Ожидание

Зинаида Королёва

Накануне праздника Покрова Пресвятой Богородицы на общей кухне малосемейного общежития возле газовой плиты суетилась старенькая бабушка Лукерья. В широком стареньком халате, вся иссохшая, она казалась невесомой пушинкой. Губы её беззвучно шевелились. Она то подходила к столу, на котором стояли мешочек с мукой и пол-литровая банка простокваши, то вновь подходила к плите, на одной горелке которой в кастрюльке подогревалась вода, а на другой, неза­жжённой, стояла сковорода. Замешательство старушки заметила Люся, соседка с их этажа.
– Ты что это тут колдуешь, бабушка Луша? Или гостей ждёшь?
– Дык Полинка должна прийти, праздник-то у нас престольный, – задумчиво произнесла Лукерья.
– Дождёшься ты свою Полинку, как же, придёт она, – сердито произнесла Люся. – Она, наверное, целых полгода не была у тебя. Вон, грязная марля на форточке как висела целый год, так и моталась бы до сих пор, если бы мы с Верунькой не сняли.
– Ты о чём говоришь-то, Люся?! Какие гости летом? Огород, а там работа. По нашим временам иметь постоянную работу – большое дело. За неё как держаться-то надо, ты понимаешь? – возмущённо говорила старушка, жестикулируя руками.
– Я-то понимаю, да молодёжь ничему не научилась. Лето давным-давно прошло, глубокая осень на дворе, скоро белые мухи полетят, а у твоей Полинки всё какой-то огород. Если бы захотела, то нашла свободную минутку и прибежала бы. Сейчас совсем другие взгляды, иная мораль у людей. Вот для вашего поколения работа – святое дело. Потому как дисциплина была. А мы привыкли искать любую лазеечку, чтобы увильнуть от неё, родимой. Но зарплату свою считать и требовать мы умели. А вот про это время что говорить – один базар да бордель с самого верха и донизу. Вот потому сейчас всё некачественное: продукты в рот не возьмёшь, а промтовары два раза простирнёшь и выбрасывай.
– А ты что вырядилась так – к плите и в праздничной одежде? – осуждающе произнесла Лукерья, глядя на длинную чёрную юбку и новый свитер.
– Так я про что говорю-то: месяц назад купила на рынке, а швы толком не сострочены, вот петли и поползли. А юбка посеклась, будто из гнилого материала сшита. На улицу в таком наряде не выйдешь. Покупают за границей всю дешёвку, а нам, дуракам, втридорога продают, – сердито произнесла Люся, и её серые, с озорнинкой во взгляде глаза потемнели.
– Да-а, и не доживёшь до хороших времён, – грустно проговорила старушка.
– Ой, баба Луша, ну ты и даёшь! Мы, сорокалетние, и то боимся не дожить, а ты о себе толкуешь, – невесело рассмеялась Люся.
– А жалко, – старушка подошла к столу, облокотилась об него. – Мы же хорошего-то почти ничего не видели: то революция, то гражданская война. А как коллективизация началась, то всё перемешалось вокруг: то разные банды понаедут, расстреляют активистов. За ними красные нагрянут, выгонят бандитов. А в промежутках местные богатеи старались побольней укусить бедноту. Это сейчас балаболят, что бедняки – все лодыри. А может, богатеи сами свои земли обрабатывали, а? Да они не знают, с какой стороны к сохе подходить, как в руках косу держать. Вот этих балаболов заставить бы денёк помолотить цепами, они сразу бы перестали языки чесать зазря.
А потом поутихло всё, стали налаживать, поднимать хозяйство – и колхозное, и своё. Ох, Люся, какие же ситные караваи пекли перед войной! Я таких тут ни разу не видела. А какую домашнюю колбасу делали! Бывало, когда по осени зарежут свою какую-либо скотину, то кишки все вычистишь, промоешь их, промоешь, а потом начинаешь начинять: то кашей пшённой али гречневой с салом, то ещё чем. А в первый-то день с кровью, с печёнкой, да с салом, да чесночку побольше. Жаришь на сковороде в печке, а там всё шкварчит в сале-то, подрумянивается. Ох, какая же вкуснотища была! А аромат… аж на улице чувствовался. – Вспоминая, Лукерья улыбалась, её морщинистое лицо разгладилось, а выцветшие от времени некогда карие глаза увлажнились. Распрямившись, она стояла у стола, а взгляд был устремлён в пространство, как будто там она хотела увидеть всю прожитую свою жизнь.
– Бабуля, что же ты делаешь со мной, я же зарплату не получила, сидим на одном хлебе, а ты о таких деликатесах говоришь. Я же могу в обморок упасть, если всё это представлю на столе. – Люся смущённо и как-то жалобно смотрела на старушку.
– А ты не падай, недолгой нам была такая лафа – война началась. Все наши мужики ушли на фронт, а мы взвалили на свои бабьи плечи всю мужицкую работу: пахали на быках да на коровах, и сеяли, и косили, и молотили. А я вот своего Васятку заменила в кузнице. Где так, где не так, а сами ремонтировали плуги, сеялки, бороны. Да ещё и соседям помогали – у них не было кузнеца. А я ловкая, здоровая да удалая была.
Потом к кому вернулись мужики с фронта, те зажили, детей нарожали, а мы, вдовы, так до конца горе мыкаем. Вспомнили тут о нас, пайки стали выдавать, как и живым участникам войны. Опять мы головы подняли, распрямились. Да, видно, нам не судьба распрямившись ходить. Кто ни кто стремится нас в дугу согнуть, в узел завязать. Явились на нашу голову супостаты со своей непутё­вой перестройкой – сколько народищу загубили. И-их, хотя бы перед смертью увидеть, что внуки и их дети хлеб вдоволь едят.
Вот ты говоришь, в гости не идут. А с чем идти? Они не привыкли ходить ко мне с пустыми руками – какой-никакой гостинчик всё равно приносили. А сейчас цены на всё кусаются. Вот потому и не идут. Будь она неладна, такая жизнь. – Бабушка Лукерья вытерла со щеки выкатившуюся слезинку, поправила свой пёстрый платок и затянула концы его на затылке.
– Не расстраивайся, бабуля, перекантуемся как-нибудь. – Люся погладила старушку по плечу. – Ты чем решила гостей встречать?
– Да вот я и сломала всю голову, что делать – не знаю. А вдруг и правда завтра не придут – день-то рабочий. А я истрачу продукты, а в выходной чем встречать? Вот морока.
– Бабуля, вот и скажешь, что лучше одной быть, чем такую родню иметь, правда?
– Да ты что, девка, сдурела совсем? – не на шутку рассердилась старушка, глаза её гневно засверкали. – Как ты можешь такое говорить? Да пусть хотя бы один раз в год придут и совсем с пустыми руками, но я этот год буду их ждать, надеяться. И опять же, ежели что случится со мной, то вы сообщите им, и они придут. А одинокие, они как свечи-огарыши, так во всю мощь ни разу и не засветились.
– Баба Луша, ты извини меня, я не хотела тебя обидеть, – смущённо произнесла Люся и заглянула в кастрюлю, в которой вымачивалась курица. – Ты что, курицу решила сварить?
– Вот всё раздумываю, что делать. Купила ты мне этого курёнка на президентскую полсотню, вот и ношусь с ним, как с писаной торбой, не знаю, какой праздник осчастливить таким «богатством». Раньше это было обычной едой. Бывало, постоишь в очереди, купишь штуки три по рубль шестьдесят за килограмм и ешь почти весь месяц. И колбаска по два восемьдесят, и котлеты со стола не сходили. А какие вкус-ныи-и! А сейчас на великое разговенье купишь грамм двести колбасы, откусишь и проглотить не можешь, так как она несъедобна, и выбросить жалко, потому что деньги большие заплатила. Вот какая закавыка. – Взгляд старушки был задумчив и немного растерян.
– Ничего, бабуля, по телевизору говорили, что мы скоро самыми богатыми будем, – утешила Люся.
– Вот-вот, оттого у нас на столе одни обещания вместо продуктов, что мы всё в небесах витаем, ждём какого-то чуда.
– Не сердись, баба Луша, ты права – ленимся мы шевелить мозгами. Вот что, давай-ка сварим мы сейчас курицу – она же размороженная и даже вымытая. Тем более что до выходного два дня осталось. Если завтра не придут, то положим её в мою морозилку, там продукты лучше сохраняются. Конечно, будет не свежак, но к первосортному мы не привык­шие. А если потом обжарить с чесночком – пальчики оближешь. И давай замесим домашнюю лапшу, всё-таки её не сравнишь ни с какими макаронами. А утром я тебе блинцов напеку, а для начинки лук с яйцами сделаем. Вот и стол хорошим будет. А если в серёдочку поставим королеву нашу – картошечку с огурчиками солёными, капустку квашеную, то с таким закусоном нас ни один закордон не одолеет, – весело рассмеялась Люся.
– Ох, и балаболишь ты. А с другой стороны посмотреть, так иначе и не выживешь, – рассуждала повеселевшая старушка. – Так ты говоришь, что поможешь мне? Одна-то я не справлюсь, что-то силы мои убывают.
– Конечно, помогу. Давай опустим курицу, вода уже закипела. – Люся подвязала фартук, опустила курицу в кипяток, тщательно вымыла руки. – Ну вот, а теперь с чистыми руками примемся за тесто. Бабуля, а ты не знаешь, почему так бывает, что как только я начинаю месить тесто, то всё мое раздражение, вся моя злость исчезают?
– А так и должно быть. Мука-то из зерна сделана, а зёрнышко через колосок с корнями стебелька силу из земли забирает. Большая сила в зерне. Вот она тебе и передаётся. А там, где сила, злобе места нет. Злость – она от слабости, от беспомощности. – Бабушка Лукерья уселась возле стола и любовно смотрела на проворные Люсины руки, месившие тесто.
– А как же кое-кто говорит, что мучное вредно? – усмехнулась Люся.
– Дык это кто говорит-то? Тот, кто хочет извести весь наш народ. Да разве можно выжить без хлеба? – возмущалась старушка. Её лицо стало сердитым, а взгляд колючим, как будто перед ней была не Люся, а тот, кто говорил, что хлеб вреден. – Надо есть всего помаленьку, вот тогда и не потолстеешь, и жив будешь.
В нашем селе жила умная женщина, Василиса-знахарка. Всё она знала – и травы какие от которой болезни, и заговоры разные. Она всем говорила, что любое дело надо делать с доброй душой, и лучше всего с песней. Говорит, бывало: «Если грустно тебе – затяни грустную песню, а потом весёлая сама запоётся. Или молитву про себя читай. А Горе придёт в такой двор, услышит песню или молитву почует и покатится дальше, искать, где скандалят или печалятся. Вот к ним оно и прилепится. И скандал до драки дойдёт, а уж слёз-то выльется целое море. А Горе будет на всё это смотреть да радоваться. Недаром припевка такая есть:

Будешь петь и веселиться –
Горе не увидит,
Будешь плакать и рыдать –
Курица обидит.

Вот такая она была, наша Василиса-знахарка. Люся, хватит раскатывать, а то порвётся круг, уж такой тонкий да ровный получился. Давай, сходи ко мне в комнату и принеси большую подушку и скатёрку, что на ней лежит сложенная, – попросила старушка, видя, как Люся накатала на скалку большой круг теста.
Люся ополоснула руки, вытерла о старинное льняное полотенце бабы Луши и вышла из кухни. Через минуту она вернулась с большой подушкой в чистой белоснежной наволочке со вшитыми в углы кружевными треугольниками.
– Ой, как ты быстро обернулась! А я иду, иду по коридору, – удивилась старушка. – Ноги что-то совсем не дружки стали, заплетаются одна за другую.
– Бабуля, кружева-то сама, наверное, вязала? – спросила Люся, рассматривая наволочку.
– Сама. В девках ещё, при лучине. Наволочка порвётся, а я их выпорю и в другую вошью. У меня ещё такие есть, те поновее. Хочешь – подарю. А то внучка не желает брать, говорит, что немодно. Выходит, что все мои вещи выбросит в мусорку. А мы каждую тряпочку берегли, сохраняли. Так из рук в руки и переходило. А сейчас не ценят вещи, мода эта всех загубила, – сокрушённо рассуждала старушка.
– Подари, они мне очень понравились. Вспоминать тебя буду, – Люся поставила подушку на свободный стул.
– Спасибо тебе, порадовала. Добрая ты девка. Давай стели скатёрку и раскатывай круг, пусть он поветрит минут 10–15, тогда он хорошо резаться будет.
Люся расстелила на подушку белую самотканую льняную скатёрку и раскатала на неё круг теста. Она подошла к плите, попробовала вилкой в кастрюле курицу, посмотрела на часы и повернулась к старушке:
– Бабуля, а если я сейчас испеку блинцы, а то вдруг завтра просплю, а?
– Пеки, пеки. Сами утром позавтракаете, да и я поем ради праздничка, – согласилась старушка, умиротворённо глядя на большой тонкий круг теста. Она давно мечтала о домашней лапше, но сил уже не хватало, чтобы вот так красиво раскатать. Руки становились непослушными, вялыми. Она смотрела на Люсю, которая месила тесто для блинцов, и думала, что всё-таки судьба милостива к ней: то рядом была дочь и во всём помогала. А как ушла без времени на тот свет, то рядом оказалась вот эта чужая, но такая внимательная, добрая женщина. И мусор вынесет, и на рынок сходит, а то когда и постирает. Да и просто словом приветит. Права она – внучку не дождёшься. А куда деваться – родная кровь. Вот и приходится ждать и надеяться на лучшее.
Люся пекла блинцы и что-то весёлое рассказывала, смеялась. А старая Лукерья сидела у стола, подперев голову руками и прикрыв глаза. Мысли её гуляли по страницам прожитой жизни. Они то останавливались надолго, то перескакивали, не задерживаясь. Но вот она почувствовала прикосновение к руке и встрепенулась.
– Бабуля, ты что, задремала под мою болтовню? Пойдём ложиться спать. Я блинцов немного напекла, а завтра с работы приду пораньше и перепеку остальные. Я и лапшу нарезала. На вот, покушай, какие блинчики получились. – Люся подала старушке свёрнутый блинчик и показала рукой на свой стол, где на расстеленной скатерти сохла тонко нарезанная лапша.
Старушка взяла блинчик, осторожно развернула его и посмотрела на свет через многочисленные дырки. Она поцокала языком, покачала головой и, довольно улыбаясь, произнесла:
– Надо же, как кружевной! Ну и мастерица ты: и лапшу нарезала тонкой паутинкой.
– Да я же у тебя научилась, бабуля, – заулыбалась довольная Люся.
– И-и, куда мне, я уже ничего не могу делать, – грустно проговорила старая Лукерья.
– Это сейчас ты просто устала. А раньше всё общежитие восхищалось твоей стряпнёй и училось у тебя. Пойдём, пойдём, я тебя уложу. – Люся повела старушку из кухни.
Ночью Лукерья не спала: она ворочалась с боку на бок, потом встала, выпила сердечное лекарство, посидела у стола, поглядывая на платяной шкаф. И всё же, не выдержав, подошла к нему, открыла дверцу и стала перебирать вещи, лежащие там.
С верхней полки старушка достала свой смертный узел, развернула и перебрала всё его содержимое. Каждую вещичку она бережно развёртывала, разглаживала своими старыми сморщенными руками с узловатыми скрюченными пальцами. Всё пересмотрела, аккуратно сложила и стала рассматривать на свет связанные шерстяные тапочки. Но всё было в порядке, моль не тронула их, и она, облегчённо вздохнув, завязала узел и положила на стул рядом со шкафом.
Затем старушка взяла маленький узелок, также развязала его и перебрала лежащие там бусы, серёжки, перстеньки. Вот она приложила к себе бусы, посмотрела в зеркало и тихонько засмеялась, вспоминая что-то весёлое. Она осторожно связала узелок крест-накрест и положила его на большой узел.
Из другого отделения Лукерья достала новое шерстяное жаккардовое одеяло, расстелила его на койке, помяла руками пушистый ворс, перевернула на другую сторону, сложила и водрузила на большую подушку. Туда же положила два комплекта постельного белья и сверху поместила маленький узелок с украшениями. Глядя на эту образовавшуюся гору вещей, старушка облегчённо вздохнула, подошла к окну и посмотрела на улицу – там чуть-чуть начинало светать. Небо было чистым, без­облачным. Её старинные настенные ходики давно вышли из строя, а новые часы она не хотела покупать – зачем тратить деньги, когда днём по радио можно узнать время, а ночью они и совсем ни к чему? Она услышала шаги в коридоре и заспешила на кухню. Там у плиты стояла Люся. Увидев старушку, удивилась:
– Ты что это, баба Луша, ни свет ни заря вскочила? Праздник же сегодня. Спала бы себе и спала.
– Что-то не спалось мне. Ты не греми кастрюлями, а накорми своих блинцами. А сейчас пойдём ко мне, я тебе кое-чего дам.
В комнате она показала на сложенные вещи и решительно махнула рукой:
– Забери всё это к себе!
– Это ещё зачем?! – удивилась Люся.
– А я не тебе даю, а Веруньке в приданое. У неё бабушки нет, подарить некому.
А это от меня на память. Может, когда могилку мою обиходит. Давай забирай, забирай и иди, корми своих домочадцев, а то на работу не успеешь.
– Чудная ты сегодня, – засмеялась Люся, смущённая таким дорогим подарком. – Чего ты торопишься? Сама на свадьбе и подаришь.
– Нет, Люся, не дотяну я. Ты вот узел мой положи на полку, чтобы знала, где он лежит.
– Да ты что, помирать собралась? – встревожилась Люся. – Тебе что, плохо живётся?
В тепле, худо-бедно накормлена. Привыкла я к тебе, баба Луша. У меня же никакой родни нет. Поживи ты подольше. Ты же никому не мешаешь. До ста лет, а, бабуля?
– И-и, до ста – вот сказанула! А хоронить-то меня кто будет – все постареют чай, – развеселилась старая Лукерья. – Ты, видно, девка, с голодухи такое брякнула. Давай-ка забирай приданое и иди завтракай, а то опоздаешь.
Люся вышла, а старушка подошла к окну и долго смотрела на парадку: а вдруг Полинка перед работой забежит и поздравит с праздником и с днём рождения – ведь ей сегодня исполнилось девяносто годков! Никогда она не отмечала их, эти дни рождения, но так захотелось, чтобы кто-то поздравил – ей и надо-то лишь одно доброе слово.
Почти весь день старушка провела у окна: то подходила к нему и подолгу стояла там, то отходила. Но какая-то неведомая сила вновь тянула её к окну. А вечером она вышла на улицу. На ней был новый яркий халат, пёстрый платочек, тёплая шерстяная кофта и чёрные, с белой опушкой тапочки. Женщины, вышедшие выносить мусор, пошутили:
– Бабуля, ты как на именины нарядилась.
– Так не вам же одним отмечать, – отшутилась старушка.
Женщины переглянулись между собой и, высыпав мусор, быстро скрылись в здании.
А старушка долго ещё стояла на площадке у входа, подслеповато глядя на угол здания, откуда должна была появиться Полинка. Она всё тяжелее опиралась на палку и чаще переминалась с ноги на ногу, но, так и не дождавшись, пошла домой. Она медленно поднялась на свой второй этаж и у самой лестницы почти столкнулась с Люсей. Та нежно обняла её и с упрёком сказала:
– Ты что же это, старая, скрываешь, что у тебя день рождения? Пойдём на кухню, там тебя сюрприз ждёт.
– Какой суприз? – заволновалась старушка.
– Пойдём, пойдём, там увидишь, – улыбаясь, Люся вела её по коридору.
Войдя в кухню, старушка остановилась от неожиданности: все три стола были сдвинуты на середину, накрыты белой скатертью. В самом центре стола красовался букет цветов. А за столом сидели все три семьи, пользующиеся этой кухней. Её стали поздравлять, усаживать за стол. За разговорами и песнями не заметили, как стемнело. Старая Лукерья даже забыла о своём ожидании внучки. Растроганная таким вниманием и заботой, она пришла в свою комнату умиротворённая и ещё около часа просидела с Люсей, которая расспрашивала её о прошлой жизни. Впервые за свою жизнь Лукерья спокойно вспоминала и легко рассказывала обо всём и была рада такой доброй и благодарной слушательнице. И ещё она радовалась тому, что в ней появились уверенность и надежда, что в беде её не оставят, да и схоронить помогут, и помянут по-человечески. А что ещё надо старому человеку, до конца прошедшему свой жизненный путь? Проходить на своих ногах, а не лежать прикованной к постели и умереть легко, спокойно и на людях, чтобы бренное тело твоё не испортилось, не истлело здесь, на земле, несхороненное. Это единственное, о чём она мечтала в последнее время. Именно боязнь умереть в одиночестве заставляла её так неистово ждать Полинку. А сейчас страх прошёл, исчез.
Ночью Лукерье спалось легко и спокойно. Утром она встала позже обычного. Она подошла к окну, отдёрнула штору и улыбнулась светящему солнцу и голубю, воркующему на карнизе окна. Посмотрев вниз на дорожку, она увидела Полину с мужем и дочкой – они приветственно махали ей рукой. Старушка засуетилась, заспешила к двери навстречу к ним.