СОН, СОН, ПОЛУСОН
Екатерина ЧЕКАНОВСКАЯ
«Сон, сон, полусон… – шепчу я, ещё не совсем проснувшись, – три сна, полусон». Прищурившись, я смотрела на искусно сделанную ёлочку из папье-маше и скорлупок грецкого ореха. Она была миниатюрной и стройной кокеткой родом из Санкт-Петербурга. Всегда с аристократической осанкой и задумчивым молчанием. На её красивом золотисто-зелёном одеянии было одно-единственное украшение – серебряная звезда из бисквитного фарфора и парчи.
Рядом с ёлочкой сидел мышонок-циркач. Бархатный чёрный цилиндр и атласный бант на шее делали его похожим на волшебника, а объёмный бархатный же малиновый комбинезон клоуна с россыпью алых блестящих пайеток добавлял образу парадности и важности. В задачи мышонка входило не прозевать начало декабря и вовремя разбудить ёлочку, коснувшись её волшебной палочкой, которая была пришита к его правой лапке.
За окном чирикнула птичка, заставив меня резко открыть глаза. А вдруг это всё мнится мне и это лишь плод рассветных игр теней и моего воображения?.. «Сон, сон… полусон… три сна, полусон», – твержу я опять про себя. Нет, музыка не может ошибаться. И первое ощущение после сна – ощущение сказки и чего‑то давно забытого и ушедшего – оно самое верное. Его нельзя предать. Иначе оно обидится и больше не придёт. Это как старый сон из детства, о котором ты помнишь много-много лет подряд. Но попроси кто‑нибудь тебя его пересказать – ничего не выйдет. Не найдётся нужных слов, форм, ощущений. И сон рассыпается, буквально как неверно доказанная теорема. Лучше молчать, лучше штрихами, ведь нельзя вонзать в сердце памяти бытовой набор слов.
И так в моём доме поселяется декабрь.
НЮАНСЫ… МИМАНСЫ…
Зимний московский двор, мягкий свежий снег заботливо укрыл тебя, не оставив даже оконца на водопроводном люке. Верно, вчера вечером тебе было отчего‑то страшно. Ты плакал и жаловался прохожим, оставлял на их одежде узоры своих слёз. Но чудо, наутро не осталось и следа от вчерашнего уныния. Тяжёлый плед серо-голубого цвета с рисунком птичьих следов и кошачьих лапок украсил тебя.
На плите забурлила турка, и кухня наполнилась ароматом кофе: «Эх, хозяйка!» – и напиток пролился на плиту. Ну вот, снова я прозевала этот момент! «Цык, цык, цык…» – ответили мне кухонные часы. Только этим добрым цыканьем можно одновременно и пожурить, и пожалеть. Мягкое отстукивание ваше (я знаю, я проверяла) вводит любого человека, оказавшегося в эти утренние часы у моего кухонного окна, в состояние безвременья и спокойствия. О, это неудивительно, ведь в моём доме живет сама Поэзия, и это кухонное окно придумала она сама.
Всё было так. Как‑то утром особенно раскаркались вороны, я открыла балконную дверь и с негодованием обратилась к ним: «У, мнемосины, разгалделись!» Птицы в одно мгновение затихли, и наступила тишина. Молчала я, молчали птицы. И даже на всегда оживлённой площади было почти пусто. Только странный человек в широкополой шляпе, высоких ботфортах и с пакетом в руке медленно расхаживал под уличными часами. Наверно, на детский праздник опаздывает, почему‑то подумалось мне. За моей спиной тихо скрипнула балконная дверь, я отвлеклась от загадочного персонажа и когда посмотрела на то место, где он был секунду назад, то никого не увидела. Как сквозь землю провалился.
Я посмотрела на свои босые ноги и сделала шаг в комнату. Ступнями я ощутила тёплый деревянный пол и замерла. Как тепло, как хорошо! Я оглядела комнату. Выглянувшее солнце озарило её терракотовыми и розовыми цветами. На стенах, доказывая струнную теорию формирования Вселенной, скакали тени от жалюзи. Шторы от гардеробной, имитирующие театральный занавес, зашелестели от сквозняка, и из складок выглянул портрет Вольтера. Он улыбался мне глазами, как бы спрашивая: «Avez-vous remarqué, Mademoiselle? Entrez dans la cuisine. Vous y trouverez une surprise».
«Нюансы-мимансы, мандарины-мнемосины», – нараспев сказала я и поспешила на кухню.
…Жёлтые, розовые, малиновые, голубые мотыльки заполонили всю кухню. Они порхали под старинным абажуром, под потолком и даже умудрились попасть под стол. Турецкие лампочки, которые висели над столешницей, весело светились, раскачиваясь в разные стороны. Прошлогодние вербочки в оливковой вазе светились серебряными огоньками и тонко звенели. А стёкла моего окна были подменены на слюду.
Я подошла ближе и посмотрела в окно. За ним что‑то мелькало, танцевало, светилось. Но ничего было не разобрать. Только нечёткие образы, но так близко… Это было окно в бесконечное количество замыслов. Вот сейчас я всё узнаю, сейчас разгадаю, увижу… И тут зашипел кофе.
Как, опять? Опять мне мыть плиту. А ведь ещё торт надо успеть испечь, подарки купить, мандарины… мнемосины, нюансы, мимансы…
СТАРИННЫЙ АРОМАТ
Удивительно, но как только заканчивается Старый Новый год, меня начинает преследовать горький запах старой книги. Знаете, такой с привкусом касторового масла и застоявшихся в воде хризантем. Игрушки и гирлянды почему‑то утрачивают свою волшебную суть и становятся просто игрушками. Ёлка теряет свой хвойный аромат, а я – последние надежды стать принцессой для Щелкунчика. Что бы хоть как‑то заполнить эту сказочную несправедливость, надо начать разбирать ёлку. Хотя этот способ не самый лучший, ведь, когда заворачиваешь игрушки в старые газеты, вкус и запах, смешиваясь с датами давно минувших дней и воспоминаний, становятся ещё более осязаемыми и резкими.
Но идёт время, и настырный сквозняк уносит последнюю ноту этого старинного аромата. А ближе к Масленице я об этом даже не вспоминаю. Всё мелькает в суете и каждодневных хлопотах, приобретая другой, солнечно-сливочный запах. На кухне летают пылинки от муки, в миске набухает опара, подсолнечное масло горит янтарным блеском. Солнце начинает играть оранжевыми тонами, предрекая нам скорую весну.
А снег? Мой милый, добрый, старый снег. Он становится каким‑то прошлогодним, брошенным, беспомощным. О, как мне жаль его!..
И вот опять в воздухе начинает присутствовать горький запах книги. Но книги новой, весенней. Украшенной нотками влажной пробуждающейся земли и мягких пушистых вербочек. А значит, скоро грачи прилетят, ручьи побегут, капель заискрится и… И я забуду в суматохе дня о том, что ещё вчера
