Пушкин: страсти по Фортуне

В наше время страсть Пушкина к карточной игре уже не является тайной. Подтверждением тому служат и слова современников о жизни Александра Сергеевича, и творчество самого поэта, украшенное игровыми терминами и содержащее целые произведения, где события развиваются вокруг карточных партий. Но было ли увлечение поэта чем-то необычным, из ряда вон выходящим или Пушкин, с его страстью, любопытным образом сумел отразить недостаточно изученную грань русской дворянской жизни первой половины XIX века? Чем же являлась карточная игра для просвещённого русского общества, какие делались ставки, что ставилось на кон и каково было отношение монаршей власти к распространению этого азартного увлечения?
Проникновение карточных игр в Россию обычно относят к первой половине XVII века. На заре романовской эпохи игральные карты воспринимались властными структурами как атрибут иноземной жизни, проникавший как с польской стороны, так и с иностранными кораблями, швартовавшимися в северных поморских селениях. Царь Алексей Михайлович, коему игральные карты приобретались ещё в детстве «забавы ради», занятием этим, однако, не проникся (в то время у царского двора шла мода на шахматы). А взойдя на престол, в полной мере проявил своё негативное отношение к карточным играм, как и к любым другим состязаниям, сопряжённым с азартом, к каковым тогда справедливо были отнесены игра в кости, зернь, яичный бой. Карточная игра объявлялась непристойным занятием и запрещалась. Соборное уложение 1649 года предписывало игроков «бить кнутом по торгам нещадно, да на них же править заповеди». Сами же карты надлежало сжигать на торговых площадях. Однако запретительные меры не смогли погасить пагубного, с точки зрения власти, увлечения служилых людей, особенно в сибирских землях, где оторванность от дома и от семей, доступ к ценной пушнине приводили к игре с особым азартом, вплоть до проигрыша «денежного и хлебного жалования, пищалей и своего платья». В то же время среди царского окружения, бояр карточная игра популярностью вовсе не пользовалась вплоть до петровского времени.
По свидетельствам современников, сам Пётр карт не любил, но окружение императора с удовольствием перенимало у Европы и традиции карточной игры. Среди заядлых игроков отмечены и близкие Петру деятели – Меншиков, Ягужинский и другие. Появившийся у высшего света интерес к игре быстро развился до уровня повальной моды, что закономерно, учитывая аналогичное положение дел у французской знати, пленившей ум российского двора. Не случайно старая графиня в «Пиковой даме» получает заветную тайну от легендарного французского графа-оккультиста Сен-Жермена. На целый век императорский двор без оглядки погрузился в пучину карточной игры. Пётр II обручился с княжной Долгорукой среди ломберных столов. Анна Иоанновна принимала решения по делам государственной важности на придворных карточных собраниях. Бирон, по свидетельствам современников, не мог проводить время иначе, как играя в карты. В его игре ставки порой повышались до космических для того времени 20 000 рублей (для примера 1 грамм золота = 65 коп.), что ставило его оппонентов перед непростым выбором: проиграть и разориться либо выиграть и впасть в немилость фаворита императрицы. Двор Елизаветы Петровны, по словам В. О. Ключевского, напоминал «не то маскарад с переодеванием, не то игорный дом», азартная игра шла с утра до вечера на большие куши при деятельном участии самой императрицы. Пётр III вместо игровых очков использовал золотые червонцы. Екатерина Великая играла с поистине царским размахом – на бриллианты. За карточным столом императрицы расставлялись шкатулки с «камушками» для каждого игрока, зачастую Её Величество проигрывала целые состояния с целью оказать милость победителю и продемонстрировать своё финансовое могущество. В её правление мода на карты из высшего света планомерно распространилась сначала на губернское дворянство, а затем и на поместное. Державин поведал историю о том, как будущий видный государственный деятель и реформатор словесности, а на тот момент – выходец из мелкопоместной семьи и начинающий поэт, в полной мере прочувствовал губительную страсть игры: полученные от матери средства для существования (которых бы хватило для покупки небольшой деревни) были моментально проиграны, а желание отыграться привело к «отчаянному, почти безвыходному положению», когда поэт, «запершись дома, ел хлеб с водой и марал стихи». Три года Державин «слонялся» по московским карточным притонам, пока, почувствовав отвращение к подобной жизни, не «бросился опрометью в сани и поскакал без оглядки в Петербург». Именно в XVIII веке игра в карты стала своего рода «моделью жизни» дворянского общества и способом воплощения их рыцарских идеалов.
Несмотря на столь высокую роль карточной игры в жизни русского высшего света, в нормативном регулировании власть проводила пресекательную политику по отношению к игре, что неизбежно порождало предвзятое отношение к такому запрету: он рос так же стремительно, как и ставки в игре, и мода на карты в целом.
В петровскую пору явных указов о запрете карточной игры не встретить, разве что указ Петра Алексеевича 1717 года, запрещавший игру среди военных и моряков, поскольку нередко игра вела к проигрышу амуниции и орудий. Но уже при Анне Иоанновне в перерывах между карточными партиями издавались указы, объявлявшие запрет на «богомерзкую» игру под страхом троекратного штрафа от суммы находившихся в игре денег (треть из которого причиталась доносителю), заключения в тюрьму и «бития батогами». Елизавета Петровна попыталась усмирить карточные страсти указом 1761 года, поделившим карточные игры на два типа, к первому были отнесены азартные игры фаро, квинтич и другие, где выигрыш зависел исключительно от случая. Ко второму типу причислялись все коммерческие игры, в которых победа определялась не только везением, но и умением игрока, – ломбер, вист, преферанс. Первые запрещались повсеместно с небольшой оговоркой «кроме апартаментов её Величества», вторые же дозволялись в ­дворянских домах на малые суммы «не для выигрышу, но единственно для препровождения времени». Наказанием за ослушание служил штраф в размере двух годовых жалований игроков и организаторов игры – владельцев помещений, в которых шла карточная баталия. При правлении Елизаветы игроки, наряду с драгоценностями и облигациями, стали использовать такой правовой инструмент, как векселя – долговые ценные бумаги, служившие им ставкой в игре при отсутствии наличных средств.
Политика преследования карточной игры продолжилась и при Екатерине Великой: теперь она коснулась и гражданско-правовой сферы – карточные долги объявлялись вне закона, и взыскать их правовыми методами стало невозможно. Отсюда и повелось понимание карточного долга как долга чести, поскольку так называемая игра «на мелок» (в которой ставка состояла только из цифр, записанных мелом на карточном столе) подкреплялась только порядочностью самого игрока. Неуплата же подобного долга грозила изоляцией со стороны всего общества, что воспринималось гораздо тяжелее, чем многие другие официальные наказания.
Всё это время двор, играючи в карты и ведя борьбу с ними же, предпринимал попытки найти экономическую выгоду от привилегированного досуга: штрафы с игры распределялись между госпиталями и полицией, Сенатским указом от 1766 года иностранные карты предписывалось «клеймить», т. е. облагать пошлиной с каждой ввозимой колоды, а отечественным мануфактурам разрешался их выпуск при условии полного содержания воспитательных домов. Символом этой политики явилось клеймо для карт с изображением пеликана (символ доброты, согласно иконографике), кормящего птенцов своей плотью, и надписью «себя не жалея питает птенцов».
С наступлением XIX века карточная игра уходит из императорского дома, но традиция игры, как и влечение к ней, достигают своего расцвета в русском обществе, выходят за рамки каких-либо сословий и приобретают фактически оккультный смысл. П. А. Вяземский писал, что «карточная игра в России есть часто оселок и мерило нравственного достоинства человека». А после ночи подобной бравады использованные карты собирали лопатами и увозили целыми телегами. Попытки осмыслить роль игры предпринимали философы, социологи и писатели, появляется такой термин, как «картомания». С помощью игры демонстрировался высокий социальный статус, причастность к европеизированной светской культуре, пренебрежительное отношение к богатству, в противовес буржуазным принципам накопительства и практицизма. Игра стала восприниматься одним из проявлений «дворянской вольности» против рутинности и жестокости реальной жизни.
Политика запрета игры теперь больше создаёт почву для демонстративного неподчинения власти. Александр I считал, что на данном занятии лежит печать вольнодумства. Не последнюю роль в этом сыграло двойственное отношение к игре предыдущих правителей – традиция соблюдать данный запрет у высшего света отсутствовала. Показателен пример, как, несмотря ни на какие государственные запреты, князь А. Н. Голицын умудрился проиграть графу Разумовскому свою жену, Марию Григорьевну, что привело к «дикому» для тех времён разводу и новой свадьбе, встреченной высшим обществом крайне негативно. П. А. Вяземский описал, как пришлось спасать положение новой семейной пары противнику карт императору: во время бала он пригласил новоиспечённую Марию Разумовскую и публично назвал её графиней. Всё это служит подтверждением тому, что ни указы Александра I «об истреблении непозволительных карточных игр» 1801 года, ни стремление Николая I бороться «с пагубной страстью к запрещенной игре» (указ от 1832 года) не смогли повлиять на российское ­общество, в котором даже Фортуна могла хоть что-то поменять только в карточной игре.

Ни Феб, ни дружба, ни пиры
Не отвлекли б в минувши годы
Меня от карточной игры –
Задумчивый, всю ночь, до света
Бывал готов я в эти лета
Допрашивать судьбы завет,
Налево ль выпадет валет?
Уж раздавался звон обеден,
Среди разбросанных колод
Дремал усталый банкомет.
А я [нахмурен] бодр и бледен,
Надежды полн, закрыв глаза,
Гнул угол третьего туза.

Именно к такой игре пришёл Пушкин, с его пламенным нравом и тягой к великим ощущениям, и она захватила его с головой. Александр Сергеевич сам признавал, что страсть к игре – одна из самых сильных страстей, однако эта страсть стала для поэта пагубной. Больше всего Пушкина пленяла азартная игра: фараон, штос, – где роль случая возводилась до апогея. Суть игры сводилась к простым правилам: банкомёт (ведущий игрок) кидал перетасованные карты направо и налево. Если карта, на которую сделана ставка, выпадала направо, он забирал выигрыш. Если налево – ставка доставались противнику – понтёру. Игроки собирались у карточного (ломберного) стола, покрытого зелёным сукном. Этикет игры (как и борьба с шулерством) предусматривал, что каждому игроку выдавалась своя запечатанная колода карт. Внимание в этом ритуале уделялось каждой детали, даже такой, как способ вскрытия колоды. Хорошим тоном считалось, когда игрок распечатывал колоду одной рукой, сдавливая пачку, отчего заклейка на ней с треском лопалась, а сама колода «переливались» в свободную руку. Далее объявлялась первоначальная ставка (семпль), которую записывали мелом прямо на зелёном сукне стола. Понтёры выбирали свои карты и клали их лицом вниз (чтобы банкомёт не впадал в искушение поменять одну карту на другую). Банкомёт раскладывал свою колоду по одной карте поочередно, сначала на правую сторону (лоб), затем на левую (соник), до тех пор пока не выпадет карта, загаданная понтёром, вне зависимости от её масти. Выигрыш равнялся сумме ставки понтёра и банкомёта, т. е. при победе ставки в 100 рублей полагалось 100 рублей «чистого» выигрыша. Партия продолжалась на другие загаданные карты, пока колода (или, как её называли, «талья», «пулька») не кончится или понтёры не откажутся играть. У понтёров были свои стратегии – одни любили придерживаться первоначальной ставки (играли мирандолем), другие любили ставку повышать: в два раза (пароли), что обозначалось сгибанием угла карты, в четыре раза (пароли-пе), в пятнадцать раз (кензельви), в 21 раз (септильви) и далее. Ставка на одну и ту же карту подряд называлась «руте», а ситуация, когда на обе стороны выпадали одинаковые по значимости карты, – «плие». В подобной ситуации победителем считался банкомёт (в этом-то правиле и заключается математическое преимущество банкомёта). Отказ от продолжения игры именовался «атанде». При большом накале игры, когда азарт полностью овладевал умами игроков, говорить о чём-либо другом, кроме карт, считалось не принятым (в отличие от игр коммерческих, которые большей своей частью игрались с целью общения). Использованные колоды сбрасывали прямо под стол и распечатывали новые для начала следующей партии. Иногда вместе с картами под стол роняли и деньги, но поднимать их считалось дурным тоном (сохранился анекдот о том, как Афанасий Фет во время карточной игры нагнулся, чтобы поднять упавшую ассигнацию, а Лев Толстой, его приятель, запалив у свечи сотенную бумажку, посветил ему, чтобы «облегчить поиски»). Таковы были порядки, при которых Александр Сергеевич проводил свои свидания с Фортуной.
Современники отмечали, что уже в лицее Пушкина замечали за игрой в карты. После окончания лицея Тургенев писал Вяземскому, что Пушкин по вечерам играет в банк. Зная о страстях Александра, Батюшков писал Тургеневу, что не худо бы поэта «запереть в Геттинген и кормить года три молочным супом и логикою…». Меж тем молодой поэт стал частым и желанным гостем петербургского особняка Всеволожских на Екатерингофском проспекте. Сам Пушкин писал Павлу Мансурову в Новгород: «Всеволожский Н. играет; мел столбом! деньги сыплются!» И вскоре Фортуна с помощью того же Всеволожского сыграет с Александром первую злую шутку. Рукопись создаваемого ещё со времён лицея сборника стихов, полностью приготовленного к печати, с уже объявленной издателями подпиской, в разгоревшейся игре оценивается распалённым азартом поэтом в 1000 рублей и кладётся на зелёное сукно, мечется банк… и ставка достаётся Всеволожскому…
В это же время обстоятельства принуждают поэта уехать на юг России, и рукопись остаётся за Всеволожским на долгие пять лет. Всё это время Пушкин через письма и своего брата предпринимает попытки вернуть сборник. Один из основателей литературного общества «Зелёная лампа», куда вместе с Пушкиным входили С. П. Трубецкой, Ф. Н. Глинка, А. А. Дельвиг, Н. И. Гнедич, Никита Всеволодович Всеволожский тепло относился к Пушкину и готов был вернуть рукопись бесплатно. Но Пушкин сам обращается к товарищу с письмом. «Всеволожский, милый… Продай мне назад мою рукопись, – за ту же цену 1000 (я знаю, что ты со мной спорить не станешь, даром же взять не захочу)». Поэт сакрально относился к долгу чести. Он отказывался принять рукопись даром или за полцены. Получив собрание, Пушкин, словно боясь упустить своё счастье, стремительно его дорабатывает и отдаёт в печать. «Я выстирал чёрное бельё наскоро, а новое сшил на живую нитку… Надеюсь, что барыня публика меня по щекам не прибьёт, как непотребную прачку». Спустя пять лет публика увидела первый сборник стихов поэта и встретила его с благодарностью, сохранив это отношение вплоть до наших дней.
Страстный и порывистый нрав Пушкина предопределил его любовь к карточной игре, сулившей всю гамму сильных ощущений и переживаний. Вокруг поэта менялись люди и ландшафты, но его душа, с присущими ей страстями, оставалась неизменна. В период ссылки на юг России Пушкин также предавался карточной игре, что, кроме денежного напряжения, приводило и вовсе к курьёзным случаям. Здесь и дуэль с Зубовым из-за подозрения в его шулерстве, и бросание сапогом в игрока во время карточных баталий, даже любовь не всегда могла пересилить его тягу к карточному азарту. Вяземский писал, как поэт, преодолев сотни вёрст ради встречи с объектом своего вожделения, сел до встречи понтировать и… проиграл всю ночь до самого утра.
Роман поэта с госпожой Фортуной протекал очень бурно, современники отразили его мысли о том, что никакая игра не доставляет столь живых разнообразных впечатлений, как карточная, поскольку во время самых больших неудач сохраняется надежда на успех. И в этих порывах эмоций Пушкину сложно перед чем-то устоять. И вновь на зелёный стол ложится плод его творческого труда.… На этот раз только что оконченная 5-я глава «Онегина». Ставка принята – рукопись представляет собою деньги, и очень большие (Пушкин получал по 25 руб. ассигнациями за строку). Поэт проигрывает. Следующей ставкой стала пара пистолетов, но здесь счастье улыбнулось поэту. Он отыграл и пистолеты, и рукопись, и ещё выиграл тысячи полторы. На этом фоне коммерческая игра Пушкина просто меркнет. В Михайловском сохранились расчёты его любезной и гостеприимной соседки Осиповой-Вульф: «По висту должен мне Пушкин 1 р. 50 к., я ему – 20 к. …» – что только подтверждает, что не сама игра пленяла поэта, а чувства, испытываемые от его свиданий с Фортуной.
Страсть к игре немало послужила вдохновению поэта. Во время карточной игры у князя Голицына Пушкин пишет стихотворение «Как в ненастные дни» мелом прямо на рукаве. От Голицыных поэту в лице княгини Натальи Петровны пришёл образ старой графини и история о трёх картах, которые помогли её внучатому племяннику отыграться в одной из карточных партий.
Азарт Пушкина даже явился поводом его появления в картотеке жандармского управления. В полицейском списке московских картёжных игроков за 1829 год в числе 93 номеров значится 36-й номер: «Пушкин – известный в Москве банкомёт». Поездка поэта на Кавказ, по мнению П. А. Вяземского, могла быть устроена игроками в расчёте на славу поэта и желание состоятельных людей прометать талью-другую с самим Пушкиным. Но погоня Александра Сергеевича за сильными ощущениями сметала всё на своём пути. Иначе не объяснить, как Пушкин, уже помолвленный с Натальей Николаевной, создал за зелёным полем фантастический долг в размере 25 000 рублей. В то время поместье Михайловское, принадлежавшее родителям поэта, приносило 3 000 рублей в год. Подобная яма заставила Пушкина напрячь все силы: заложить единственную принадлежавшую ему деревню, со скрипом погасить основную часть долга и дать себе обещание впредь к картам не притрагиваться.
Действительно, поэт после женитьбы стал играть меньше, но окончательно подавить влечение к картам у него не вышло, и «до самой зари он не мог оторваться от зеленого поля». Видны попытки Пушкина пустить свою страсть в логическое русло – в его библиотеке можно встретить труды Лапласа по теории вероятности, необходимые для расчёта случая в игре. Но не холодный расчёт в картах пленял поэта, а испытание любви Фортуны. Оттого Пушкин до кончины своей был ребёнком в игре и в последние дни жизни проигрывал даже таким людям, которых, кроме него, обыгрывали все… Отъезды четы Пушкиных из Петербурга в деревню сопровождались укоризненным шёпотом: «Проигрался». А после кончины поэта учреждённая императором «Опека над малолетними детьми и имуществом камер-юнкера А. С. Пушкина» оплатила его частные долги на сумму 92 500 рублей, из которых немалую часть составили «долги чести», – таковы итоги отношений Пушкина с Фортуной… Но она вернула долг его памяти. Так, «Современник», впоследствии приобретённый Некрасовым, издавался фактически на деньги, добытые во время его карточных партий. У Некрасова существовала одна традиция: отправляясь в клуб, он брал из конторы «Современника» тысячи две рублей и вкладывал их в середину своих десятков тысяч «на счастье», и это счастье помогло жить журналу, напоминая читателю о его создателе.
Мог ли Пушкин избежать карточного плена? Представляется, что нет, – видно, как игра неразрывно связана с дворянским обществом. Писатели золотого века в своих произведениях не могли обойти карточные битвы стороной – иначе препарируемая ими действительность русского общества была бы усечённой. Неспроста «Пиковая дама» из всех прозаических произведений Пушкина имела наибольший читательский успех. «Моя Пиковая дама в большой моде. Игроки понтируют на тройку, семёрку и туза» – слова самого Пушкина. Анненков свидетельствовал, что «Пиковая дама» произвела при появлении своём всеобщий говор и перечитывалась от пышных чертогов до скромных жилищ с одинаковым наслаждением. Подобная реакция служит лишним подтверждением тесного переплетения общества, игры и азарта.
Да и мог ли пушкинский человек испытать схожие эмоции вне карточного стола? В социуме, где путь индивида определялся ещё до его появления, это представить сложно – человек лишь нёс маску, которую ему уготовила Фортуна. Но перед её лицом у ломберного стола, между лбом и соником, руте и гнутыми тузами, посреди крошек мела маски меркли, а люди проявляли все эмоции, какие только таились в их душе. И Пушкин, коллекционер и летописец чувств, не мог пройти мимо этого ристалища, не оказавшись в самом эпицентре его событий. Почему поэт играет? Да потому он и играет, что поэт.

Павел ИВАНОВ
Москва

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован.