Город благонравных дежавю
Алексей ЯШИН,
г. Тула
Алексей Афанасьевич Яшин родом из Заполярья (Северный флот СССР, г. Полярный). Выпускник Литературного института им. А. М. Горького Союза писателей СССР. Главный редактор всероссийского литературного журнала «Приокские зори», член правления Академии российской литературы, лауреат международных, российских и белорусских литературных премий. Член Союзов писателей СССР и России, Беллитсоюза «Полоцкая ветвь». Заслуженный деятель науки РФ, доктор технических наук, доктор биологических наук, имеет два учёных звания профессора, лауреат научных премий Комсомола и им. Н. И. Пирогова.
Клянусь тебе, Лев Толстой не сочинит, а между тем видят такие сны иной раз вовсе не сочинители, совсем заурядные люди, чиновники, фельетонисты, попы…
То‑то вот реформы‑то на неприготовленную‑то почву, да ещё списанные с чужих учреждений – один только вред!
Ф. М. Достоевский «Братья Карамазовы»
Проснулся Николай Андреянович, вопреки учёным разъяснениям профессора Скородумова, с явным ощущением во рту привкуса коньяка «Скандербег», которого, кстати говоря, он ни разу в жизни не пробовал. В самом раннем детстве, когда Никита Хрущёв ещё не ввёл полный сухой закон на Северном флоте и вусмерть не поругался с главным албанским начальником Энвером Ходжей, то есть когда полки винных отделов магазинов были плотно уставлены шкиперскими коньячными бутылками, не пробовал по понятной причине. И вообще Андреян, обычно после третьей стопки, любил поучать своих детей историческими примерами: «…Вот, допустим, древние греки вообще не пили до тридцати пяти лет!» Итак, славны бубны за горами, не довелось Николаю Андреяновичу вкусить напитка имени великого воина Албании, что в одиннадцати сражениях побеждал неизменно турок. Но что толку‑то? – не стало Скандербега, и Албания на пятьсот лет попала под османское владычество, опять же поменяв Христову веру на магометанство…
Как бы резонировал Игорь Васильевич, расскажи ему приятель о феномене ощущения привкуса напитка, которого он в жизни не пробовал, мол, ты, дорогой Николай Андреянович, этот привкус мысленно синтезировал из совокупности застоявшихся в твоей обонятельной луковице запахов далёкого заполярного детства. Отрочества и начала юности тож.
Интересный двухсерийный сон способствовал просыпанию доцента-ракетчика почти что в благодушном настроении, которого даже не испортили голоса рекламщиков из кухонного динамика, что для звукового фона включила супруга, проснувшаяся раньше и занявшаяся приготовлением завтрака. «Экономьте на эквайринге!» – вопил тонким педерастическим голосом один. Другой же, подвахтенный, говоря по-флотски, имитируя бостонский или брайтон-бичский акцент, убеждал, что подлёдный (а май на дворе!) дайвинг, а также кайзинг и джипинг – любимые зимние забавы россиян. Современного американо-нижегородского языка Николай Андреянович не понимал, но сообразил: рекламщик, памятуя чисто русскую половицу «готовь сани летом, а телегу зимой», рекомендует именно сейчас, на рубеже весны и лета, покупать со значительной скидкой амуничку под эти самые «инги»… лайкинг и козлайкинг заодно.
Николай Андреянович всё ещё держал на губах улыбку – отзвук ностальгического сна со взаимными путешествиями во времени, когда реклама закончилась и полился ежеутренний трёп сладкой парочки, козла да ярочки. Удивительно, но их постоянные «еры», сменившие рекламные «инги», как‑то особо не раздражали воинственного борца за чистоту русского языка. А те заливались… если не соловьями, то уж сороками точно: «…По дорожкам парка мчатся нескончаемой чередой роллеры, самокатеры, велосипедеры, а безопасность гуляющего ребёнка…» Это интервьюируемая родительница, или «рекламщица под прикрытием», говорила о пользе и необходимости светящихся вещмешков-сидоров, то есть рюкзаков, на гуляющих детях.
Даже некую заинтересованность к пустопорожней болтовне почувствовал, а американизмы с «ингами» и «ерами» почему‑то противоестественное удовольствие доставляли ушным раковинам… как профессиональный мат строителей, подумалось Николаю Андреяновичу. Но здесь наваждение сгинуло – доцент резко вскочил с постели, лоб покрылся бисеринками мелкого холодного пота: «Господи! Да что ж это я? Где же моя пресловутая самодостаточность мышления? Мои всегдашние изустные – в любой компании, среде окружения – едва ли не матерные экивоки по части американизации великого и могучего? Где они, едрить твою шумахер-ритейлер-кешбэкер фейсом об тейбл?!»
Ужас, подлинный ужас на минуту-другую заковал Николая Андреяновича в ледяную корку слипшихся мурашек по коже: от пяток ног до макушки (лысеющей, увы) головы. Неужели и он – и ты, Брут, продался комиссарам глобализма! – гордящийся своей логикой мысли, творческим началом и нонконформизмом к стадному инстинкту современного человечества, гадаринского свиного стада, сдал свои позиции и примирился с ролью винтика в безликой мегамашине человейника? О, горе, горе тебе… то есть мне!
…И рассмеялся, опять же вспомнив рассуждения профессора Скородумова, что как средневековый чёрт, так и нынешний агент глобализма – СМИ улавливают в свои сети невинные души, пользуясь моментами сна разума, то есть в процессе засыпания и пробуждения, понимаемых расширенно: в первые полчаса-час после сна и вечерние час-полтора уже утомляющего бодрствования через силу. Именно поэтому в это утреннее и поздневечернее время, когда человек ослабляет самоконтроль, телерадио и хитроумно построенные, навязчивые разделы интернета и забираются в голову и душу расслабленного человека, стремясь закрепить там психолингвистические коды. Так по-учёному пояснял Игорь Васильевич. «Ты, Николай свет Андреяныч, как‑нибудь выбери время рано утром и в тот же день от половины десятого до одиннадцати вечером и внимательно послушай-посмотри телеящик. Причём для беспристрастия и наблюдения как бы “со стороны” подкрепись стопкой-другой водочки, а лучше коньячка. Опять же с утра и под поздний вечер», – увлёкся научным экспериментом профессор.
Что Николай Андреянович и исполнил, выбрав для опыта свободный от университетских занятий день. Действительно, с утра, особенно радио, поскольку в телевизор в это время только неработающие, давно уже зомбированные пенсионеры немигающими глазами смотрят, особенно агрессивно, громкими голосами дикторов, безэмоционально и кратко – ведь кодирование идёт по научно выверенным методикам! – вбивает в головы обывателям сухую информацию. При этом беспрестанно запугивают добрый наш народ штрафами миллионными, эпидемиями, импортными цунами и пр. Как пояснил Игорь Васильевич, такая кодовая подача поневоле откладывается в оперативной памяти. А вот поздним вечером уже телевизор в свои преимущественные права одурманивания вступает. Здесь времени побольше, поэтому на смену утренней сухости и краткости приходит некоторая размеренность, добротная порция эмоций и кинематографической образности. То есть если утром СМИ «давят» на левое, логическое полушарие головного мозга, то к вечеру переключаются на эмоционально-образное правое. Всё по науке психологии и её многочисленным специализациям по части психозомбирования, формирования и закрепления психопатологии. И здесь, в отличие от утреннего «прицела» на оперативную память, удар нацелен уже на подсознание, откуда вывести посеянное практически невозможно.
Вот смотрит в половине одиннадцатого вечера Николай Андреянович на экран, а коли это не праздное времяпрепровождение, а научный лабораторный опыт, то и принял для беспристрастности и «взгляда со стороны» (как условный наблюдатель в теории относительности) пару стопок грузинского «Старого Кахети», щёлкает кнопками на пульте, скачет по каналам, а там как сговорились! – и ведь действительно сговорились. Картина всюду одна и та же: в съёмочном павильоне сооружён некий барьер из никелированных труб, вдоль которого по кругу расставлены от пяти до восьми мужиков предпенсионного или уже запенсионного возраста. Все они по очереди, но зачастую и все одновременно, как на одесском привозе, говорят громкими, но округло-бархатистыми голосами. По-артистически то есть, образно. Поскольку же стоять столбом, ухватившись за турникетную никелированную трубу (такие же, только вертикальные, в ночных клубах для стриптизёрш установлены), диковато смотрится, поэтому мужики, заложив руки в брючные карманы, раскачиваются торсами и седалищами. Кого же они Николаю Андреяновичу напоминают? А-а, человека в последнем изнеможении перед мочеиспусканием, которое отправить что‑то мешает. Пожалел наш доцент актёров-политиков. Ведь, может, и в самом деле, люди‑то пожилые, им по малой нужде приспичило, передача долгая, под полтора-два часа, а выйти нельзя! Гонорары, воленс-неволенс, надо честно отрабатывать…
Вот говорят, говорят они без передышки «оптом и в розницу», чёрт-те о чём балабонят. Народ перед телеящиками – исключая Николая Андреяновича, принявшего на грудь пару стопок и «смотрящего со стороны», – уставший от трудодня, носом клюёт, но слова округло-баритонные, порой прерываемые малороссийским тенором актёра, играющего приглашённого представителя самостийной и незалежной, потому в вышиванке и с оселедцем на голове-тыковке, вливаются в уши и, минуя уже дремлющее активное сознание, оседают зомбирующими слоганами в подсознании…
Эксперимент Николая Андреяновича удался на славу. И полубутылочку «Старого Кахети» допил, чтобы сбросить наваждение научно организованного зомбирования.
Опасливо перекрестившись – чур, чур меня, сатана! – Николай Андреянович очередным, стотысячным китайским предупреждением и торопливым осенением себя староверческим двуперстным крестным знамением дал зарок более в телеящик не смотреть, а из кухонного репродуктора слушать только прогноз погоды… впрочем, совершенно не беря его на веру. Прямо с постели он решительно направился на кухню с намерением выдернуть, как тот врач Маргулис из песни Высоцкого о Бермудском треугольнике в дурдоме, штепсель громкоговорителя из радиорозетки, но на пару минут отложил приговор дебилизатору: местный диктор нормальным голосом (в провинции педерастов пока не уважают) сообщил радостную весть: во‑первых, Госдума единогласно проголосовала за возобновление практики вытрезвителей – из уважения к органу законодательной власти диктор даже не подпустил принятую в СМИ обязательную едкую филиппику в адрес советской власти; во‑вторых, с внутренней гордостью патриота он напомнил, что первый в Российской империи трезвяк был открыт именно в их славном городе! В голове Николая Андреяновича мигом включилась машина времени: ведь жизнь есть перепутанный сон?!
Как любитель чтения по отечественной истории, Николай Андреянович знал о курьёзе Смутного времени, когда короновавшийся на царство Лжедмитрий почти на месяц сделал их город столицей: здесь спокойно, смутьянов нет. Одно его не устроило: местный кремль намного меньше московского – не по чину царскому! Опять же супруга Маринка Мнишек брезгливо морщится: обещал царскую жизнь, а завёз в дыру! И поставивший его на престол польский король Сигизмунд, покачивая головой, всё пшекал: «Нехорошко, пане Димитриус, мелкопшестко мисто!» А кому следует отписывают царю Московскому о неудовольствии короля. Допекли‑таки супружница с королём: вернулся Лжедмитрий в Москву – на свою скорую погибель.
И в этот месяц царства в нашем городе самозванца прибыл туда же на личной машине времени Николай Андреянович.
…Вышел в тёплый майский день царь и великий князь Дмитрий Иоаннович из непривычно малого, в сравнении с московским, кремля прогуляться и по делу: посмотреть на прорезывающую невеликий город реку. Не просто полюбопытствовать, но уж очень допекли ближние бояре из числа переехавших с ним за двести вёрст от Белокаменной: оборони бог, но как взбунтуются казаки на Дону да вместе с крымчаками пойдут на Москву, так опосля Муравского шляху, если через засеки пройдут, вот эта самая река и есть единственная заграда от супостата. Так что, государь наш надёжа, соблаговоли сам посмотреть и дать повеление северный, прикремлёвский берег бревенчатым накатом и насыпанным земляным валом возвысить над водой. А на супротивном низком берегу имеющиеся избёнки разметать. Все деревья порубить и ям-ловушек понакопать изобильно.
Вот шествует Дмитрий Иоаннович с боярской свитой и стрелецким охранением, подошёл почти к самому берегу, что уже не защищён кремлёвскими стенами, дума государственная на лице изображена… как вдруг из боковой, обочь справа, залитой глянцевой глиняной весенней грязью Разбрыкаловской улочки с нестройным пением матерных частушек наперерез царскому выходу трое запьянцовских мещан выползли. Но – пьяные‑то в стельку, да царя разглядели, хотели земно поклониться, на нетвёрдых ногах лапотных не удержались и все трое плашмя ухнули в захлюпавшую грязь, до ушей мордами в неё уйдя. Но Дмитрий Иоаннович добр с утра был: Маринка сообщила (соврала стерва! жемчугового ожерелья в подарок захотела) о понесении наследника. «Кто такие и почему с утра пьянющие?» – к воеводе городскому отнёсся. «Так в энтом приходе седни престольный праздник. Я вот их сейчас в холодную, а впридачу батогами!» – «Нет в тебе, воевода, европейского воспитания, – добродушествует царь, – с кем не бывает? Заботиться о народе следует, ведь спьяну захлебнуться в грязище такой, не дай бог, запросто могут. Вот тебе мой приказ: заведи в городе службу вспомоществования упившимся. Пусть стражники городовые, увидя пьяных, сволакивают их для протрезвления в особую на то камору. Вот, к примеру, в тот домишко, что на углу с Разбрыкаловской стоит. А хозяевам избы, чтобы обидно не стало, платить от казны по копейке с денгой за каждого постояльца. С него же, по протрезвлении, в казну взыскивать по пятаку с мещан и по гривне с мастеровых. А коли подгулявший по службе или иному занятию находится под чьим‑то началом, то отписывать такому начальнику из воеводской канцелярии грамотку: пусть-де поучит плетьми или изустно благонравию и поведению таковых упившихся сверх заведённого порядка».
Закачали бородами ближние бояре: ох, мудр же царь, дай ему бог Мафусаилова веку в царствовании. А воевода мигнул стражникам – те и потащили заглянцевавшихся от жирной грязи бедолаг в указанную царём-надёжей избу. Именно так, или вроде того как, в нашем городе образовался не то что в России, но и в целиковом мире первый вытрезвитель. Николай же Андреянович, по тогдашнему простому времени именовавшийся Миколой сыном Андреяшкиным, услышав из уст сомнительного по родословной царя про плети и «телегу» по месту работы, не решился попасть в число первых трёх постояльцев, а потому всю исторически колоритную сцену наблюдал со стороны, от стены стоявшей обочь слева дороги к реке лавки с лабазом купца Андреяшкина, его тятьки в Смутные времена.
Утром следующего дня отец послал Миколку к кожевеннику Игнату Самохвалке – понадобилось по хозяйству с полдюжины саженной длины ремней вершковой ширины из бычьей кожи. Дом с хозяйственным двором Самохвалки располагался за дальним концом Разбрыкаловки. Возвращаясь по ней же с увязанным пуком ремней, держась от непролазной уличной грязи домовых заборов с проложенными вдоль них мостками из горбыльных досок, Миколка столкнулся с давешними «царёвыми постояльцами». Трезвые и оттого злые, те мимоходно осмотрели парня с грузом и продолжили ранее затеянную свару насчет опохмеленья. «Свинья грязи найдёт», – вспомнил Миколка укоризненную пословицу своего отца, тот сам не пренебрегал зелёной злодейкой по праздничным дням, но подрастающих своих детей угрозой высечь заблаговременно отвращал от пьянства. Первый в мире вытрезвитель не пережил своего основателя, четвертованного и по сожжению выстреленного из пушки над Москвой-рекой.
Николай Андреянович подкрутил (тотчас вспомнил малоприятный голос из телерекламы: «Под-под-под, подкрути уровень стирки!») мысленно верньер настройки своей машины времени и скакнул аж на триста лет в будущее – от Смутного времени. И попал на заседание городской думы всё в том же, в нашем городе. В мундирчике коллежского асессора представлял он на том заседании свою вторую мужскую гимназию – в повестке дня значился запрос на ремонт протекшей гимназической крыши. Само же краснокирпичное здание учебного заведения располагалось близко к речному берегу, прямо напротив начала Разбрыкаловской улицы. Однако выяснилось, что запрос гимназии перенесён на следующее заседание ввиду срочности рассмотрения проведения мероприятий к близкой годовщине 300‑летия царствования дома Романовых. Разочарованный напрасно потраченным временем, учитель чистописания в первых классах и член партии кадетов, основанной Павлом Николаевичем Милюковым (потому хитрован директор и послал его, что в думе кадеты держали шишку), собрался было покинуть присутствие, но здесь заинтересовался выступлением непременного члена и гласного думы из почётных граждан, купца первой гильдии Маслобойникова. Вновь вернулся на ранее занятое им место позади рядов кресел для думцев и внимательно выслушал.
– Господа! Моё предложение частное, скорее по линии благонравия жителей, но имеющее отношение к грядущим празднествам по случаю достославной трёхсотлетней годовщины нашего царского рода. Город наш сугубо мастеровой – из казённых и хозяйских заводов и фабрик. Это не купцы, даже не мещане, выйдя за ворота после отбытия рабочих уроков, ответственности на себе не чувствуют – и тотчас по дешёвым трактирам и всяким кабацким распивочным. И до ночи гульба до мордобоя, до препровождения квартальными в участок порой. Хорошо, сейчас май месяц, упадут пьяные и не замёрзнут до протрезвления. А зимой как? Хоть и пьянь, но души‑то православные, опять же работники, особенно на казённых заводах: польза царю и отечеству. Не оставлять же их замерзать до смерти? Вот давеча читал нумер «Биржевых ведомостей»: пишут о призрении всяких убогих, бездомных и опьяневших в благоустроенных государствах. Особливо хроникёр относится к Швеции и Дании с Норвегией. Также похвально отзывается о постановке отрезвительного устройства в нашей Финляндии, где…
– Чухонцы нам не указ! – перебил благодушествовавшего купца грубиян Кувалдин, лавочник-бакалейщик, проведённый в последние выборы по спискам «Союза русского народа», – ещё на Карлу Марксу сошлись! Хотите заботой о пьяницах повторить пятый год, а?
Председательствующий, по партийности октябрист, крупный коннозаводчик, но из старого дворянского рода, с немецким университетским образованием, Коновницын, в своём кругу не преминувший упомянуть о своём предке, генерале – герое Отечественной войны 1812 года, поморщился от реплики черносотенца-лабазника, призвал колокольчиком к порядку:
– Слушаем вас, уважаемый Прокопий Игнатович, продолжите ваши интереснейшие реляции.
– Гм-м, словом, господа, не грех порой и с заграницы положительные примеры брать. Чистота в городе и отсутствие чрезмерно пьяных на его улицах, опять же гуманистическая забота о, гм-м, не страждущих порой о своём здоровье – полагаю, что эту заботу в части подготовления к великому царскому празднику сможет взять на себя градоначальство с подчинёнными ему полицейскими чинами. Опять же, исключая Финляндию, – здесь Маслобойников покосился на грубияна Кувалдина, но тот смолчал по причине укоризненного взгляда на него полицеймейстера, также приглашённого на думское присутствие, – наш город станет первым в Российской империи, в котором радением думы и энергическими распоряжениями градоправящей власти будет создан упомянутый выше дом призрения упившихся с их последующим вытрезвлением. Порядок и благонравие должен показать наш город всей остальной России. Благодарствую, господа, за сочувственное выслушивание.
…На следующем заседании городской думы, на котором учитель чистописания в чине коллежского асессора Николай Андреянович доложил‑таки о неисправностях здания второй мужской классической гимназии, приняли и утвердительное решение об открытии вытрезвительного приюта. Все сомнения думцев развеяли положительное отношение губернской духовной консистории, поддержанное инословными городскими общинами: магометанско-татарской, еврейской и староверческой, коим Манифестом 17 октября были дарованы определённые совещательные права в части благонравия и общественного порядка. Главное, сам губернатор граф Доливо-Добровольский положительно отнёсся к передовой идее городской думы и порекомендовал Коновницыну склонить его конституционное учреждение к нужному решению.
Даже природный скептик Николай Андреянович, вышедший в образованные люди с чиновным званием по линии народного просвещения из староверов, ни во что не верящих из деяний власти, умилился, читая через пару месяцев отчёт хроникёра городской газеты «Правое слово», издаваемой губернским отделением кадетской партии, о работе «первого за трёхсотлетие династии Романовых приюта для опьяневших» (Лжедмитрий, как известно, царствовал в Смутное время, переходное от Рюриков к Романовым, поэтому новатором не мог считаться…). По случайному стечению обстоятельств, игре истории, для приюта городские власти купили у торгового мещанина Стрекопытова его дом в начале Разбрыкаловской улицы, построенный на фундаменте той избы, в которой самозваный царь Дмитрий Иоаннович основал исторически первый в мире отрезвитель. В репортаже хроникёра с псевдонимом Грамматиков-Задунайский живописалась обширная, чисто подметённая, светлая горница со спальными местами для страждущих опохмеления, вечерние визиты фельдшера из Ванниковской лечебницы для неотложной помощи, коль скоро такая постояльцам потребуется, восхитительно благодушный и абсолютно трезвый дежурный при приюте городовой, а также санитар. Так и повеяло на учителя чистописания атмосферой санатория на минеральных водах: если не Баден-Бадена и Карлсбада, то уж Пятигорска‑то точно!
…Скоро сказка сказывается, но открывшаяся истина горько разочаровывает. Так и с гражданским майором, то есть коллежским асессором Николаем Андреяновичем, увы, случилось. Родной брат его Сергей, не отрёкшийся от своего староверческого корня и прихода, потому и стоящего образования не получивший, только поучился в техническом училище, а ныне состоял в казённом заводе мастеровым-лекальщиком. Кстати, его жалованье с выработки было поболее оклада содержания брательника в майорском звании. Несмотря на сословную и образовательную разночинность, братья и их семьи поддерживали добрые родственные отношения и взаимную приязнь.
Словом, брат Серёга, чуть помлаже Николая Андреяновича, в день выдачи жалованья, да ещё с наградными премиальными – ведь был Серёга не простым лекальщиком, но в опытной инструментальной мастерской! – с радости и довольства хватил солидную лишку в трактире Филимонова и был на улице, уже на своей, подхвачен городовыми и подсажен в пролётку, собиравшую вечером подгулявших людишек для своза в опохмелительные учреждения. Когда не случалось вусмерть лежащих под забором, то в ажитации – не возвращаться же пустыми! обвинит начальство в ненадлежащем исполнении – хватали и самостоятельно передвигающихся, как Серёга. Так брат учителя чистописания угодил в новопоставленный трезвяк, как уже окрестил богоугодное заведение неблагодарный мастеровой народ и не склонные к трезвости мещане и надомники.
В скорую за этим событием Пасху, разговляясь у чиновного брата, Серёга с возмущением рассказывал о пребывании в опохмелительном приюте:
– …Ещё в сенях трезвяка урядник с городовым лещей мне надавали, дескать, не ерепенься, не домой к ужину пришёл, а в казённое учреждение; ночь прохрапишь, а поутру выпустим.
– Ну и что там? Правда, как в газетах городских пишут, почти больничный покой для временно, э-э-э, занедуживших, с пристойной обслугой, фельдшерским вспоможением и почти как нумера на несколько персон в небольшой уездной гостинице?
– …, – матерно выразился слесарь-лекальщик, благо остались они на некоторое время сам-двое в комнате: дети, радуясь тёплой майской погоде, играли во дворе дома, а золовки под видом кухонных забот перемывали кости своим мужьям-братьям.
– А всё же как? Понятно дело, что хроникёры навроде Грамматикова-Задунайского с три короба всё приукрасят верноподданнически перед городской властью, но велики ли эти короба?
– Короче, – слесарный брат, заглушая малоприятные воспоминания, хватанул внеурочную стопку, – оплеух для стращаловки в сенях надавали, все карманы вывернули в темноте и впихнули в трезвительную помещению, где вдоль стен на рваных и заблёванных тюфяках, соломой набитых, свезённые пьяные работяги и мещанская шваль храпят и во сне кто завывает, а иной в бога-душу-мать высказывается. Ворочался, ворочался, пока заснул. Рано спозаранку утром всех растолкали, переписали, у кого, как у меня, рабочая книжка или иной документ имелись, и вытолкали на улицу взашей. Про деньги с наградными премиальными спросил, так городовой пудовый кулачище под самый нос подсунул: «Па-а-агавари у меня! Сам вчера всё пропил и растерял! А будешь залупаться, так живо в участок отволоку за оскорбление власти. Пшёл вон, пьянь подзаборная!» Заскочил домой, с супружницей объяснился-поцапался, чуток опохмелился – и на завод, уже гудками заливается.
– Да-а, брат ты мой невоздержанный, лишился ни за что ни про что месячного жалованья. Да ещё с наградными премиальными. То‑то тебе от жены‑то досталось!
– Да жена дело проходящее – поорала пару дней да отошла: раз «красные шапки» обчистили, то на нет и суда нет. Другое хуже: через несколько дней после трезвяка на заводе дёрнули меня к начальнику нашей инструментальной мастерской. Он, как казённый инженер в форменном сюртуке с учёным значком, матерно не изъяснялся, но оттого не лучше, когда тебя вежливыми словами кроют. Со стыда можно сгореть. Словом, прислали от полицейской части, в ведении которой трезвиловка, отношение насчёт меня: мол, вы уж там у себя, на казённом императорском заводе, провоспитуйте своего рабочего и… много чего вычитал язвительным голосом начальник, да ещё показал мне на листке этом надпись красным карандашом, что проставил после ознакомления – матушки мои! – сам командир завода, артиллерийский генерал-майор: «N.N.! Разберитесь со своим подчинённым и накажите лишением воспоследующих наградных премиальных».
…Вторая в истории страны (а первая‑то – в мире!) попытка заведения в городе вытрезвительного учреждения, в целях гуманности и заботы о здоровье населения, просуществовала чуть более двух лет: началась империалистическая, царь издал указ о введении сухого закона по всей империи на период войны. А раз так, рассудили власти нашего передового в части отрезвления города, то, рассуждая строго по закону, и отрезвлять‑то некого. Всё по букве закона; исторический вытрезвитель закрыли в самый разгар боёв на Северо-Западном фронте, где тевтоны разбили 2‑ю армию генерала Самсонова. Как известно, беда не приходит одна…
Заранее строго запретив себе вспоминать о рекламном «подкрути уровень стирки», Николай Андреянович немного тронул верньер настройки личной машины времени по часовой стрелке – в сторону недалёкого будущего. И… угодил в золотые семидесятые советские годы, совпавшие с ранней его инженерной молодостью. Тогда попадание в вытрезвитель, особенно для тружеников, тем более инженеров оборонных предприятий, то есть имевших «форму допуска к секретным и совсекретным работам и документам», приравнивалось к семейной катастрофе, крушению карьерных перспектив, иногда влекло за собой пресловутый «запрет на профессию»…
Понятно дело, что здесь имелся в виду не собственно штраф в несколько десятков рублей (но ведь советских, полновесных!), а «телега», то есть сообщение из милицейского участка по месту работы провинившегося во всеми громокипящими последствиями: выговор по служебной линии, обязательное «обсуждение в коллективе» (это‑то наименее обидное: в день «обсуждения», после работы, шли избранным «коллективом» в гастроном – обмыть обиду и поддержать товарища в горестную для него минуту…), откладывание на неопределённое время получения очередного инженерного звания и соответствующей ему должности, в материальном плане – лишение на сто «прóцентов» тринадцатой зарплаты, то есть дополнительного в году месячного оклада, и, само собой разумеется, текущей месячной и квартальной премии. Выливалось это в весьма круглую сумму. Но подлинным ударом под дых являлось перенесение «в зад» очереди на получение квартиры; известно, что в советское время массовое жильё не покупалось, но предоставлялось в порядке очереди работающим их предприятиями. Словом, катастрофа семейная, плюс служебная, плюс трижды-четырежды (по числу взысканий и неполучений) денежно-финансовая.
Понятно дело, в прессе, на радио-телевидении вытрезвительных дел особо не касались. Эстрадные смехачи-куплетисты всё в анекдотические шутки превращали. Угрюмые писатели – «шестидесятники» и «деревенщики» также особо сути дела избегали, ограничиваясь назидательно-воспитательным; этакие «Дети понедельника» и «А поутру они проснулись…». Что‑то навроде этаких названий и содержаний… Но дозволялось изустно и печатно раскрывать трудовому (а нетрудового тогда не имелось) народу секреты Полишинеля . Две главные, совпавшие во времени причины создали «феномен советского вытрезвителя»; обе они относились к собственно милиции. Во-первых, к золотым семидесятым годам преступность в советском обществе практически исчезла, ибо ликвидировалась её социальная база. Во-вторых, к этому времени резко сменился состав милиции: на смену рассудительному поколению, где тон задавали рядовые участники войны, составлявшие сержантско-старшинский корпус милиции, пришла молодёжь: отслужили в армии, затем полугодовая милицейская школа и – красная фуражка, молодой хамоватый задор и неограниченная власть! Так сформировалась армия щёлоковских башибузуков – сержантов, охальников-подлетов, в итоге подведших своего министра к выстрелу в висок из табельного «макарова». А раз преступников серьёзных нет, то чем же ещё, тем более для отчётности, заняться миллионам «красных шапок»? Конечно, «хватать и тащить» (по словам классика) в трезвяки любого встречного-поперечного, даже случайно пошатнувшегося.
…Молодые инженеры, Николай (ещё без Андреяновича) в их числе, после работы решили «освежиться очищенной» – тогдашняя терминология. Опять же из литературной классики. Вечер летний, пятница – конец трудовой недели – грех после трудодня не принять умеренно. Но где? В стекляшке-забегаловке духота, да и мало их в рабочем микрорайоне. Затарились в гастрономе, а дальше где для неторопливой беседы пристроиться? В какой переулок ни свернут, всюду группками «красные шапки» рыщут в поисках добычи; вытрезвительные воронки снуют туда-сюда… Вроде как пристроились с торца пятиэтажки, напротив глухой забор, народу сюда незачем ходить. По одной, по второй – под плавленые сырки… и вот она, милиция-заступница, аж с двух сторон. Словом, «поутру они проснулись» в вытрезвителе, понятно дело, выстроенном всё на том же месте, что и его предшественники, получили на руки квитанции для оплаты постоя, хмуро разбрелись по домам. Жить не хочется. Ладно, со временем успокоилось – не без драм дома и на работе.
В конце декабря в главном корпусе конструкторского бюро вывесили листы-простыни со списками лишённых тринадцатой зарплаты: полностью или частично, в зависимости от состава административного или трудового правонарушения. Надо заметить, что в организации их только‑только улеглось возбуждение, связанное с… изобличением в их коллективе шпиона! Не успел он ничего особого нашпионить, просто на выставке в Москве его агенты на чём‑то подловили, что‑то он лишнее сказал, словом – тягчайшее на оборонном предприятии преступление. Его, конечно, не судили, чтобы имя фирмы не полоскали, а просто запихнули в дурдом. Ведь отчётность!
И вот смотрит Николай в листки-простыни, грустно отмечает свою фамилию: лишить на 100%. Затем случайно натыкается на того самого шпиона: лишить на 50%! Долго народ потом хохотал: дескать, если в трезвяк попадёшь, то сразу ментам рекомендуйся бельгийским шпионом. А если татарин, то лучше турецким…
В конкретное будущее Николай Андреянович отправил себя подкручиванием верньера, понятно дело, не на год-другой, пока дело с новым возрождением вытрезвителей раскрутится («Русский долго запрягает лошадь в телегу, зато потом быстро скачет», – сказал Отто фон Бисмарк, создатель Второй Германской империи), а чуть поболее: лет на пятьдесят вперёд… и ужаснулся полной безысходности.
Некто, к которому виртуально присоединился Николай Андреянович, человек из недалёкого прошлого, решил выпить, что в едином глобальном социуме, с одной стороны, не запрещается, с другой же – жёстко преследуется. Это называется толерантностью и кажимостью, когда не закон для человека, а человек для закона. Готовился долго и основательно, полгода криптовалюту для неизбежных расходов копил – конечно, в глубочайшей тайне от виртуальной своей супруги… одного с ним пола. В день «икс» купил бутылку виски, название марки которого переводилось с единого мирового языка как «Вредная привычка». С этого момента он, как сам прекрасно понимал, находился под круглосуточным наблюдением, даже в душе и туалете. Поэтому, ничтоже сумняшеся, выдул из горлá прямо у прилавка магазина, закусил батончиком бессмертного «сникерса», а по выходу сдался на руки уже подбегавшему ему навстречу младшему менеджеру службы услуг правопорядка. А поутру проснулся в роскошном номере отеля «Всё для блага». На ресепшене расписался, конечно, в электронной форме, за обслугу, за номер и за «штраф толерантности». Перечислил на нужный счёт всю накопленную криптовалюту. Господи, до чего же скучно в этом светлом будущем! Николай Андреянович крутанул верньер и вернулся домой к окончанию последних известий их кухонного репродуктора. С аппетитом приналёг на яишенку, посыпанную укропчиком.
Уже не стоит и говорить, что отель-вытрезвитель был построен всё на том же месте близ берега реки на углу стародавней Разбрыкаловской, а ныне – то есть в будущем – 6‑го Толерастовского авеню…
