оте­чественная война, опять же голодное время, семья. В 1954 году сгорел дом. Начал своими руками строить новый. Ни денег, ни одежды, ни помощи не было. Народилось к тому времени четверо детей. Тяжёлый труд дни и ночи. В новом дому народился пятый ребёнок. В колхозе работали за трудодни, денег не платили. Чтобы прокормить семью, ездил на заработки в другие районы и даже в другие области. В 1965 году снова беда – умерла дочь в 15 лет. Потом стали подрастать дети, один за другим уезжали в город на учёбу, расходы увеличились. Так вот всю жизнь до старости вместе с женой и работали не покладая рук.

И вот настало время, когда не надо работать, не надо обеспечивать детей, хорошая пенсия по инвалидности (в 1943 году получил тяжёлое ранение). Задумал он как-то раз пойти на рыбалку на озеро. Поймал с десяток карасей, понравилось. На второй день снова пошёл. И так изо дня в день, да так втянулся, что не мог оторваться от этого занятия. Стал придумывать насадки, чтобы клёв был хорошим. И придумал. Кроме навозного червя и хлеба тогда рыбаки больше ничего не применяли, а Федосеичу пришло в голову использовать опарыша. Результат был ошеломляющий. Он столько наловил карасей, да таких крупных, что от радости бежал домой, едва касаясь земли, можно сказать, летел. Стал разводить опарыша и ловил на него втайне от рыбаков. Рыбаки удивлялись уловам и не могли разгадать его хитрости. Но однажды всё же не выдержал и выдал свой секрет. Недалеко от него рыбачил директор школы. Видит – у Федосеича клюёт, а у него нет.
– Федосеич, открой секрет. Ну что же это, ты ловишь, а я – нет.
Федосеич молча подошёл, улыбаясь, отсыпал ему опарыша и подсказал, как надо цеплять на крючок. Тут и у Афанасьича (так звали директора) начался клёв.

Ходил Федосеич на рыбалку каждый день. Вставал рано, ловил до наступления жары, отдыхал до вечера – и снова на рыбалку. То на озеро пойдёт, то на речку, то с берега ловит, то с лодки, а то построит мостик. И следит, чтобы его место никто не занял. От недосыпания и недоедания еле ноги передвигал, а остановиться не мог. Карасей насушил целый мешок. А сушил он их на чердаке.

Однажды затеялся покрасить фронтон на доме. Поставил банку с краской на карниз, как раз над лестницей, по которой поднимался на чердак, а сам спустился вниз. К этому времени у него просолились караси, и он решил их повесить на чердаке сушить. Стал подниматься снова по лестнице с карасями, а про банку с краской позабыл, да и зацепил её головой. Банка опрокинулась, и краска вылилась ему на голову. Вот тут уж было смеху над ним! А ему не до смеха: пришлось стричься наголо и отмывать краску керосином. Но рыбалку не бросал, пока был в силах, а уж когда занемог, то оставил полюбившееся ему занятие.

Свадьба

Федосеич и на свадьбе был заметной личностью. Он мог и тост произнести, и спеть, и на гармошке сыграть, и выпить, конечно, был горазд. А кто же на свадьбе не выпивает, на то она и свадьба (все так говорят на селе).
Свадьба была на Красном Хуторе. Женился сын племянника. Дорога неблизкая, четыре километра пройти пешком. С утра сборы.
– Бабка, я готов!
– Да ты, дед, с ума сошёл, ты зачем так вырядился-то? Сними щас же! Я с тобой с таким не пойду. Ишь чаво удумал.
Федосеич стоял перед ней в военном кителе с погонами СА, с медалями на груди и в шляпе.
– Нет, бабка, снимать я не буду, за эти медали я воевал.
– Да ты же на свадьбу идёшь, зачем табе там медали?
– Ты ничего не знаешь, бабка, мне так надо.

Вошёл Федосеич в посёлок бравым солдатом и, конечно, вызвал удивление и восторг. Родственники знали, что Федосеич горазд на выдумки, это он решил повеселить публику.

В начале застолья он попросил дать ему слово. Говорил Федосеич, как всегда, долго, ну очень долго. Он всегда так, начинает говорить и не знает, как закончить. Многим уже надоела его речь, уже раза по два, а то по три выпили, а он всё говорит. Закончив речь, выпил стакан самогона, налитый по рубец. После второго начал петь: «Ехал парень на телеге…», «По диким степям…». Пел он, конечно, хорошо, и его просили спеть ещё. Но самогон сделал своё дело.

Запьянел Федосеич крепко и решил выйти покурить. Дело было осенью. Земля на Хуторе чернозёмная, жирная, скользкая. Пошёл он прогуляться. И надо же ему было идти краем лужи. Съехала нога как по маслу в сторону лужи, подвернулась вторая, и сделал он мягкую посадку в жирную жижу. Стал вставать, но не тут-то было. Не зря же он пил самогон. Ноги снова разъехались в стороны, и снова шлепнулся в лужу. Понял, что стоя не выбраться из ловушки, только на четвереньках можно преодолеть это препятствие. Выполз на траву, встал на ноги: ни погон, ни золотых пуговиц, ни медалей не видно. Выбежала жена, и, конечно, с досады он получил бы от неё. Но как? Тут грязь спасла его. Не захотела вымазаться. Умылся он из бочки дождевой водичкой, отмыл руки. Сняли с него китель, одним словом, переодели, и завалился он спать на печку до утра.

Наутро, конечно же, стали над ним смеяться, спрашивали, как же это так случилось, наверное, лишнего выпил? Но Федосеич и тут нашёлся, как ответить.
– Самогон тут ни при чём, это меня медали перетянули, слишком много их, из-за них я и упал.
А был другой случай, тоже на Хуторе и тоже на свадьбе. Вышел он во двор, а там была корова. Подошёл к ней, чтобы погладить. Учуяла корова спиртное (коровы, видно, не любят этот запах), свалила бедного Федосеича и начала бодать. Люди увидели, подбежали, а он лежит, держится руками за рога, да ещё и шутит: «Вот, хотел поздороваться, а она меня свалила».

Кот и щи

Федосеич мог не только шутки шутить, дома строить, но был он и хорошим поваром и пекарем. На многих пекарнях работал, выпекал хлеб и в Перкино, и в Заречье, и в Семикинском лесоучастке, и в Кулеватово.

Нечасто, но, когда припадала охота, готовил он что-нибудь необычное для семьи и называл эти блюда тоже необычно. Например, картофельные оладьи – это у него были французские поляши. То приготовит мясные биточки, то суп из консервов, то подливку к картошке, а то затеется и испечёт хлеб в печке. А когда жена заболела и не могла готовить, то он сам и стирал, и готовил.

Затеялся он однажды сварить щи из курицы. Готовил долго, всю душу вложил. По­обедал. Доволен был. Как же, с перчиком ел да с чесноком. Любил он это дело. Натрёт перцу так, что во рту огнём горит, а ему нипочём. А чеснок у него всегда был на столе, к любому блюду. Из-за этого чеснока и бывали локальные схватки с женой, потому что много шелухи от него оставлял на полу возле стола. Когда щи остыли, вздумалось ему перенести их на другое место. Взял кастрюлю, сделал шаг и только приподнял ногу для второго шага, как тут… Упал он на пол вместе с кастрюлей, и щи с курятиной оказались на полу. А виной всему оказался кот Кузя, который в это время подвернулся под ногу… После этого кот дня три не появлялся на глаза хозяину.

Продолжение следует