Пигмалион

Евгений КРАСНИКОВ

Родился в Волгоградской области, живёт в г. Курске. По образованию инженер-строитель. Член Союза архитекторов России. Ранее печатался в региональных коллективных поэтических сборниках, во всесоюзном альманахе «День поэзии», в коллективном сборнике в Болгарии.

1

От скульптора Утешева ушла жена, которую он очень любил. Нельзя сказать, что у супругов характеры несовместимые, напротив, они были словно созданы друг для друга, и знакомые считали их отношения достойными похвалы и подражания, но ссорились Утешевы часто. В основном размолвка начиналась в те вечера, когда Утешев являлся домой с виноватым лицом и заплетающимся языком, угодливо говорил своей Аннушке любезности, так редко произносимые им в обычные дни, униженно просил прощения, заискивающе бросался помогать ей по кухне.
Жена уже по звуку шагов на лестнице обнаруживала, что он «хорош», и сразу мрачнела, не разговаривала, а в последнее время и плакала.
И вот она не выдержала. Утешевы собирались в воскресенье смотреть «Брак по-итальянски». Анна с утра съездила в «Ударник», купила билеты, изрядно понервничав в очереди, и ждала супруга. А тот страдал, разрываемый противоречивыми побуждениями. У его коллеги и друга Борцова удачно экспонировалась часть работ, и праздничный приятель пригласил Утешева на небольшой мальчишник в «Сатурн». Бедный Утешев долго колебался. Ему и товарищу неудобно было отказать, и с коллегами хотелось пообщаться, и жену он помнил, возможно, не столько жену, сколько её реакцию на подобные мероприятия.
Наконец, обнадежив и успокоив себя тем, что Анна у него хо-рошая и поймет его, и, рассчитывая все-таки успеть к началу сеанса, он поехал с друзьями в ресторан. Тем более, что Борцов пригласил критика Сморджинского, большого знатока и признанного авторитета в вопросах скульптуры.
Банкет прошел очень мило. Утешев, разогретый коньяком, сказал остроумный спич, подняв настроение сухого критика, и со-всем забыл о кино.
Возвращаясь домой, он мучительно искал оправданий, но ни-чего подходящего не придумал. Анна встретила его молчанием, даже не плакала, и была подчеркнуто спокойной. Спать ему посте-лила в мастерской. А утром собрала свои вещи и ушла, сказав на прощание единственное:
– Не ищи!
Утешев в запальчивости крикнул вдогонку:
– Ну и уходи! – нисколько не сомневаясь, что Анна попросту решила проучить его и к вечеру вернется, ну, в крайнем случае, пе-реночует у подруги и завтра придет. Так что демарш жены совсем не волновал его. Утешеву даже понравилось одному: беспечно весь день ходил по друзьям, вернулся поздно, почитал журнал и уснул спокойный. Но Анна не пришла ни назавтра, ни через неделю.
До Утешева, наконец, дошла вся серьезность намерений жены. Он заметался, уязвленный несправедливым ее решением – ведь он же ничего плохого не сделал!! – а, заметавшись, естественно, не понял главных причин случившегося и пришел к самому простейшему, напрашивающемуся объяснению: Анна ушла к другому. Он буквально взвыл от этой догадки, ему захотелось отомстить невер-ной жене, и он заметался еще больше.
С несчастным лицом он сидел в квартире небритый и мрачный, никуда не ходил, чувствовал себя жестоко оскорбленным и упивался своим горем, придумывая способы отмщения, причем, считал Утешев, месть должна быть благородной и высокой. Но ничего он, конечно, не придумал, отчего показался сам себе совсем несчастным, брошенным и неприкаянным. Поплакаться было некому. Не потому, что он не имел для этого настоящего друга, а просто подсознательно у него все-таки копошилось ощущение собственной вины, и наговаривать на Анну не позволяла совесть.
Все же утешить себя как-то нужно, и вконец заскуливший Утешев напился. Пил он с каким-то мрачным торжеством, размашисто, показывал, как он губит себя, наверняка зная, что до Анны доходят слухи о его муках. Он даже наигранно обрадовался такому выходу – он вроде бы притуплял свое горе и вроде бы бередил, и травил себя, и в то же время мстил жене: «Ну и пусть!»
А жена не подавала никаких признаков явного или незримого участия, и даже их общие знакомые при встрече с Утешевым только пожимали плечами.
Он же все больше тосковал по Анне. Неуверенное, неосмысленное поначалу чувство вины, становилось все определеннее, четче, Утешев окончательно упал духом. Он ринулся искать ее. Обзвонил всех знакомых, гостиницы, даже больницы, но тщетно. В приступе самобичевания он как-то подумал о самоубийстве, но мысль эта была хоть и страшной, но, в общем-то, несерьезной, мальчишеской. Не видя выхода, а самое главное – оправданий для себя, он чувствовал себя по-настоящему несчастным.

2

После частых пьянок, внутренних и откровенных слез и терзаний Утешев затих, смирился, словно обитатель зоосада, привыкший к неволе.
Вялый, апатичный, он потерял вкус ко всему, был не в силах заставить себя ни читать, ни работать. В квартире воцарился жуткий беспорядок, откуда-то, бесцеремонно разбросавшись на самых видных местах, появились пятилетней давности хлам и всякий му-сор, комнаты запылились, приобрели нежилой вид. Мастерская была до того запущена, что напоминала свалку. И Утешев, несмотря на ощущение бесцельности всего, что он делает, заставил-таки себя навести хотя бы видимость порядка в своем жилище. Два дня он рассеянно, думая о другом, передвигал мебель, модели, запыленный гипс.
В кладовой наткнулся он на кадку с глиной. Глина местами уже подсохла, но все еще была соблазнительно мягкой и податливой. Он долго мял ее в руках, словно вспоминая что-то расеянно. Пальцы рефлекторно старались придать куску глины осмысленную форму. Как долго он не работал! Утешев почувствовал острое желание окунуться в творческий процесс, забыть все несчастья, еду, друзей, и лепить, только лепить. Это, в общем-то, и должно было случиться: слишком много впечатлений, пусть болезненных, нежелаемых, обрушилось на него, он был наполнен пережитым, как перезаряженный конденсатор. Все это должно было вылиться в каком-то импульсе, он должен был освободиться, как освобождается от своей благодатной ноши беременная женщина, еще раз перешагнуть через муки и вздохнуть опустошенно и облегченно.
Утешев решил приняться за работу немедленно. У него еще не было определенного замысла, но где-то внутри ворочалось что-то смутное, общее, вырисовывалась программа, хотя еще не расшифрованная.
На следующий день он отправился в союз художников – необходимо было достать материалы. Явился он туда помятый, нахох-лившийся. Озабоченно улаживал дела, никого не замечая, не обращал внимания на любопытные взгляды. Ему удалось раздобыть отличной серой глины и все остальное. Хорошее начало приподняло настроение и подстегнуло Утешева. Он решил лепить Анну. Вернее, догадался, что хочет лепить Анну.
Код программы был расшифрован и предохранительный клапан сорван. Утешев ринулся в работу с каким-то радостным отчаянием. Сделал несколько рисованных, затем лепных эскизов, суматошных, незаконченных. Все не нравилось. То поворот головы, то поза. Комкал неудачное, начинал сначала лихорадочно, суетливо, бегал по мастерской, спотыкаясь о валявшиеся на полу формы, забыв, что с вечера ничего не ел. Он искал.
Натура Утешеву была не нужна, он помнил Анну до каждой морщинки, он видел ее, слышал ее чуть насмешливый голос, запах кожи. Но он никак не мог все это – запах, голос, улыбку – воплотить в глине. Он уже стал отчаиваться, еще пару неудачных попыток, и Утешев снова бы запил, бросив все.
Наконец, один эскиз получился, точнее – он только натолкнул Утешева, дал идею. Да, это будет Анна! Утешев вспомнил, как сказал ей, что любит ее. Это было в Сокольниках, на японской промышленной выставке. Они бродили по павильонам, и он вдруг, не обращая внимания на толпу, толкавшую их, на шум и джаз, признался Анне. Навсегда запомнил он ее лицо в тот момент, ее всю, потому что это была самая счастливая минута для них обоих.
Такую Анну, любящую, радостную, переполненную счастьем стал он лепить. Лепил он упоенно и сосредоточенно, впервые за столь долгий и неприятный промежуток времени, успокоившись, если можно назвать спокойствием отрешенность творящего художника от сутолоки быта. Работа двигалась быстро, Утешев почти не отдыхал. Он целиком подчинился ритму работы, суетливость почти исчезла, осталось упоение, стремление создавать. Модель уже сбрасывала с себя налет эскизности. Утешев нежно, но сильно нянчил ее послушными пальцами, разговаривал с нею, называл Аннушкой, ласково рассказывал всякие пустяки и засыпал тут же, в мастерской, устало, бормоча ее имя.
Создавая образ той, ранней Анны, Утешев как-то совсем забыл Анну, оставившую его. Ушедшая от него жена отступила куда-то в туманы памяти. Боль разрыва анестезировалась неистовой жаждой творчества.
Но однажды зазвонил телефон. Утешев рассеянно слушал длинные звонки, потом сообразив, что ему звонят, направился было к телефону и замер: «Анна!?» У него перехватило дыхание, уже как будто утихшая боль, опять сжала сердце, навалилась на сознание. Дрожа от страха, от надежды, от незнания, как ему поступить, он медленно поднял трубку.
– Это диспетчер? – спросил кто-то далекий.
Утешев бессильно привалился к стене. Слишком жестокой оказалась ошибка. Он зло отключил телефон, но происшествие взбудоражило его и выбило из колеи. Утешев в этот день не работал, а только курил и задумчиво вышагивал по комнате.
Однако неожиданный перерыв в запойном, опустошающем процессе все же, в какой-то мере, пошел на пользу Утешеву. Он теперь продолжал работу более расчетливо и спокойно, хоть и с прежним порывом. Если до этого он лепил, не обращая внимания на грубые штрихи, незавершенность, передавал только суть, то теперь он оттачивал детали; рисунок волос, складки платья, сглаживал нечаянные впадины, небрежные мазки. Делал все с любовью, видя, что вещь удается. Ему нравился выбранный вариант, так отчетливо воскрешающий и передающий тот незабываемый день. Да, это была та юная Анна. И он любил ее, как и тогда. Когда он отходил к двери и глядел на фигуру полуобернувшейся женщины, его переполняла нежность, граничащая с благоговением, и он опять начинал лепетать ласковые нелепицы и улыбаться.
Работа шла к концу. Еще немного, ну самую малость, и можно отливать черную форму. Утешев стал уставать. Он почти ничего не ел, не спал, совсем не выходил на воздух, зато неимоверно много курил и пил кофе. Его удерживало на ногах величайшее стремление сотворить прежнюю Анну, вернуть ее себе, увековечить ее. И порою он начинал верить в такую возможность, временами ему чудилось, что созданная им Анна слушает его, следит за ним глазами, тогда сердце его неистово колотилось, он шарахался, выбегал из мастерской и ненасытно курил. Когда же усталость и недосыпание валили с ног и склеивали веки, он и во сне продолжал лепить так же яростно и обреченно. И долго спать он не мог, да и не только спать, но и находиться вне мастерской: то ему начинало казаться, что все им сделанное – полнейшая посредственность, гимн бездарности, то мерещились чужие шаги, и он с остановившимся сердцем бросался в мастерскую, чтобы отнять у неизвестных злоумышленников его бесценную Анну. Встретив же обычный рабочий беспорядок, модель на станке, пепельницу, Утешев отирал пот со лба и ругал себя.
И художник счел нужным отдохнуть. Он осторожно укутал модель холстом, приготовил себе ванну и долго нежился в теплой воде. Освежившись, поджарил картошки, включил телевизор… Боже, он целую вечность не слышал радио, не читал газет! Может уже люди на Луне!? – и, поев, упал в постель и мгновенно уснул.

3

Спал Утешев с вынужденными перерывами часов шестнадцать. Возможно, он проспал бы еще больше, но его разбудил настойчивый звонок. Кто-то обязательно хотел попасть к нему. Утешев недоуменно протер глаза, сонно встал. Чертыхнулся, увидев мерцающий экран телевизора, выключил и пошел открывать.
– А, схимник, привет! – хлопнул его по плечу, как всегда цветущий, Борцов. – Я уже телефон оборвал, все названивал тебе. Молчок. Что, думаю, с моим Утешевым? У кого ни спрошу – никто не видел. А он, как медведь, в берлогу залег и спит себе.
– Здравствуй! – смущенно ответил Утешев. Он был слегка ошарашен и обрадован. Он так давно ни с кем не общался, кроме своей Анны, что даже отвык от людей. Утешев провел товарища в комнату и стал расспрашивать о новостях. Борцов, конечно же, был в курсе всех кулуарных интриг и сплетен.
– Кориниевского раздолбали, слышал? Обвинили в формализме. Он и вправду перегнул. Да, а Гуревичу повезло, в Индию поехал, понимаешь? Как это там: «в порядке обмена культурными связями». Везет же! – заливал коллега.
Утешев жадно слушал, удивленно «нукал».
– Ну, а ты как – в затворничестве, шедевры, наверное, делаешь? – полюбопытствовал товарищ, вскочил и направился в мастерскую.
– Да нет же! – крикнул с отчаянием Утешев, но Борцов уже распахнул дверь, увидел укрытую тканью фигуру и бесцеремонно сдернул холст.
На станке стояла молодая женщина в натуральную величину. На чуть повернутом и приподнятом лице ее было удивление и растерянность, уже переходящие в радость. Застывшая в обычном шаге, она уже начала порыв к счастью, еще не осознанному. Недоуменно раскрытые глаза ее, казалось, вот-вот заискрятся от неудержимых счастливых слез. Почти прозрачное платье не скрывало ее тонкого тела, готового затрепетать в избытке радости, а только подчеркивало, что с момента чего-то важного прошли всего мгновения.
И Утешеву, со стороны как бы, стало ясно, как хороша его работа. Она была выполнена в несколько экспрессионистской манере, в общем-то, не характерной для Утешева – без нудной, излишней деталировки, с кажущейся недоработкой и смазанностью, придающей ей такую реальную динамичность, что казалось, не фигура женщины застыла, а время приостановилось и, если продолжит оно свой бег, женщина продолжит движение к счастью, к любви.
Приятель тихо присвистнул. Обойдя вокруг, покачал головой. Утешев не смотрел на него, он видел одну Анну, которой только что сказал о своей любви, и словно ждал, что вот она улыбнется, зардевшись, и кивнет в ответ.
– Знаешь что, – промолвил Борцов, почему-то хмуря брови, – этой девушке только что объяснились в любви.
Утешев вздрогнул, как будто кто-то подслушал его интимный разговор с Анной, и дико взглянул на гостя. Тот опять рассматривал модель и качал головой. Затем, сделавшись очень серьезным, каким-то не борцовским голосом сказал Утешеву:
– Я такого еще не видел.
Утешев не ответил. Борцов еще минут пятнадцать смотрел на скульптуру, задумчивый и строгий, и попрощался также задумчивый и немного поникший.
Визит приятеля поверг Утешева в нервное возбуждение, какое бывает перед ответственной выставкой. До этого Утешев не задумывался о том, что скажут о его последней работе коллеги, знатоки-специалисты и просто любители. Он сам оценивал свое творение, критиковал неудачные элементы, и, пожалуй, собственный суд был более жестоким, ибо Утешев создавал живую, любимую Анну, и малейшее отступление от жизни врывалось громкой фальшивой нотой в общую гармонию, а он предельно настроенный на воплощение жизни, мгновенно замечал фальшь.
После слов Борцова он впервые представил свое детище в де-монстрационном зале и внутренне сжался от напряжения и тайной гордости за Анну, за себя.
И скульптор Утешев, собиравшийся после передышки еще немного поработать, вдруг испугался и не подходил больше к станку. Он уже не находил в модели ничего, что делало бы ее не Анной. Собственно говоря, это был не испуг, а та самая опустошенность, когда художнику кажется, что он не в силах сделать что-либо лучшее, да и вообще, ничего уже не сможет сделать никогда. А чудовищная усталость погасила в Утешеве последние робкие попытки преодолеть этот закономерный кризис.
Он теперь сутками спал или тихий сидел в соседнем сквере, читая газеты.
Вскоре его посетил еще один гость. На сей раз, сам Сморджинский, наслушавшийся от Борцова о «блестящей, замечательной работе его гениального друга», не посчитал за труд протрястись тридцать минут в автобусе – «Москвич» Сморджинского вторую неделю ремонтировался – и подняться на шестой этаж. Лифта в этом доме не было.
Сморджинский, как всегда, корректный, изысканно одетый, словно получил приглашение на званый вечер к секретарю союза, изучающее оглядел растрепанного хозяина, ожидая, видимо, что тот с видом осчастливленного мальчишки-начинающего потащит его за рукав в мастерскую.
Утешев же встретил критика с недовольством, сообразив только сейчас, что с легкого языка Борцова, от посещений не будет отбоя. Да и громкая слава Сморджинского, как критика, не признающего компромиссов и отличающегося от коллег резкостью суждений и придирчивой требовательностью, доходящих чуть ли не до полного отрицания в наше время настоящих художников, не располагала Утешева к откровению.
– Что-то вас давно не видно? – учтиво осведомился критик.
Утешев уклончиво сослался на дела и грипп, рассчитывая покружить вокруг здоровья, погоды и незаметно выведать намерения критика, так как сам факт странного визита мог иметь самые неожиданные последствия для скульптора Утешева. Возможно, Сморджинский пришел предложить Утешеву скорейшую выставку или же решил в зародыше остановить очередную из сенсаций вокруг псевдошедевра, так часто устраиваемые болтливыми художниками и журналистами. Не о здоровье же пришел он справиться, в самом деле!
Сморджинский не внял уловкам Утешева.
– Я случайно узнал, что ваша последняя вещь заслуживает всяческого внимания, и поэтому осмелюсь просить вас ознакомить меня с вашей работой, если конечно вы находите ее готовой к этому. Ведь мой долг – оказывать внимание добротным вещам.
Утешеву совсем не хотелось отдавать свою Анну взору въедливого критика, какая-то стыдливость, не за себя, а за нее, услышавшую слова любви, не позволяла ему разрешить прикосновения к ней холодных изучающих глаз. Но честолюбие, тайная жажда удачи и славы, присущие каждому художнику, заставили его распахнуть перед критиком дверь мастерской и раздеть Анну.
Первым же взглядом Сморджинский отметил, что не зря мял свой костюм в автобусе и перегружал сердце, взбираясь на шестой этаж – работа стоила большего. Он, как и Борцов, долго и медленно шагал вокруг станка, приближался, отходил подальше. Отодвинул штору на окне. И когда поток света хлынул в комнату, Анна словно вздрогнула на своем странном пьедестале, и робкая начинающаяся улыбка расцвела и осветила ее ждущее, чуть недоумевающее и все уже знающее наперед лицо,
Утешев побледнел, потрясенный. Сморд­жинский сдвинул брови и с трудом сказал:
– М-да. Это, в самом деле, гениально. – Он поворотился к Утешеву, и лицо его просветлело строгой торжественностью.
– Это гениально. Подобное появляется раз в столетие! – твердо повторил критик, глядя на скульптуру.
– Это гениально! – прошептал он вновь и, достав белоснежный платок, промокнул глаза. Затем подошел к автору обнял и поцеловал.
Уходя, он еще раз окинул взглядом застывшую девичью фигуру и почувствовал непонятную грусть. Может он вспомнил, как глядела на него сокурсница, которой он сказал «люблю»?
Проводив критика, Утешев влетел в комнату, бросился в постель и, не в силах скрыть душившую его дикую радость, швырнул в потолок подушку.

4

Анна, разумеется, была прекрасно осведомлена о всех злоключениях мужа. Слава Богу, недостатка в добровольных соглядатаях никогда не бывает. Но она не собиралась возвращаться; женщина не прощает невнимания к себе. И хотя ей порою до слез было жаль своего Утешева, она оставалась непреклонной: сняла комнату на одной из улочек у Крестьянской заставы и устроилась на работу.
Анна уже постепенно привыкала к своему новому положению, только оставалась грустной и немного суровой, как вдруг встретила Бахмутову, жену художника, изредка бывавшего в доме Утешевых.
Бахмутова, возможно, не знавшая о том, что они разъехались, или, скорее, разыгрывавшая неведение, сразу же принялась рас-спршивать Анну о новой работе Утешева.
– Говорят, изумительная, бесподобная вещь. Вы бы, дорогуша, как-нибудь показали ее нам. Это преступление – держать такой шедевр взаперти.
Как не неприятно было Анне разговаривать с хитрой толстухой, она насторожилась и внимательно слушала Бахмутову. О том, что Утешев взялся за работу, Анна не подозревала.
Домой Анна пришла подавленная и расстроенная. Если что и сближало больше всего ее с мужем, то это его работа. Он никогда не приступал к осуществлению нового замысла, даже к эскизу, не посоветовавшись и не обсудив предварительно свои соображения с женой, полностью полагаясь на её зоркий глаз, на ее хороший вкус и тонкое понимание натуры. И в процессе работы Анна была его первым помощником, без которого Утешеву нелегко было творить. «Утешев, Утешева и Kо» – шутил муж. Он, например, флегматично и почти безынтересно воспринимал свои удачи или провалы, тогда как Анна болезненно реагировала на каждую нелестную реплику в адрес скульптора Утешева и радовалась, как ребенок, любой похвале.
И вот уже Утешев что-то делает, и делает, судя по слухам, значительное, а она не только не помогает ему в столь важном деле, она даже не знает об этом. «И кофе некому для него сварить, а он ведь без кофе не может» – тоскливо вспомнила Анна.
Весь вечер она не находила места, потерянная и заплаканная, не представляла, что делать. Прежние обиды еще шевелились в душе, а чувство вины перед мужем в такой серьезный для него момент нарастало и все больше мучило ее.
Но что-то надо было предпринять, решиться, и Утешева по-звонила Борцову, надеясь точнее узнать о муже и, возможно услышать какой-нибудь совет.
Борцов бурно удивился и обрадовался – несмотря на пронырливую осведомленность о всевозможных настроениях среди художников, он, между прочим, совершенно не интересовался семейными подробностями жизни своих коллег. Он считал, что Анна где-то отдыхает.
– А, с приездом! Как море? – и, не дождавшись ответа, завос-торгался.
– Ну, поздравляю, поздравляю! С вас коньяк, и притом только ереванский. «Утешев, Утешева и Kомпани» – фирма высших мировых стандартов. Это великолепно, потрясающе! Я бросаю скульптуру, перехожу в горшечники!
Взбалмошная, изобилующая восклицательными знаками, тирада Борцова окончательно вывела Анну из равновесия. Значит, Утешев серьезно работает. Ей стало даже обидно, что муж вполне справляется и без нее.
Но эта приблудная тихонькая эгоистичная мысль тут же исчезла под лавиной нахлынувших упреков на самое себя: «Это же предательство – оставлять его в такую минуту. Это преступление. Нет, я не человек!..» И она как-то сразу поняла, что страшно соскучилась по своему Утешеву и что любит его, как прежде.
Промучив себя всю ночь, Анна решилась. Предупредив на работе, что задержится, она поехала на старую квартиру. Долго стояла перед дверью, необычайно волнуясь, не имея сил и смелости позвонить. Наконец, достав ключ из сумочки, осторожно открыла дверь.
Утешев был в мастерской. Каждое утро, едва проснувшись, он спешил к своей Анне, полушутя, полусерьезно желал ей доброго утра и любовался ею. Он не заметил, как жена открыла дверь, и заботливо поправлял ткань на скульптуре, когда сзади скрипнула половица. Утешев резко обернулся и увидел Анну. Она держалась за косяк двери, виноватая, бледная и смотрела на него преданно и влюбленно. Утешев окаменел, не веря, и вздрогнул, опомнившись.
– Анна! – с отчаянием, болью и нескрываемой радостью крикнул он и ринулся к ней.
Неуклюже толкнул станок, и тот стал падать вместе с запеленутой фигурой. Цепляя в падении стеллажи с тяжелыми гипсовыми формами и моделями, с грохотом рухнула его скульптура на пол, а на нее посыпались куски гипса, головы со слепыми глазами, торсы, белые мертвые руки, сминая, втыкаясь в податливую глину, кромсая ее.
– Боже мой, что это! – откачнулась испуганно Анна, увидев среди распахнувшейся холстины чью-то уродливо сплющенную фигуру.
А Утешев ничего не слышал, счастливый уткнулся он Анне в плечо, терся щекой, вдыхал родной запах, и бестолково шептал:
– Аннушка, Аннушка моя, Аннушка…
Анна, тоже счастливая, гладила его давно не стриженую голову и улыбалась.
– Что это? – переспросила она мужа, когда тот поднял голову.
Он взглянул на поверженную, обезображенную скульптуру.
– Что ты наделал? – встревожено повторила Анна.
Но Утешев же, взъерошенный, сияющий, бесконечно влюбленный, только небрежно махнул рукой:
– А-а, пустяки!