Станция Надеждинская
Новое место службы в казармах у Покровского аэродрома, километрах в тридцати от города Ворошилова, позволило капитану Краснову ощутить давно позабытое чувство семьи. Два с половиной часа на дорогу, и, как и утверждал подполковник Твардовский, капитана встречал «по пояс в гору врезанный вокзал». К владивостокской версии Ярославского вокзала прилагался типовой монумент Ленина. Бронзовый близнец ленинградского Ильича, сжимая в кулаке кепку, сурово взирал на мелкобуржуазную суету, базарную толчею и частнособственническую нервозность привозной площади, битком набитой вороватыми мешочниками, медлительными сельчанами, откровенно базарными бабами, суровыми мастеровыми и кагалом «мазуриков» всяческих мастей. В людском круговороте шныряли злые военные патрули. Отругиваясь, толкаясь и козыряя комендантским ладонью о поля мягкой шляпы, отпускник, прорвавшись к подножке трамвая, с боем подсел в трещавший по швам вагон. Номер его маршрута четвёртый или пятый, какой подойдёт раньше, а ехать и вовсе недалече, до остановки «Лазо».
Постукивая колёсными парами, рогатый трамвайчик шустро бежал то вверх, то вниз по горбатым улицам Владивостока. Раздавая попутчикам тысячу извинений, капитан заранее протискивался к выходу, сейчас будет его остановка. Именно на ней, на «Лазо», двадцать лет назад писателю Пришвину, посчастливилось встретить «ту самую» женщину в зелёном, одарившую литератора взглядом лучистых и загадочных глаз цветка-оленя. Мысль о вероятности повторения подобного чуда взбодрила офицера, и с лёгкой ноги он зашагал по Ленинской, вдоль ранжира молодых тополей сквера Жертв Революции. Под дивный аромат летнего вечера приезжий перебежал центральную улицу города-порта, прямиком к розовым стенам углового дома № 63, облепленного ласточкиными гнёздами балкончиков. От угла архитектурного чуда, по скату бывшей соборной площади, городская общественность заложила Пушкинский сквер. Прошло два года, а чахлые саженцы не желали разрастаться, и капитан походя рассудил, что бюстик курчавого пиита будет глупо смотреться среди этих тощих былинок. В доме-замке художественной школы включили Всесоюзное радио, звучала чарующая музыка Свиридова к пушкинской «Метели». Под фортепианные увертюры шлось шибче, и Краснов, насвистывая нечто о «смене времён года», наддал… Вот и кирпичная башенка с прибитой к стене жестянкой с номером семь. Это уже Пушкинская улица, сонная в любое время суток, малопроезжая городская артерия. Дальше бомбоубежище, над чьим бетонным лбом на склоне сопки белеет дом настоятеля кафедрального собора. В новые времена ни собора, ни настоятеля нет, и в опустевшем здании прописался психоневрологический диспансер.
Снизу, от Пушкинской, приезжему прекрасно виден дом номер 8 по улице Жертв Революции, кряжистый, крепкий и надёжный, как все старинные крепостные постройки. Этот дом – конец его пути. Ещё чуть-чуть перетерпеть, и, встречая Краснова в дверях, сестра Галина будет светиться от счастья: «Дождалась!» – а её кучерявая дочурка заскачет вокруг гостя озорным зайчиком. Для малого дитя дядя Андрей – это веселье, поход в цирк-шапито, кино, лимонад, шоколад и много-много мороженого…
Жил когда-то на белом свете зело учёный инженер-путеец В. С. Надеждин. Расстарался добрый барин, взял и построил в 1893 году железнодорожную станцию, назвав её своим именем. Творенье его рук Краснов видел минут за сорок пять до конечной станции Транссиба – «закрытого порта» Владивосток. На вид ничего особенного: десяток запасных путей, водонапорная башня и одноэтажное здание вокзала в пять с половиной окон по фасаду. Но была изюминка – здание красовалось под многообещающей вывеской «Надеждинская»! Прочтёт пассажир подобное утверждение и, забывая, куда он следовал и зачем, захочет, оставив душный вагон пригородного поезда, сойти на тихую платформу этой самой надежды. Село, уже опосля, вольно расположилось вокруг детища инженера, отодвинув локотками улиц вековую тайгу в сторону от чугунки. Душа переселенцев требовала раздолья, вот и прозвали мужики то место «Вольно-Надеждинское». Именно сюда, в привольные места, из лета в лето сестра Галя вывозила дочь на дачный отдых. Квартировало семейство супротив греческого портика поселкового Дома культуры, у давней подруги Галины Лидии Колотаевой, она и её муж Никифор Иванович Герасименко жили бобылями.
В маленькой квартирке кривобокого Никифора и горбатой Лидии благоухало воском, мёдом и овсяным печеньем, а сени пахли древесной стружкой (муж-затейник столярничал) и сушёными травами (его болезная супруга врачевала понемногу). Навещая сестру в сельском доме, Краснов всякий раз видел во сне детство. Босоногий и голоштанный, в посконной рубахе до самых пят, кудлатый Андрейка день-деньской носился по траве-мураве за бабочками. Бегал до поры до времени, проказничал, пока с высокого крыльца дедовых хором белоголового пострелёнка не принималась кликать маменька. Во сне он отлично слышал материнский голос, но уловить черты любимого лица в мельтешении ночных видений ему никак не удавалось. Офицер по первому времени этим очень огорчался, пока не сдружился с Никифором Ивановичем. Простой и дружелюбный инвалид войны Герасименко происходил из казачьего сословия. Кем только отставной казак не трудился после революции! Войну встретил моряком, и когда на палубу его парохода посыпались японские бомбы, не раздумывая, в дыму и пламени пожара ворочал обломки обшивки, растаскивая куски переборок. Не жалея себя, матрос расчищал проход к товарищам, гибнущим в трюмных помещениях. Судно спасли, а обгорелый герой, кроме инвалидности, мизерной пенсии и нечувствительности нервных окончаний, не получил ничего. Вот эта самая «нечувствительность» и сблизила его с замкнутым братом Галины, страдавшим от того же недуга.
Обжившись в селе, Краснов отыскал в Виноградном переулке сослуживца, старшего лейтенанта, бравшего с парашютным десантом порт Канко. Приятель в качестве награды командования привёз с Корейского полуострова штабную японскую машину, по тем временам вещь в частном владении редкую, позволившую приятелям устраивать вылазки к магазинам районного центра Тавричанка и пляжам Амурского залива. Три мужика развлекались как умели, благо грибные места начинались прямо за Домом культуры, а на забранные высокими заборами поселковые огороды можно было дойти минут за пять, только перейти по галечному дну мелкую речушку. Там, у дощатого балагана, забитого кадушками, цапками да лопатами, вдали от женского призору, искалеченные войной ветераны, часами потягивая перцовку, загрызали её злую горечь тёплыми пупырчатыми огурцами, просто наслаждаясь самим своим существованием на грешной земле.
Краснов с однополчанином – те просто не привыкли балаганить впустую, а согбенный невзгодами Иванович, сама деликатность, тихо радовался хорошей компании. Казак, поражаясь, слушал, как человеческая жизнь могла вместить столько невзгод. Удивляясь, Герасименко пил сам, не забывая сотку за соткой подливать собутыльникам настойку, и после энного количества выпитых граммов в их рядах намечался критический момент. Тут либо спать, либо бойцов волной накрывали горькие воспоминания:
– В Карпатах трудновато найти поляну под посадочную полосу, – неожиданно раскрыл рот старший лейтенант, – но тебя, Андрюша, мы с ребятами отправили самолётом в госпиталь. – Десантник заел сказанное бурым помидором. – Ты, командир, улетел, а нам радировали: «Выступить в заданный квадрат, минуя Верецкие перевалы». Нужно было лезть кручей, по бездорожью. – Рассказчик, выплюнув невкусную зелень, закусил выпивку ржаной коркой. – Хуторок за перевалами имелся, малюсенький, – сведя указательный палец с большим, офицер отмерил размер селенья, – вотчина чина из вспомогательной полиции. Со своего крыльца недорезанный пан наверняка любовался границей с Чехословакией, и до рубежей Польши с Венгрией от его хаты было рукой подать.
Приняв «на грудь», Краснов занюхал выпитое рукавом:
– Отрава… та граница! – поморщился капитан.
– По данным разведки, – ветеран обратился к Герасименко, – ну ты, Никифор, знаешь: «Пойди туда, не знаю куда». Короче, обретаются на хуторе, подручные Миколы Грицая. Недобитые полицаи и националисты из группы «Север». – Старший лейтенант замолчал, скребя прокуренными ногтями недельную щетину. – Приказ есть приказ! Вышли на точку, нас без тебя, Андрюша, девять бойцов осталось.
– Маловато, – посочувствовал Краснов.
– Места тревожные, шагу спокойно ступить нельзя. Вспомни мину, на которую ты наступил…
Рассказ прервался. Иванович пригляделся к соседу: «Может, сморило с устатку?» Нет, бывалый воин оказался крепок, встрепенулся и продолжил воспоминания:
– Хутор так, ерунда, три мазанки под соломой, овчарня да чёрные стожки с сеном на полянке гниют. Сели в засаду. На дворе конец сентября, а ночью всё одно мёрзнем, утром от горной реки сырость туманная прёт. Днём солнце скупо глянет на наш склон, мы давай сушиться, да всё впустую: вечером опять промозглая серость из теснины накатывает. Хлебаем, значит, в укрытиях солдатскую долю полной ложкой. К хатам не подступиться, у хозяев пастушья собака, брехливая – страсть.
На шестые сутки лёжки Сёма Балтика семафорит: «На серпантине движение». Докладывает, глазастый: поднимаются к нам на седловину пять единиц техники. Впереди бронеавтомобиль орудийной башней крутит, следом, коптя дизелями, тянутся три грузовика. Один – под тентом, остальные – с солдатами. Замыкает колонну бронетранспортёр – такая железная дура, вся в крестах и на гусеницах, с пулемётами и десантом на борту. Пока подсчитал…
Привалившись к забору, Краснов приспал, прикрывшись рукой от слепящего света. Однако и сквозь дрёму капитан слушал солдатскую побывальщину, подбив за рассказчика итог:
– Человек семьдесят, считай, полурота…
– В точку, командир! – отозвался десантник. – Складываем! – Он и впрямь собрался загибать пальцы. – Полста касок на грузовиках, а ещё водители и офицерьё в кабинах, плюс бронетранспортёр с десантом, это морд двенадцать будет, да броневик… – считавший прикинул: – В экипаже «Пумы» четверо, а если «тавотная» мелочь ужмётся, то одна-две начальственные задницы влезут под броню.
Прикорнувший капитан, зевая, заворчал:
– Давай переходи к встрече, нечего цели по головам считать. – От тягучего, что твоя резина, рассказа однополчанина страсть как клонило в сон. – Не то не обессудь, старлей, мы с Никифором заснём.
– Не сучи ногами, капитан, не блоху отлавливаем, – огрызнулся сослуживец. – Разослал я парней по склону, что над дорогой. С другой стороны, от её обочины, обрыв тянулся до самой реки. В копну на поляне на случай чего отрядил Василия с пулемётом. Ну и завертел это дело! Цель нам поставлена одна – добыть документы, а их, по моему разумению, везли в крытом грузовике. Саша Малой его сработал динамитной шашкой. Со стороны откоса сунул взрывчатку под днище машины, а сам скатился в хвост колонны, примериться к бронетранспортёру. Рвануло – в Берлине слышно было. «Опель Блиц» свалило набок и потащило бортом по дороге. Гляжу, летят по небу канцелярские листочки, только имперские орлы на фиолетовых печатях со свастикой крыльями машут.
Карусель началась ещё та. Сжечь головной бронеавтомобиль не вышло, и, отстрелив пару дымовых шашек, «Пума», задрав пушку, давай садить по склону осколочно-фугасными. Круша сосны в щепу, разрывы снарядов подняли у нас над головами столбы лесного сора, дёрна и щебня. Причём острые щепки разили ребят не хуже осколков скалы и железа. Бронетранспортёр мы подбили, у него слезла гусеница, и он раскорячился поперёк дороги. А вот гранату, брошенную Сашкой в кабину десанта, эсэсовцы выбросили обратно. У Малого не было шансов, его посекло осколками, а вражеский десант под треск автоматных очередей рассредоточился по канавам.
В центре колонны дела шли более гладко. Филя пулемётом успел истратить больше половины солдат по кузовам, но унтеры в кабинах очухались и под прикрытием дымовой завесы организовали оборону. Чую, дебют не задался, атака в миттельшпиле не принесла существенной пользы, остаётся позиционное маневрирование и переход в «ферзевое» окончание. В сложившейся ситуации решающее значение имели перевес в пространстве и взаимодействии…
– Что-то я, по ходу дела, у тебя, дружище, ферзей не наблюдаю! – усмехнулся Краснов. – Так, пешки одни…
Шахматы были коньком Никифора Ивановича, и он осмелился прошептать:
– Цугцвангом пахнет!
– Угу, позиция хуже некуда! – не стал возражать рассказчик. – Бронеавтомобиль, проехав к поляне, развернулся, только дёрн из-под колёс разлетелся, и ну поливать моё воинство из бортового пулемёта. Думаю, пока Филя прижимает пехоту к дороге, ещё остался шанс разменять эту партию. Василию, затаившемуся в сене, оказалось рукой подать до «Пумы», он и швырнул гранату в моторную группу осатаневшей гадины. Стволы умолкли, и, медленно разгораясь, танкетка задымилась. Из люков «Пумы» полез экипаж, но Панин не дремал, пристрелил всех желающих глотнуть свежего воздуха. – Десантник отвлёкся, махнув чарку, поднесённую Никифором, и, похрустев огурцом, вернулся к описанию боя: – Всё бы обошлось, да на нашу беду на хуторе сидели, или мы проморгали, националисты. С десяток жлобов ОУН-б принялись палить из-за угла ближайшей хаты. В этот момент проснулись пулемёты на бронетранспортёре, а это четыре тысячи выстрелов. Плотность огня… да о чём говорить, Филя сник, понимаю – убит, вверх по склону нам не уйти, к хутору – ходу нет, стожок – укрытие Василия – факелом горит. Ору живым: «За мной!» – и вниз, на дорогу. У горящих машин возникает заминка: в спешке, саданув прикладом в рыжую рожу, сшибаю с ног верзилу-фрица, по ходу достаю парочку солдат из ТТ и сигаю с откоса. Качусь-верчусь через голову, из сапог вылетаю, только пули, щёлкая по стволам, мой путь отмеряют. Это немчура с дороги от пуза знай поливает меня из автоматов. Кумекаю: «Подоспеют к раздаче гостинцев молодцы из ОУН-б – каюк». У них карабины, эти куркули не будут класть пули в белый свет как в копеечку.
У ручья встречаю Славку Якута. У меня три патрона в личном оружии, а автомат, бинокль и сидор я где-то на откосе посеял. Славка, чёртушка черноголовая, в полном порядке. ППС на ремне, кобура топорщится «Вальтером», подсумок нужные вещи оттягивают. Отдышались, предлагаю: «Нужно посоветоваться, как нам дальше быть!» В ответ: «Товарища старшая лейтенанта, однако, карту смотреть треба». Не возражаю: «Давайте, ефрейтор, смотреть». Разложил на коленке полуверстовку, тычу пальцем: «Мы здесь! Ниже по течению речушки, вот сюда, развалины пограничной заставы, а в трёх километрах туда, – машу рукой, – отмечен брод. Может, перейти границу? Испытаем судьбу монеткой – какую – и рванём нитку… – От карты отвлекают кровососы. – Заела эта мошка!» – отмахиваюсь от назойливых насекомых, привлечённых запахом пота.
Славка разводит обычную волынку: «Однако, туда ходить – на немцев напорешься». Пресекаю пустую болтовню: «Или бандиты перехватят». Молчит «олений пастух», мнётся. Настаиваю: «Ты, брат, прямо говори, как считаешь, а не верти тут…» Он и сказанул: «Командира, назад идти надо! Дело без глаза оставлять – плохо очень. Я так думаю!»
Рассуждаю про себя: «Прав ефрейтор! Поворотили-ка мы назад. Враги не станут нас по горам гонять, не те времена. Манатки собирают». Принимаю решение, командую: «Ладно, боец, идём глянем, чего мы там не доделали. Топаешь первым, в охранении, и не рыси мне. Спокойно, по-деловому в гости нагрянем. Без одышки».
Откуда драпали менее часа, туда забирались три с лишним. Якут выдвинулся вперёд метров на тридцать и уверенно тропил чистый лес. Уже на косогоре, где стали видны приметы былого боя, дважды вякнула местная птаха. Набрёл Слава на охранение, вот и сигналит: «Помощь не требуется». Едва пристроился под буреломом дух перевести, опять божья птичка свиристит, требует двигаться наверх. У замшелого валуна догоняю своё войско. Вверху, метрах в пятнадцати, тянется просёлок, доводит разъезженную колею до поляны при хуторе, а там что должно сгореть, уже сгорело и стоит холодным железом, воняет на всю округу жжёной резиной.
«Натянули гусеницу бронетранспортёра, – подумал я, видя, что фрицы сшибли с откоса грузовик, перекрывший дорогу, – иначе тут таких дел не наворотить».
Засмотрелся, прикидывая, что у нас пошло не так, а Славка теребит за висящий лохмотьями рукав. Подсаживаюсь к нему: «Чего?» – шепчу на ухо. «Ваша машинка», – ефрейтор протягивает мне автомат. «Точно моя, вот свежий скол на прикладе. Крепкие зубы попались на его пути».
Примолкли оба, забились в щель под камень, ждём сумерек, и я вспоминаю о секрете. «Сколько эти… с хутора выставили в охранение?» – «Один был, совсем глупый», – лыбится боец.
Мне всё одно спокойно не сидится, переживаю неудачу: «Немцы съехали, интересно, чего им здесь было нужно?» Славка молчит. «Возьмём «языка», – пихаю молчуна, – ясно?» Напарник кивает, что понял приказ. «Тогда я первый, – лезу из сырой промоины к дороге, – ты прикрываешь. Пошёл…»
Я наверху, на поляне, ползу к углу овчарни. Заглядываю внутрь. Пусто, скотская вонь не пересиливает жуткого запаха крови. Делаю шаг в тёмный зев ворот, другой, третий, пока не наступаю на брезент. Отдёргиваю край, щупаю, чего там прячут. Пальцы, вляпавшись в густеющую кровь, нащупывают холодные черты человеческого лица: «Покойник!» Подошвы проверять бесполезно. Сапоги ребятам в поиск выдавали немецкие, эрзац, на гвоздиках. Сдёргиваю с мертвеца сапог, а ступня трупа обёрнута портянкой. Ужасаюсь: «Не носки!» Холодный пот жжёт глаза, я понимаю: «Мои лежат!» Руки дрожат, пока я в непроглядной тьме, трогая ледяные лбы, считаю: «Раз, два… четыре… шесть… одного не хватает».
Скрипнула доска. На голову посыпался сор. Приглядевшись в темноте, различаю очертания лесенки, ведущей на сенник, где таится враг. Душой устремляюсь туда – аккуратно, бесшумно, а сам, сжав кулаки, ломаю себя: «Хватить чудить! Успокойся, здесь есть с кого спросить за ребят». Выскальзываю из овчарни прямиком в зарождающуюся ночь. Знаками поясняю задачу Славке, а сам по стеночке, по стеночке, затем на брюхо – и ползком к первой хате. Внутри темно, крадусь ко второй. В малое окно пробивается тусклый свет, сразу и не заметишь. В комнате пара баб рукодельничают. Нам не сюда! Аккуратно скачу за угол. Стену третьей мазанки подпирает спиной часовой. Стесняться некого, падаю на четвереньки и на карачках бодро семеню к караульному. Расстояние невелико, последний скачок, рывок за ноги – и ножом…
В сенях темно, слышно пьяное бормотанье и звуки ударов. Пока соображаю: «Они что, поднявшуюся опару кулаками обратно в квашню заколачивают?» Медленно открываю дверь в горницу, освещённую керосинкой. В нос шибает кислый запах сивухи, прелой овчины и едкий дух мокрой кирзы. Четверо за столом удивлённо смотрят в темноту сеней: «Гей, Марко, – орёт кто-то, – зачини двері, бачиш їх розчахнуло!» Марко в белой рубахе с синей вышивкой суёт пьяную рожу в двери и, цепляя меня плечом, шаркает к выходу: «Хлопці, туточки і на двір не закручено», – крикнул Марко другалям и остался в углу тёмного прохода хлюпать распоротым горлом.
Вежливо пинаю дверь в горницу и одной очередью отправляю всю компанию вдогонку за Марко. Атмосфера в хате разом посвежела, горелый порох перебил все прочие гадкие запахи. Осмотрелся, в доме больше никого не было. Только к бревенчатой стене напротив стола хозяева прибили замордованного Васю Панина. Я его едва по наколке с якорем распознал. – Лицо рассказчика содрогнулось, кровь отлила от щёк, и отчаянная мука исказила облик офицера. Сколько лет прошло, а командир, потерявший бойцов, так и не пришёл к согласию с собственной совестью. Скрипя зубами, он вымучивал своё покаяние:
– На дворе прозвучал одиночный выстрел, – не своим голосом сообщил ветеран, – следом раздались бабские вопли, и всё стихло. В дверном проёме нарисовалась широкая физиономия Славки: «Как, командира, дела? – Но увидев, перед кем я стою, ефрейтор подавился очередной издёвкой: – Давай, старшой, я сам. Выйди на двор, ты позеленел весь. Проветрись!»
Вышел я под карпатские звёзды, пытаюсь вдохнуть полной грудью, а нечем, представляете, кончился для меня воздух. – Горло говорящего перехватил спазм. – Положили мы Васю с ребятами в овчарне, занесли к ним парочку копен сена и устроили огненную могилу. – Голова старшего лейтенанта окончательно упала на грудь, и он затих.
– А дальше, дальше как было? – попытался растрясти спящего Иванович.
– Оставь его, Никифор! Ничего там дальше интересного ты не услышишь! – зло отрезал Краснов. – Он, как переберёт, рассказывает одну и ту же историю. К старлею те ребята по ночам приходят. Почти не спит, горемычный, боится. Клянёт себя, меня винит в том, что на мину наступил. Весь свет у него виноват!
– Зря он… – Никифор, добрая душа, пожалел офицера.
– У нас вся страна на нервах живёт! В бою, дорогой товарищ, некогда было миндальничать! Это ныне память достаёт таких, как мы с тобой, калеченных осколками прошлого. Вот и психуем, раскисая в домашнем тепле и довольстве, когда язва-совесть начинает мытарить. Сколь сейчас их, – капитан кивнул на посапывающего носом фронтового приятеля, – сорвавшихся с резьбы, обретается среди нас…
– Ладно, понятно с ним…
– Ничего тебе, дружище, не понятно! Все умерли, Никифор, на том хуторе! Это ты понял, морская твоя душа? Все без исключения! Хутора, собственно, и в помине не осталось. Славка взял тёплым последнего из фашистских прихвостней. Тот подле бабы своей обретался во второй хате. Слегка спросил его старший лейтенант, он и потёк. Выложил, полицай, что в бронемашине чин из СС приехать должен был с шишкой из военной разведки, да Вася погорячился, сжёг их вместе с «Пумой». Немчура, она завсегда наперёд планировала, думала о своём поражении и готовилась к новой войне… – Краснов не на шутку разволновался. – Понятно ему… – Пыльным носком сапога капитан указал на столярный ящик: – Пихни, если не трудно.
Подтянув к себе укладку с инструментом, офицер заглянул в ящик.
– Чего у тебя есть? – Порывшись, капитан стал по-хозяйски доставать разные острые предметы и, не вставая с чурбачка, с громким выдохом метать их в забор. Раз – и ножницы по металлу торчат из серой доски. Следом одно за другим последовали долота различной заточки. Лезвия рубанков, топорик, обломок полотна лучковой пилы – всё, пока не закончилось, сгодилось для игры в ножички. – А гвозди?..
Никифор протянул гвоздяник:
– На-ка прими.
– Вот и гвозди! – обрадовался капитан и тут же посетовал: – Здесь всего три достойной длины?! – Хозяин пожал плечами. – Ну на нет, старина, и суда нет! – объявил капитан и, зажав острия всех трёх гвоздей в одной ладони, разом, резко выдохнув, швырнул их в забор. Спустя многие годы эти три гвоздя, однажды вонзившиеся в твёрдую доску, не дозволяли Никифору Ивановичу забыть воспоминания старшего лейтенанта.
Виктор УСОВ
