Свет и горечь Евгения Юшина
Евгений Юшин родился в 1955 году в городе Озёры Московской области. Детские годы прошли на Оке и на Воже в рязанской деревне Лужки.
Школу и пединститут (историко-филологический факультет) окончил в Улан-Удэ. С 1978 года работал редактором в Центральном Доме культуры железнодорожников г. Москвы. Здесь же несколько лет руководил литературным объединением «Магистраль». В 1986 году перешёл на работу в журнал «Молодая гвардия», которым руководил с 2000 по 2014 год.
Стихи Е. Юшина публиковались в центральных журналах, альманахах, транслировались по радио и телевидению, переведены на болгарский, немецкий, французский, сербский, азербайджанский языки.
Автор двенадцати поэтических книг. Лауреат ряда литературных премий, в том числе премии «Имперская культура», премии имени Александра Невского «России верные сыны», Большой литературной премии России.
О новой книге Евгения Юшина «Полынь и звёзды»
Алексей ШОРОХОВ
Большой русский поэт, называя свою книгу, даёт определение времени.
Того самого времени, которого не существует для вечности. Но которое выпало на его долю.
Время движет, снега несутся,
Рвут столетия, в прах круша.
Но не может душа проснуться,
Как не может уснуть душа…
Своё поэтическое время Евгений Юшин назвал «Полынь и звёзды». Полынная горечь погрома русской культуры и затянувшейся гражданской войны и неизбывный свет степного звёздного неба над нами.
Практически знаменитая формула Иммануила Канта. Только без сухой академической отстранённости.
Хотя, к чести кёнигсбергского философа надо сказать, что, приняв российское подданство при Елизавете Петровне, он от него уже никогда не отрекался. Даже тогда, когда чередой измен и дворцовых переворотов Восточная Пруссия оказалась на полтора столетия отторгнута от России.
У Евгения Юшина вопрос поэтического и нравственного подданства никогда не возникал. Представить себе сегодня более русского поэта в нашей блистательной литературной современности сложно.
Русскость поэтического мира Евгения Юшина не манифестируется «словами» и «заявлениями», он ничего не достаёт из широких штанин и ничем не размахивает перед оторопевшим собеседником.
Его слово напаивается родниками отчей и дедовой земли, проступает алыми ромбиками брусники в петлицах осенних болот, обдаёт горячим степным воздухом пропитанных тысячелетними битвами просторов. Всматривается голубыми материнскими глазами подступающей вечности:
Я навек полюбил эти заводи, эту осоку,
Эти серые избы с певучим печным говорком.
Эти сосны шумят надо мной
широко и высоко.
Говори со мной, лес, первобытным
своим языком:
Торфяным, глухариным, брусничным,
зелёным, озёрным,
Хороводным – в распеве сырых
земляничных полян.
Ой, туманы мои! Ой вы, жадные вороны
в чёрном!
Скоморошьи дороги и ратная кровь
по полям.
Я прикрою глаза и услышу кандальные
звоны,
Безысходный по-бабьи горячечный плач
у берёз.
Как скрипучи дороги! Как мертвенно бледны
иконы!
Как селенья ужались и как распростёрся
погост!
У Осипа Мандельштама есть сравнение поэтического произведения с истребителем, который может лететь лишь тогда, когда из одного образа рождается другой, из того – следующий. И так – в бесконечность.
Это про Юшина.
При всей несхожести их поэтик и генеалогии.
Кстати, о схожих поэтиках. Классики отечественного литературоведения давно и совершенно точно подметили, что в литературе процесс наследования идёт не от отцов к детям, а от дедов к внукам.
Поэтому – несмотря на эпиграфы из Рубцова и даже нарочито общие темы с корневым направлением в русской поэзии 60–70-х годов ХХ века, получившим название «тихая лирика», – поэтика Евгения Юшина однозначно далека от творческой манеры Передреева, Жигулина, Тряпкина, Решетова и других поэтов этой плеяды.
Он скорее ближе к новокрестьянским поэтам начала ХХ века, безошибочно и безжалостно выкошенным из литературы и жизни троцкистами в кожанках и штатском (а зачищены были все, в два приёма: Ганин и Есенин – в 1925-м, Клюев, Орешин, Клычков, Васильев – в 1937–1938 гг.).
И слово (литературное направление), придуманное Есениным, как нельзя более точно объясняет саму суть юшинской поэтики: имажинизм. От латинского imago – «образ».
Это то, что щедро дарит поэт миру; то, что двигает вперёд его стихотворения, – образ, рождающийся из образа и рождающий образы.
Как любил подчеркнуть наш великий современник, филолог и мыслитель С. А. Небольсин, яркий поэтический образ – единственное, что способно во всей полноте схватить и передать сущность и явление в этом мире. В отличие от однобоких понятий и монотонных описаний.
Только вслушайтесь!
Там берёза в ливне бьётся, словно жерех…
Или:
По-женски вскрикивают чайки…
Или:
В мохнатой шубе комариной
Июнь по берегу идёт…
Совершенно неверно будет сказать, что это «рассыпано» по стихам Евгения Юшина, это и есть его стихи, это их природа. Из этого они вырастают и этим растут.
Но есть ещё одно, что роднит стихи из новой и во многом итоговой книги Юшина с произведениями двух наших великих поэтов, вставших в бронзе друг напротив друга на Тверском бульваре в Москве.
Это интонация. Та просветлённость, которая несёт слово Пушкина и Есенина сквозь злобу века сего прямо в русское сердце, любящее и доверчивое.
Не сказать чтобы раньше за нашим поэтом не замечалось такой интонации – она часть его поэтического дара, несущая конструкция, да простят мне это строительное сравнение.
Но в книге «Полынь и звёзды» голос Евгения Юшина достигает какой-то уже дождевой прозрачности и солнечной доверительности.
«Будьте как дети», – слышится мне в его голосе.
Оттого и образ матери неразлучен с поэтом и проходит через все страницы этой книги.
Можно много было бы ещё сказать и написать о Юшине и его новом творении.
Но зачем?
Поздравляю нас всех с этим полынным млечным светом над неусыпающими полями нашей Родины!
И имя этому свету – Евгений Юшин.
Евгений ЮШИН
Россия начинается с дороги,
С бурана, бурелома и берлоги,
С разбойников, узорочья берёз,
С молитвы светлой и горючих слёз.
Россия начинается с тревоги.
Кто наши не притаптывал пороги?
Ордынцы и тевтонцы – всё разбой.
…Узорный плат, наличники – резьбой.
Россия начинается с надежды.
То рядит европейские одежды,
А то китайский примеряет шёлк.
И… щёлкает клыком тамбовский волк.
Распевом красок инока Рублёва
Россия начинается со Слова.
Веди судьбу – душою не криви.
Россия начинается с любви.
С разгульной песни тракториста Сашки,
С горячего глотка из тёртой фляжки,
С горючей, горькой правды в мире лжи
И с васильков, мерцающих во ржи…
От деда пахнет мёдом, туманом, огородом,
Рыбацкою лодчонкой, копчёным рюкзаком,
От бабушки – стогами, вареньем, пирогами,
От матушки – малиной и тёплым молоком.
От бати – пот, и порох, и дней суровый ворох.
Жена рассветом пахнет и щебетом детей.
Стоим и замираем, а в церкви пахнет раем,
А в церкви пахнет раем и родиной моей.
Этот мир надо мной – белым облаком, птицей
и Богом.
Этот мир подо мной – муравьишкой, пыльцою
веков…
Я люблю, когда небо целует дождями дорогу,
Заполняя копытца недавно прошедших коров.
Я навек полюбил эти заводи, эту осоку,
Эти серые избы с певучим печным говорком.
Эти сосны шумят надо мной широко и высоко.
Говори со мной, лес, первобытным своим
языком:
Торфяным, глухариным, брусничным, зелёным,
озёрным,
Хороводным – в распеве сырых земляничных
полян.
Ой, туманы мои! Ой вы, жадные вороны
в чёрном!
Скоморошьи дороги и ратная кровь по полям.
Я прикрою глаза и услышу кандальные звоны,
Безысходный по-бабьи горячечный плач
у берёз.
Как скрипучи дороги! Как мертвенно бледны
иконы!
Как селенья ужались и как распростёрся погост!
Тишина на Руси, словно лодка, стоит
на приколе,
А накатится вихрь, так покуда её и видал.
Мужики-мужики, вам тесны и корона, и воля.
Кто считает деньгу, кто рубаху последнюю снял.
Можжевеловый воздух поминками пахнет,
как порох.
На серебряных перьях овса – предрассветная
трель.
Сколько вражьих чубов причесалось о вилы
и обух –
Помнят травы ночные кровавый брусничный
кисель.
И возносит звонарь колокольни стозвонные
соты.
Но сжигает Иуда воздвигнутый предками храм.
И на каждой сосне – золотистая капелька пота.
И на каждой берёзе – полоскою чёрною шрам.
Говори со мной, лес, ведь и мне твоя тайна
знакома,
Словно аистам в небе, хранящим на пёрышках
синь.
Высоко надо мной золотая сгорает солома
И трепещут стрекозами синие листья осин.
Так жить, как мы, грешно. Молись.
Тусовки, шашлыки, музоны…
Но есть совсем другая жизнь
На рубежах у серой зоны.
И можем лишь представить тут,
Как любят там и ненавидят,
Как с хрипотцой порой поют,
Какие сны в землянках видят.
Но как мы тут ни представляй,
Там по-другому всё, иначе.
Обугленный вскипает май,
И серым пеплом туча плачет.
Война как повседневный быт.
Привычка к свисту мин и смерти.
То ангел над бронёй парит,
То пепелищем бродят черти.
У нас – танцульки, там – бои.
У нас кафешки вдоль по тракту…
И тут – свои, и там – свои,
Но как-то порознь, порознь как-то.
Веслом листаешь волн страницы…
А прочитаешь – и поймёшь
Осоки шёпот, свист синицы
И леса утреннюю дрожь.
И путь полей меж перелесков,
Дороги пыльной непокой,
Герань за чуткой занавеской
И голос церкви за рекой.
Ты в этом голосе услышишь
И журавлиный переклик,
Молитву бора над кладбищем
И песни пращуров своих.
А путь земной, где ветер свищет,
Где славят юность соловьи,
Доверь просёлку. Он отыщет
Дорогу к людям и к любви.
И озаришься песней луга,
И разглядишь на вишне пот.
Сидит на солнышке старуха,
Слова невнятные жуёт.
И целый век – гремучий, грубый –
Преподнесут как чудеса
Её пергаментные губы,
Почти незрячие глаза.
И как без прошлого? Мы слепы.
В борьбе враждующих идей
Технократические скрепы
Рабами делают людей.
А ты взгляни – за красноталом,
За камышовым ветерком
Заря – лоскутным одеялом,
Туман поречный – рушником.
День убывает.
Лето впереди,
А всё же ощущается утрата.
Хоть далеко ещё до листопада,
А ветерок его – уже в груди.
Ещё полны кипреем небеса
И по-коровьи облака неспешны,
Но замолчали милые скворечни,
Ромашки прячут добрые глаза.
И зыбкие ныряют ветерки
В густой траве и нам напоминают,
Что этот ясный день цветёт, но тает,
Как свет зари на гребешках реки.
ПЛЮШЕВЫЙ КОВРИК
Я десять лет у крёстной не был.
Ничто не изменилось тут:
Всё то же ситцевое небо,
И та же банька, тот же пруд.
Как прежде, в доме половицы,
Слегка поскрипывая, ждут:
Когда ж Евгений из столицы
Их навестит? И вот я тут!
А тут всё в прошлом. Как ни жалко,
Но крёстной нет уже давно.
Лишь коврик плюшевый с русалкой,
На нём же – лебедь и окно.
Счастливой сказкой, сновиденьем
Себя побаловал народ:
Ветле рогатой – стать оленем,
Корыто – лебедем плывёт.
Ну что? Приехал, дядя Женя?
Лишь память с прожитым роднит.
Русалка смотрит на оленя,
Олень на лебедя глядит.
ТАЙНАЯ ЛЮБОВЬ
А ты и не знаешь, как тайно любить я умею.
Мол, шёл я тут мимо, а вот и решил заглянуть.
Зайдусь болтовнёй, даже сам от себя оробею,
И – сердце в набат, что едва ли не вышибет
грудь.
Горячего чаю нальёшь мне с аиром, кипреем.
Подвинешь варенье. Улыбку пущу по усам.
И ложечку робко возьму и губами согрею,
Ведь ложечка эта к твоим прикасалась губам.
Твой чай колдовской разольётся во мне,
словно солнце.
И разве куда-то уйдёшь от такого тепла?
И трепет, и нежность… Герань расцветёт
на оконце.
Но будут сурово иконы смотреть из угла.
Ты шаль распахнёшь, и затеплятся тайною очи.
Взойдёт за окошком луна, как насупленный
страж.
И муж твой войдёт. Улыбнётся, но как-то
по-волчьи.
«Харе чаевать! Помоги». – И потянет в гараж.
И станет показывать мне там свои железяки.
Вот тут закрути, а вот тут подними, поддержи.
И редких прохожих пугнут для порядка собаки.
Умоюсь в кадушке. Зачем мне всё это, скажи?
А нету ответа. И в думах – одни многоточья.
Калитку открою – дорогу туман побелил.
Хозяин опять улыбнётся и снова по-волчьи.
И только вослед уже спросит:
«А что приходил?»
Вздрогнет берёзы осенняя люстра,
И полетят медяки на траву.
Белые грузди, чёрные грузди
Неторопливо под елями рву.
Белые грузди. Чёрные грузди.
Что ж это грусти – через края?
Где-то высоко небесною Русью
Мамочка, мама проходит моя.
То пожурит меня дождиком синим,
То приголубит певучей волной,
Выйдет лучами над полем озимым,
Светом незримым взойдёт надо мной.
Плавно река устремляется к устью,
И уплывают дрёмой веков
Белые грузди, чёрные грузди
Грустных, осенних, сырых облаков.
Свеча моя плачет, а я не сронил ни слезинки.
И скорбны иконы, как будто поднялись из глин.
Я с папой прощаюсь, читаю родные морщинки:
Вот эти – за Брест и Варшаву, а та – за Берлин.
Куда ты, куда отлетаешь от милых полесий?
Озёра твои ещё помнят тебя и зовут.
Соснового бора небесные, синие песни
Далёко-далёко последней тропою ведут.
А ты поднимись, оглянись – за разбуженным
садом,
Вскипающим, птичьим, плывут облаков
корабли.
Ты нёс на плечах меня майским счастливым
парадом.
Теперь вот другие тебя на плечах понесли.
Прощай, мой хороший. Я знаю, ты будешь мне
сниться.
Ещё будет много нежданных и жданных
потерь.
Тебя ещё помнят скрипучая дверь, половица
И этот вот стол, где тебя поминаем теперь.
Как поздно любовь, что ты мне подарил,
возвращаю.
Из вечных просторов обратного нету пути.
А если что было не так, то тебе я прощаю.
А если что было не так, и меня ты прости.
В ГРОЗУ
Сквозь блин коровий лето проросло.
Перед грозой парит, над лугом – сырость.
Кивнув причалу, скрипнуло весло,
И лопухи у берега столпились.
И громыхнуло так, что дух смело!
И дали потеряли очертанья.
И над кипящим полем понесло
Горы небесной гулкое рыданье.
Так полило, что света не видать!
Летели воды и свивались в свитки.
И скрылся мир. И стали прорастать
В смятённой мгле ордынские кибитки.
Из гнёзд высоких падали грачи.
Летел табун, века пересекая.
И звонко харалужные мечи
Щиты рубили, искры высекая.
Колокола и пушки – гром внахлёст!
Приветим всех, седой слезой политых.
Плыла Россия в небе мимо звёзд –
В крови, пожарах, песнях и молитвах.
Ей слышен голос каждого села,
Ручья и поля, леса и оврага.
Весь русский мир она с собой несла
Среди просторов космоса и мрака.
И всё менялось, грудилось, тряслось:
То гунны пролетали, то гусары…
Но как-то разом всё оборвалось,
Как струны надорвавшейся гитары.
