Новая душа интеллигенции
В судьбах интеллигенции нашего региона отразилась история российской интеллигенции, включающей в себя выходцев из различных общественных классов и сословий – студенческую молодёжь, работников умственного труда, служащих государственных учреждений.
Велика роль интеллигенции в становлении Мичуринска-наукограда (Указ Президента Российской Федерации В. В. Путина о статусе наукограда от 4 ноября 2003 г. № 1306).
Хотя бытование термина «интеллигенция» связывается с именем плодовитого русского писателя конца ХIX века П. Д. Боборыкина [8, с. 495], этимологически слово восходит к латинскому «разум», генетически и семантически родственно слову «интеллект», недаром великий знаток богатой русской лексики (и примерный интеллигент!) В. И. Даль поместил эти слова в одно гнездо [3, с. 46].
Об отдельных категориях людей умственного труда, главным образом по их профессиональной принадлежности, пишется немало, существуют специальные периодические издания. Однако понятия «интеллигенция», «интеллигентность» не исчерпываются принадлежностью к профессии, а окрашиваются качествами особо возвышенного порядка, независимо от рода занятий – взлётом духа.
«Я верю, что ничто не проходит бесследно, – говорил А. П. Чехов, – и что каждый малейший шаг имеет значение для настоящей и будущей жизни». И призывал: «…не уставайте делать добро». Соотнесём эти слова с книгой очерков «Остров Сахалин», написанной в результате его поездки в 1890 году, – и они, и всё творчество писателя, и вся его жизнь предстанут нераздельным подвижничеством (от слова «подвиг»).
И действительно, больной писатель поедет через всю Россию, вдоль и поперёк исходит остров, совершит перепись населения, содрогнётся от бесправия и невыносимых условий содержания больных, заключённых, каторжан – и беспощадная публицистика прозвучит для правительства предупреждающим набатным колоколом. Аналог «Острову Сахалину» трудно найти в мировой литературе, разве вспомнится радищевское «Путешествие…»
Козлову-Мичуринску везло на просвещённых людей, оставивших заметный след в его истории. Царские воеводы со строителями только начинали возводить крепость на холме на правом берегу реки Лесной Воронеж, а монах Троицкого монастыря Иосиф уже записывал знаменательное событие в Летопись, которая станет замечательным памятником рукописного наследия России XVII века, взятым на учёт Академией наук и описанным доцентом МГПИ А. П. Словягиным в 1972 году… При открытии Г. Р. Державиным народного училища в Тамбове козловский однодворец Пётр Захарьин произнёс такую содержательную проникновенную речь, слух о которой дошёл до императрицы, и она назвала её автора «козловским Цицероном». В 1768 году Россия узнает ещё одного оратора, козловского дворянина Григория Коробьина, дважды, 19 и 28 мая, выступившего на пленарных заседаниях Комиссии по составлению Нового уложения в защиту крестьян, требуя освободить их с земельными наделами, – и это почти за сто лет до отмены крепостного права [7, с. 25–45]. Профессор Г. П. Макогоненко назвал эти речи Коробьина примером образцовой публицистики и ораторского искусства XVIII века [6, с. 202].
Лишь упомяну о предках [2] и потомках А. С. Пушкина в Козлове, их «благотворном влиянии на нравственный климат города». В мае 1880 года сын великого поэта, герой Шипки генерал А. А. Пушкин, с сестрой Марией Гартунг из Козлова приехали в Москву на открытие памятника отцу. Открытие с 26 мая из-за смерти императрицы Марии Александровны (жены Александра II) было перенесено на 6 июня… А 8 июня на заседании Общества любителей российской словесности в зале Благородного собрания Ф. М. Достоевский произнёс свою знаменитую речь, которая представляется диалогом двух эпох, двух гениев и выражает суть интеллигентности.
«Повсюду у Пушкина слышится вера в русский характер, вера в его духовную мощь, а коль вера, стало быть, и надежда, великая надежда на русского человека» [4, с. 261]. Как он умел перевоплощаться в чужую национальность! Эта отзывчивость – явление пророческое… «Да, назначение русского человека есть бесспорно всеевропейское и всемирное. …Россия призвана изречь окончательное слово великой общей гармонии, братского окончательного согласия всех племен по Христову евангельскому закону!.. Пусть наша земля нища, но эту землю «в рабском виде исходил, благословляя, Христос». Почему же нам не вместить последнего слова Его? Да и сам он не в яслях ли родился?» [4, с. 264–265].
Патетический финал речи был столь же пророческим: «Пушкин умер в полном развитии своих сил и бесспорно унес с собою в гроб некоторую великую тайну. И вот мы теперь без него эту тайну разгадываем» [4, с. 265].
Эта тайна Пушкина, тайна русской интеллигенции, разгадывается до сих пор мыслящей Россией, и хочется думать, что публикация в журнале «Александръ» также послужит шагом на пути к такой разгадке. В Пушкинской же речи мы видим ключ к пониманию творчества и великого поэта, и самого Достоевского, и качеств русской интеллигенции в целом.
После первой русской революции семь статей русских философов о судьбах интеллигенции («Вехи»), будто семь нот, составили проникновенную ораторию, услышанную всей мыслящей Россией, а сами философы уподобились библейскому пророку Иеремии, плакавшему о прегрешениях людей, и доныне семицветной космической радугой «Вехи» соединяют русскую интеллигенцию, разбросанную по всему миру [1, с. 3–206].
В статьях И. А. Бердяева «Философская истина и интеллигентская правда», С. Н. Булгакова «Героизм и подвижничество (из размышлений о религиозной природе русской интеллигенции)» и других не только сурово и беспощадно поставлен диагноз болезни сословия, претендовавшего на роль революционного просветителя народа, его вождя, «болезни безверия и забвения истины», но и выражен твёрдый оптимизм, что «интеллигенция обретет собственные пути».
«Русская интеллигенция, при всех недочетах и противоречиях ее традиционного умонастроения, обладала доселе одним драгоценным формальным свойством: она всегда искала веры и стремилась подчинить вере свою жизнь… Так и теперь она стоит перед величайшей и важнейшей задачей пересмотра старых ценностей и творческого овладения новыми» [1, с. 198–199].
Мне далеко не безразлична ссылка философа С. Л. Франка в статье «Этика нигилизма» на высказывание писателя А. И. Эртеля об интеллигенции [1, с. 195]. И здесь сделаю необходимое принципиальное для меня отступление. Напомню, в начале XX века писатель служил управляющим у помещика Хлудова в соседнем селе Александровка под Моршанском. Помню, в ясные солнечные дни из высоких окон нашей Веселовской школы была хорошо видна аллея могучих вётел, по преданию, посаженных А. И. Эртелем; она манила напоминанием о легендарной судьбе, которую так хотелось разгадать. Узнал, что помнил то время старожил Никанор Павлович Конюшихин, сгорбленный, скособоченный, с повисшей плетью рукой, контуженный ещё в Гражданскую войну, говорил односложно, да и то с трудом. В первые же каникулы по поступлении в институт я был полон решимости расспросить деда – а он приходился мне родственником, был тестем моего старшего брата Михаила, – но встретил его каким-то поникшим и отчуждённым; оказалось, пришла «директива», с него сняли первую группу инвалидности, дали третью, и ту надо подтвердить комиссией, а ему до Моршанска не добраться, пытался, да разве одним днём управиться… Дед бросил затею, замкнулся, и на лице словно читалось: «Никому мы не нужны». Я начал вытягивать из деда, на каких фронтах воевал, где контузило. Оказывается – «под началом Клима Ворошилова», как он выражался. На вопрос, видел ли его, ответил:
– Как же, мы даже спасли его…
– Ну-ка, дорогой дед Никанор, вспоминай, говори, говори… Ты же герой…
Всю ночь колдовал я при керосинке, и к утру было готово на нескольких тетрадных листах нечто похожее на сказ о героической молодости и позабытой старости от лица самого Никанора, которого я попросил удостоверить написанное подписью. Я ещё не обдумал, куда послать, в районную ли газету или в областную молодёжную «Комсомольское знамя», где я печатался; а в Ряжске на пересадке по пути в Мичуринск решительно начертал на конверте: «Москва, Председателю Президиума Верховного Совета СССР» – и поспешил опустить в почтовый ящик… А там захватили студенческие будни, доклады, драмкружок, и письмо забылось. И только в следующий приезд не узнал деда Никанора – он был более оживлён и приветлив, откуда-то из-за образа Николая Угодника достал свёрток и подает:
– Это тебе…
– Да что такое?
– Бери, бери, заработал… это моя первая пенсия…
Оказалось, из той приёмной стоило по телефону сказать лишь три слова: «Принять меры, доложить…» И машина «скорой помощи» с сиреной ворвалась через плотину в деревню Любвино, консилиум врачей в белых халатах заполнил вросшую в землю избу деда Никанора, поспешно слушали биение его сердца, мерили давление, кажется, для формы брали кровь и заставили раздеться, тут он едва не запротестовал, т.к. окна облепили набежавшие соседи… Заполнили многочисленные бумаги и тут же записали в удостоверение: «инвалид первой группы пожизненно». Напрасно бабка Василиса хлопотала у печки – на приглашение отобедать отказались, спешили вернуться и доложить «по инстанции». Внуки надоедливо наперебой декламировали деду:
Климу Ворошилову письмо я написал:
– Товарищ Ворошилов, народный комиссар…
А мне подумалось: вот над этим и бьётся ныне наш президент, чтобы внедрить электронное правительство, истребить очереди, волокиту, бюрократизм, мздоимство, вот была бы интеллигентность чиновничьего аппарата… Но с грустью вспомнил, что с переходом на компьютер очереди не уменьшились, чиновникам это, кажется, на руку.
Но, как говорили древние, вернёмся на предыдущее…
Очередь дошла и до Эртеля.
– Видел ли Эртеля?
– Доводилось. Объезжал села на паре рысаков в карете с женой, она лечила больных, он помогал неимущим, детям давали сладости. Меня таблицу умножения спрашивал, да я смышлёный был… По голове погладил.
Тут же интуитивно я прикоснулся к деду и будто ощутил незримую ауру классика XIX века.
Учитель Владимир Михайлович Рябчиков собрал воспоминания других сельчан и опубликовал очерк в районной газете.
Вот она, живая нить традиции, благодарная людская память хранит благие дела интеллигента, ибо общественное поведение определялось, по его же словам, «философски религиозным пониманием своего назначения» [1, с. 195]. Поистине прав А. П. Чехов: «Не уставайте делать добро».
Ещё свежи впечатления от баталий и бурь рубежа тысячелетий, когда никто никого не слушал и все стремились перекричать друг друга, вспомним, как захлопывали выступление академика Сахарова на сессии Верховного Совета СССР; представители чиновничьей части интеллигенции были озабочены не производством благ, а их перераспределением, не гнушались никакими средствами в стремлении урвать кусок поболее и пожирнее в мутной воде беззакония. Ныне законность утвердилась, страсти заметно поуменьшились, осуществляется право высказывать свои убеждения, но по-прежнему мало кто кого слушает. Ещё находит своих адресатов фамусовское «шумим, братцы, шумим…»
Но высказывания нередко замешаны на старых идейных традициях атеизма, разрыва сознания и воли, слова и дела. Уместно вспомнить слова Ф. Ницше, цитируемые С. Л. Франком: «…не вокруг творцов нового мира, вокруг творцов новых ценностей вращается мир» [1, с. 198].
Творцы нового шума уйдут из сознания и памяти, а вот о творцах новых ценностей, несмотря на многолетние умалчивания, заговорят с энтузиазмом, перед которым рухнут плотины цензуры, и ощутимо проявятся признаки обновления жизни благодаря обретению нравственных эталонов.
Сейчас можно объяснить, почему на творчество Ф. М. Достоевского в своё время было наложено табу. А тогда полуопальный библиограф его Белов, помню, не без риска говорил: чтобы понять гения, надо верить, во что и он верил…
При встрече с классиком русской литературы XX века Л. Леоновым в начале 70-х годов нас поражали смелость формулировок его рассуждений о крамольных, по тогдашним понятиям, вещах: о живучести христианской церкви, вполне возможном скором её оживлении в России – и слушателям казалось это писательской фантазией, далёкой от насущных вопросов, такой же, как и его герой Дымков из романа «Пирамида», над которым работал тогда писатель. Но вот уже и Оптину, и Курскую Коренную пустынь передают верующим, и храмы начинают восстанавливаться, хоры запели, колокольные звоны оживили округу… И вспоминаются прозорливые признания классика-интеллигента, раздумывавшего о вечном и приближавшем его. По-новому прочитан и роман его…
Очернители истории прошлого муссируют провокационный тезис «полстраны сидело, полстраны охраняло сидельцев». Историкам не пристало впадать в истерику [5, с. 10]. Мне приходилось писать о бывшем разведчике, майоре Б. А. Быстрове, записывать его воспоминания, устраивать с ним беседы… Он был ректором Плодоовощного (ныне МичГАУ), а потом педагогического института. О его участии в Берлинской операции не однажды сообщалось, а вот одному факту не очень придавалось значение. Он рассказывал, что ему пришлось допрашивать «очень крупную птицу» в учёном мире, русского беженца… Когда я прочитал роман «Зубр», сопоставил с рассказом Быстрова, у меня не было сомнений, что «птицей» этой и был «зубр» Н. В. Тимофеев-Ресовский, а русским офицером – Быстров, о чём написал и опубликовал. А недавно большой знаток литературы, мичуринец-садовод, интеллигент Г. Я. Щербенёв ознакомил меня с двумя фолиантами воспоминаний об учёном и его биографии, где приводятся документы, как Б. А. Быстров, вместо ареста и высылки в Россию, заботился об учёном, о коллективе института мозга, поставил их на довольствие.
Может, этот факт послужил причиной его скорой и неожиданной демобилизации, а то, что он проявил высокий дух и подвиг интеллигента, – несомненно.
В эпоху тоталитаризма интеллигенция исполняла просветительские и даже социальные и политические функции при проведении множества различных мероприятий, к её представителям относились недоверчиво, подозрительно, при приёме в партию чинили препоны, старались поссорить между собой писателей, художников, композиторов, не допускали разномыслия, учили, как и о чём писать, архитекторов и художников – как ваять и рисовать.
Но и в этих условиях лучшие представители, кого мы называем интеллигентами, отличались высотой нравственного духа. Значит, интеллигентность – это не качество характера, а суть нравственного гуманистического начала.
Пришло время, о котором Николай Бердяев, закончивший первую статью сборника «Вехи», оптимистично мечтал: «Тогда народится новая душа интеллигенции» [1, с. 30].
Вернуть истинное значение понятия «интеллигенция», показать суть её жизненного предназначения и роли в обществе на её примере в нашем регионе – задача столь же трудная, сколь благородная и необходимая.
Василий ПОПКОВ,
кандидат филологических наук, доцент, почётный профессор ГОУ ВПО «Мичуринский государственный педагогический институт», член Союза российских писателей, Союза журналистов России
Список литературы:
1. Вехи: сб. ст. о русск. интеллигенции / сост. и подг. текста А. А. Яковлева; журнал «Вопросы философии». Институт философии АН СССР, Философское общество СССР. – М., 1991.
2. Гордеев Н. Тамбовская тропинка к Пушкину / Н. Гордеев, В. Пешков. – Изд. 3-е. – Тамбов, 1999.
3. Даль В. И. Толковый словарь живого великорусского языка: в 4 т. Т. 2 / В. И. Даль. – М., 1979.
4. Достоевский Ф. М. Пушкин: Очерк. (Произнесено 8 июня в заседании Общества любителей российской словесности) / Ф. М. Достоевский // А. С. Пушкин, Собр. соч.: в 10 т. Т. X. – М., 1981.
5. Лютый В. Модернизация и хунвейбины / В. Лютый // Литературная газета. – 2010. – № 44 (3–9 ноября).
6. Макогоненко Г. П. Народная публицистика XVIII века / Г. П. Макогоненко // Русская проза XVIII века. – М.; Л., 1950. – Т. 1.
7. Попков В. И. Предтеча Радищева и Пугачева. Григорий Коробьин – оппонент Екатерины И. – Козлов-Мичуринск / В. И. Попков // Выдающиеся люди нашего времени: материалы 2-й городской науч.-практ. конф. краеведов / сост.: В. И. Попков, Н. М. Сухоруков; науч. ред. В. И. Попков. – Мичуринск, 1991.
8. Советский энциклопедический словарь / гл. ред. А. М. Прохоров. – 2-е изд. – М., 1982.
