ПО СЛЕДАМ ЛИСТРИГОНОВ

Сергей Крупняков

Сергей Аркадьевич Крупняков, прозаик, драматург. Яхтсмен, писатель, подвижник и воспитатель. Силуэт его самодельной яхты с алыми парусами на фоне мыса Фиолент и Балаклавы сегодня стал олицетворением романтизма в наше прагматичное время. Родился в Бугульме (Татарстан). Отец Сергея, писатель Аркадий Крупняков, хорошо знаком читателям по многочисленным историческим романам, в том числе и по известному роману «У моря Русского».
В 1996 году вышел его первый роман «Амазонки», затем новый роман, продолжающий эту тему, – «Амазонки Таврийские», затем исторический роман «Амага» и другие произведения. Особую страницу творчества Сергея Крупнякова занимают детские морские рассказы. Член Союза писателей России. Пишет для взрослых и детей. Автор трёх романов в соавторстве с отцом, Аркадием Крупняковым. Детские произведения опубликованы в коллективных сборниках, журнале для детей и юношества «Алые паруса» (Симферополь), вышли в радиоэфире севастопольского радио. Повесть «По следам листригонов» опубликована на сайте «Графская пристань». Сказка С. Крупнякова «Золотое перо» вошла в сборник «Удивительные встречи» серии «Севастопольские писатели – детям». Сергей Аркадьевич Крупняков – неистребимый романтик паруса и морской старины. Свои книги он тоже пишет в открытом море, под шум волны и свист ветра в снастях.

Мне хочется обратиться ко всем, прежде всего к морякам, с требовательной просьбой – не давайте умирать поэзии кораблей. И сговоримся между собой навеки о том, чтобы не давать умирать поэзии вообще. Все люди, кто хоть раз вдохнул на рассвете родниковый воздух земли и моря, должны бороться за то, чтобы не давать умирать поэзии нашей жизни и нашей земли.

Константин Паустовский

Ветер дул не переставая всю ночь. Он завывал в снастях, а море, ночное, тёмное, молчало. Казалось, оно готовило силы для рывка, слегка вздыхая редкими пологими волнами. Но эти волны не шли ни в какое сравнение с ветром. Временами порывы чуть не сбивали нас с ног. Тент сорвало ещё в час ночи. Палатку рвало из стороны в сторону, но она упорно держалась.
Мы давно не спали. Оба стояли у кромки моря и молчали. Сыну тогда было восемь лет, мальчуган уже имел три года морского стажа. Он стоял босыми ногами в воде и изредка оглядывался. Его глаза, всё существо, словно кричали: «Ну? Когда же? Когда?»
Я молчал. Ветер был чистый норд. Он срывался сверху, с высокой скальной гряды. И давил с такой силой, что порой яхта слегка погружалась в воду. И тут же вновь поднималась над рябью моря. Судно стояло между скалой и берегом. Утёс возвышался над водой довольно высоко. И всё лето хорошо служил нам: он защищал яхту от ветра и от волн. Но теперь всё было иначе. Ветер дул с севера. И мощная капроновая верёвка натянулась, как струна. Она работала как страховка к якорю. Когда порывы ветра ослабевали, она провисала и погружалась в воду. Но тут же вновь натягивалась. И ветер сдувал с неё белые брызги, превращая их в солёную водную пыль.
Я подошёл к канату. Сын пошёл было за мной, но тут же остановился: он увидел мой жест и всё понял. Мы давно уже говорили на языке жестов. В море, когда дорога секунда, не до слов. Я потрогал канат рукой.
– Выдержит? – спросил сын, медленно подходя ко мне, несмотря на запрет.
– Я же сказал, не подходи, – был ответ. – Может и не выдержать, – добавил я тихо. – Как только рассветёт, надо уходить. Если канат лопнет, «Гикию» кинет на скалу.
Мы отошли чуть в сторону.
– Но волны же нет, – с надеждой сказал сын. – Если оторвёт, успеем доплыть. Заведём мотор – и в Севастополь. Ветер почти попутный.
– Так я тебя и взял. – Я посмотрел назад, на скальную гряду, в надежде, что мама с десятью литрами горючки появится раньше обычного. – На кого я тебя здесь оставлю?
В это время я не знал, что наша мама действительно всё почувствовала и шла уже по тропе и ступеням Георгиевского. Но порыв ветра сбил её с ног, она упала со ступеней на шершавый скальный откос и травмировала колено. Но тогда мы этого ещё не знали…
– Я с тобой, – чуть слышно произнёс сын. – Не в первый раз.
– Не в такую погоду, – был ответ. – К утру раздует.
– Ещё как раздует, – так же тихо сказал мальчик. – Я тут не останусь. Да и как ты один?
– И не думай. – Мы отошли от каната ещё дальше. – Замёрз?
– Есть маненько, – ответил он тихо. – Всё равно лучше вместе. Вон уже и светает. А палатку потом заберём.
Очередной порыв ветра чуть не сбил нас с ног. Крупные песчинки больно кольнули кожу. Канат натянулся и запел новым низким звуком контрабаса. И вновь затих и опустился в воду.
– Эол шутит, – я попытался улыбнуться. Но сыну было не до улыбок – крупные песчинки больно кольнули лицо, всё тело.
Рассвет пришёл незаметно. Чем яснее проступали скала и судно, тем больше нарастали волны. Не маленькие «волнушки», а большие, океанские, пришедшие издалека. Они накатывались на берег, грозя своей медленной, неодолимой силой.
– Вот и раздуло, – тихо, про себя, сказал я, глядя на горизонт.
Канат вновь натянулся, как струна. Мы сжались, точно это могло помочь «Гикии». И в следующий момент конец с треском лопнул. И счастье, что по линии натяжения никто из нас не стоял: кормовая утка, за которую был закреплён канат, вырвалась из доски вместе с болтами. И, как маленький снаряд, ударилась в воду у самой кромки прибоя.
– Ждёшь в палатке, – крикнул я сыну и кинулся в прибой. Думать было некогда. Судно, оставшееся на одном конце, медленно пошло к скале.
Я плыл, и пульсаром звучало в мозгу: «Сходни, сходни, лишь бы сходни…» Я не помнил, оставил ли я вчера сходни – лестницу – с той, не видимой с берега, стороны яхты. А это в данную минуту решало всё: успею ли, смогу ли вскарабкаться на довольно высокий борт яхты, если сходней нет?
…Сходней не было. Ну да! Я ждал «гостей» и убрал их. До скалы осталось метров десять. И волна, покатая, тяжёлая, высоко поднимала и опускала судно, грозя разбить его безжалостно и неизбежно.
Там, сбоку, у самой ватерлинии, был небольшой резиновый отросток, выхлопная труба. Эта ступенька помогала мне взобраться на высокий борт. Но это было в спокойном море. А сейчас назревал шторм, да и сил после рывка не было. И всё же я разогнался, вышел на полкорпуса из воды и ухватился-таки за борт! Нога сама опёрлась о выхлопную трубу. И я, ещё не веря в удачу, перевалился на палубу.
До скалы уже было рукой подать. Быстро отбросил люк дизеля и, сделав всё необходимое, крутанул тяжёлый маховик. Стартёра не было, и заводил я его каждый раз вручную. И, видимо, рука сама поняла, что второй попытки не будет: удар о скалу винтом или рулём будет катастрофичен…
Мотор завёлся с первой попытки. «Спасибо, Sabb, дорогой», – шепчу мысленно благодарности норвежским мастерам. Двигатель ровно задышал, осталось отвязаться от скалы. Но на это уже не было времени. Боковым зрением вижу нож. К счастью, он на месте. Взгляд на громаду скалы. Она уже затмила всё вокруг, поднимаясь и опускаясь совсем рядом, обдавая ветром и брызгами, грозя прошарпать ноздреватой, шершавой своей боковиной уязвимый бронзовый винт «Гикии».
Отпорник, нож, канат, винт, руль – всё надо было делать одновременно. Явно не прокачать! И отчаяние осушило губы, горло, грозя неминуемым срывом. Я дал малый ход, протянул руку к ножу, готовый мгновенным рывком кинуться на нос, чтобы обрезать в нужный момент канат. При этом нельзя бросить руль. А придётся.
Маленькая рука, невесть откуда взявшаяся, опередила меня. Она выхватила нож, и тут наши взгляды встретились.
– Резать? – В этом звонком детском отчаянном крике было всё: и страх перед громадой скалы, и страх перед гневом отца, и отчаянная попытка победить то, что, казалось, невозможно было победить.
– Режь, – более глазами, чем голосом, сказал я. И, схватив отпорник, оттолкнулся от скалы. Это спасло нас. Корма, готовая уже всем махом хрястнуть о риф, отошла. И я скорее почувствовал, чем увидел, как мы стали отходить от утёса. И его влажное дыхание растаяло, и становилось всё тише и тише.
Лавируя между подводными камнями, я дал средний ход. И судно, как живое, по пологой дуге стало выкарабкиваться между громадой скалы и ревущим, грохочущим, орущим мириадами обкатанных камней прибоем.
Крутые, высокие, пенные волны грозили ещё одной бедой: всюду по пути таились подводные камни. И если в штиль они были не опасны и видны, то теперь всё изменилось. Огромный валун мог запросто провалить дно вместе с килем, если только неудачно окажешься над ним.
Новый порыв ветра накренил яхту. «А что было бы с парусами?» – мелькнула мысль. И всё же ветер сделал своё: «Гикия» явно не вписывалась в спасительную дугу. И рёв прибоя стал ощущаться уже не взглядом, а всем моим существом. Пришлось ещё круче навалиться на штурвал. Судно послушно довернуло. Когда я понял, что нагрузка на перо руля слишком велика, было уже поздно: трос лопнул, и штурвал завертелся в руках бесполезной вертушкой.
– Папа! – крикнул сын. – Трос!
Это была катастрофа. И мальчик увидел это в моих глазах. Судно, набравшее ход, потерявшее управление, пошло прямо на подводные скалы. А волны поднимали и опускали его, и времени ни на что не было.
– Шток! – В отчаянии руки сами искали шток аварийного управления. Но его нигде не было. А яхта шла на камни. – Где… где… – только и успел вымолвить я.
И тут вновь тонкий детский голос:
– Топор!
Сын метнулся под сидушку. И в следующий момент топор уже летел мне в руки. Ещё момент – и я уже вбил топорище в патрубок аварийного управления. И, не глядя, куда идёт судно (это было уже некогда), всей силой навалился на сравнительно короткий рычаг топорища.
Яхта медленно развернулась и, вздымаясь и опускаясь между подводными скалами, пошла в море. Казалось, Посейдон в благодарность за борьбу наслал нам этот спасительный ритм волн. Над скалой волна поднялась и пронесла нас невредимыми.
– В море… в море… в море… – тонкий детский голосок повторял эти слова, как молитву. И судно пошло вокруг утёса. И вырвалось наконец на спасительную глубину.
– Хвала богам! – промолвил я, ещё не веря в спасение. И тут же попытался улыбнуться, заметив на щеках сына то ли слёзы, то ли брызги волн. Но сын не улыбнулся в ответ. Он подсел рядом на сидушку и устремил вопросительный взгляд мне прямо в глаза.
– В Севастополь?
Я долго молчал. Ветер менялся, и мне непонятно было, что же делать.
– Ветер меняется, – сказал я, глядя вверх, на топ мачты, где прямой нитью вытянулся гюйс с запада на восток. Посейдон пощадил нас, но Эол явно решил проверить нас на прочность. – Да когда ты уже надуешься! – крикнул я прямо в небеса, пытаясь высмотреть там смешливый лик Эола.
Но в ответ я услышал ещё более жуткий свист в снастях. И самое страшное было то, что ветер всё сильнее задувал с запада. А это означало, что ни о каких парусах не могло идти и речи. Мало того, он был настолько силён, что судно едва выгребало против ветра и волны. Трудно было даже говорить. И мы молчали. Да и не до слов было: короткий рычаг отнимал всю силу.
Я вдруг сообразил, что негоже говорить с Эолом в таком тоне.
– Пощади нас, Эол… – это сын обратился к ветру.
Но Эол не унимался. И тут я вспомнил, как в один из таких дней мы уронили в воду чугунную чушку, и шторм сразу ослаб.
– Жертву требует, – сказал я тихо. – Поищи что-нибудь…
– Это сойдёт? – сын вытащил из камбуза ложку из нержавейки.
– Давай хоть это. – Я бросил ложку, и она мгновенно исчезла в зеленовато-кипящем море. – Надень жилет, – добавил я, глядя на всё увеличивающиеся волны.
– Да я же плаваю хорошо, – ответил сын, но, наткнувшись на мой красноречивый взгляд, пошёл было в рубку. И именно в этот момент новый шквал чуть не сбил его с ног. Этот же шквал сорвал с кормы надувную спасательную лодку. Она вздыбилась поперёк ветра, один крепёж не выдержал, лопнул, и лодку стало колотить из стороны в сторону. Сын не задумываясь кинулся на корму…
– Стой! – только и успел крикнуть я.
В следующий момент он подбежал к лодке, и она, как боксёрская груша, ударила его всем махом. И Саня вылетел за борт, не успев даже понять, что произошло.
Когда он открыл под водой глаза, то увидел подводную часть яхты, руль, вращающийся винт и услышал звук медленно удаляющегося судна.
Лодка улетела в море… Руки сами бросили за борт круг, но это было бесполезно: ветер ещё в воздухе унёс его на сотню метров к югу, в сторону. «Боже…» Первый порыв был кинуться за борт. Спасти, выплыть… Я не отрываясь смотрел в море: светлая головушка мелькала меж пенных волн. Какое счастье, что какая-то сила остановила меня от прыжка… И я услышал голос с небес: «Яхта… только яхта спасёт вас…» Я кинулся к рулю и, не отрывая взгляда от мелькающей среди пенных гребней руки сына, налёг на обломок топорища, срывая в кровь руки и моля всех богов, чтобы выдержало древко. Понятно, в нём была вся наша жизнь.
«Гикия» медленно, нехотя, с трудом пошла на разворот. Преодолевая порывы ветра, гребни волн, проваливаясь и выскребая на хребтины, пошла туда, где я видел, к великому счастью, светлую голову и ручку. И в этой машущей над водой ручке было наше спасение.
Всё яснее и яснее видел я эту руку среди волн, пены и несущихся пенных гребней. И наконец я был рядом. Но это было ещё не спасение: кипящие волны, порывы ветра, течение, ненадёжный руль – всё это кидало судно из стороны в сторону. А выйти надо было точно. Кроме того, оба круга были уже далеко среди волн. О боги! Как я обрадовался связке реек, что лежала на корме! Ещё на подходе быстро обвязал связку верёвкой, убедился в надёжности обвязки и лишь тогда направил судно так, чтобы сын оказался по правую руку. Постепенно сбросил скорость и, когда пришло время, оставил руль, подбежал к борту и швырнул связку с верёвкой прямо в протянутые ручки. Сын, вовремя подплывший в нужное место, не упустил свой шанс. Он цепко ухватился за рейки и пробкой вылетел из клокочущих бурунов.
Мы стояли обнявшись, а «Гикия», в который раз доказав, что она живая, стала медленно разворачиваться в сторону Балаклавы.
Мы долго молчали. И нельзя было выразить ни словами, ни слезами всего, что могло выплеснуться из груди. Мы оба всё это понимали, да и были не в силах что-либо говорить.
– В Балаклаву, – тихо сказал я.
– В Балаклаву, – кивнул в ответ сын.
«Гикия», получив ветер в корму, весело понеслась на восток. Туда, где виднелись Генуэзские башни. Туда, где дышал белыми бурунами невидимый со стороны вход в бухту. Туда, где до нас вот так же спасались отцы и сыновья. Спасались сотни и тысячи лет назад. И так же для них слово «жизнь» неотделимо было от слова «Балаклава».
…Мы сидели на набережной, прямо у воды бухты. Зверино-перестроечная, безвкусная кафуха, конечно же, была для нас гриновской таверной. И пили мы, конечно же, не тормозную жидкость под названием «Пепси», а старый добрый эль. И молчали. Молчали и смотрели на море, что мирно искрилось рядом. Смотрели на людей. Они гуляли, смеялись, пели и пили. И никто из них не догадывался, да и не мог догадаться, что было с этим мальчиком и с этим дядькой полчаса назад.
…Полчаса назад. …Неделя назад. …Месяц назад. А что же привело нас сюда? И можно ли понять, что происходит? И можно ли сопротивляться этому накату тьмы, что так явственно выплеснулась, казалось бы, из небытия?
Из средневекового мрака и из спрессованной лжи веков. А как всё это начиналось? Ну да, это было в марте, когда мы продавали хлебы…