КАК МОЛОДЫ МЫ БЫЛИ…

Слишком уж очевиден этот заголовок к моим воспоминаниям, но я бы не хотел его менять на более оригинальный. Он не отпускает меня, особенно последующими строками текста старой популярной песни, откуда схвачен памятью. Не забыли? «Как молоды мы были, как искренно любили, как верили в себя…»


Конец пятидесятых. Я студент историко-филологического факультета нашего мичуринского пединститута. Со школьных лет заражённого вирусом сочинительства (печатался в областной молодёжке, а потом, флотским лейтенантом, в газете Северного флота «На страже Заполярья»), меня едва ли не с первого семестра неодолимая сила потянула в редакцию городской газеты. И вот первый, но поразительно отчётливый отпечаток в памяти. Второй этаж дома на Советской улице (угол Гоголевской), в окна нижнего этажа которого я, школьник, частенько заглядывался на машины, печатающие газеты и афиши (здесь теперь магазин). На левой стороне длинного сумеречного коридора довольно обширный кабинет. За столами, заваленными рукописями, газетами, с торчащими из письменных приборов перьевыми ручками, одним телефоном на всех, – трое. Сразу за дверью, у внушительной белёной печи, – сильно (для меня двадцатипятилетнего) пожилой человек. Почти голая седая голова, очки на крупном выразительном лице, в руках ножницы с длинными лезвиями. Леонид Михайлович Россихин, секретарь редакции, а ножницы, как я скоро узнаю, главный инструмент в секретарском обиходе. Личность в «Мичуринской правде» легендарная. Я будто сейчас слышу его рассказы о себе, всегда отрывочные, из тех, что «кстати».
– Кстати, о Франции, молодой человек. Я вижу у вас в руках книжицу Анатоля Франса «Таис». Ваш покорный слуга имел удовольствие слушать в Париже в 1915 году оперу Массне об этой куртизанке-язычнице, обретшей святость у египетских христиан. К нам, солдатам русского экспедиционного корпуса, французы относились неплохо…
Признаться, я с недоверием воспринимал откровения старика, ловко кромсающего ножницами какую-то центральную газету. Париж, опера Массне – откуда б им взяться в биографии этого провинциального газетчика? И напрасно. Россихин, как мне подтвердили его коллеги и соседи по кабинету, в самом деле ветеран Первой империалистической и действительно служил в том самом корпусе, отправленном Николаем Вторым союзникам, запросившим помощь под натиском немцев.
Вспоминается своеобразный, довольно едкий юмор Россихина. Перед ним огромная чашка чая, на чистом листе писчей бумаги бутерброд и несколько кусочков рафинада. Секретарь отдыхает. Над чашкой с крупными синими цветами пар. Леонид Михайлович держит в руках какую-то книжечку, кажется, приложение к журналу «Огонёк». На обложке название: «Фиксатуар пошлости».
– Хотите послушать образцы ляпов в газетах? Если вы рискуете стать журналистом, это может пригодиться для профилактики. – И с удовольствием, смакуя, цитирует подборку объявлений из серии «Нарочно не придумаешь»: – «Гражданам с узким горлышком керосин не отпускается…»
Ну и так далее, перл за перлом.
Делает паузу и многозначительно смотрит на меня сквозь очки:
– Наша уважаемая газета, юноша, которую вы успели осчастливить своими незрелыми публикациями, подобно небезызвестному персонажу Остапу Бендеру, также однажды попала в историю. Вот: «В Козлове «Наша правда» (это старое название) в целях заработка освоила производство липучек от мух – «мухомор». Продукция пользуется у горожан большим спросом…»
В 1965-м, когда институт и год учительской работы останутся позади, меня пригласят в штат редакции. Россихина уже в ней не будет, он окончательно станет пенсионером. Секретарский стол займёт Иван Ильич Скоркин, начавший печататься в газете ещё до войны, когда был юнкором, и прошедший до Берлина во фронтовой газете. О нём как о личности и журналисте можно, да и нужно рассказать куда больше, чем позволяют рамки избранного мною времени этих воспоминаний – конец 50-х – начало 60-х годов. О нём и о заместителе редактора Леопольде Артуровиче Израеловиче, моём кураторе и старшем товарище того незабываемого и благословенного времени. Может быть, если хватит остатка жизни и сил, я выполню свой долг перед ними и другими бывшими моими коллегами.
Итак, я ещё студент-старшекурсник. С немалым рвением выполняю редакционные задания. Пишу репортажи из фабричных и заводских цехов с непрерывным производственным процессом. Это когда по большим праздникам, майским, ноябрьским, новогодним, основная масса трудящихся гуляет, а пекари хлеб пекут, поездные бригады – в рейсе, милиция – на посту и так далее. Рейды дружинников, например, дежурство по микрорайонам в пунктах охраны общественного порядка. Старики-газетчики рады стараться поддержать наш щенячий энтузиазм рыцарей пера – они в своё время всё это и много чего другого прошли и пережили. И нам хорошо. Так подпитывалась неутолимая жажда «плетения словес». Ведь и я, и мои факультетские однокашники, кому судьба предрекла литературную (или окололитературную) стезю, искренно считали свои худосочные газетные публикации чуть ли не началом профессионального писательства. Впрочем, выйдут из «Мичуринской правды» и профессиональные сочинители. Но тогда, «продавая» (вспомним пушкинское «не продаётся…») своё вдохновение дилетантов газете, мы кое-что имели за рукописи.
Вот тут появляется ещё один колоритный персонаж: редакционный бухгалтер Ануфриев (к сожалению, не помню его имени) по прозвищу «отец Онуфрий» – это, если не ошибаюсь, из дореволюционных гимназических анекдотов о преподавателях (каюсь перед сегодняшними священнослужителями) закона Божия.
В закуток бухгалтерии, выкроенный из кабинета отдела промышленности, мы, ­нештатники, заглядывали в дни получения гонораров. А случалось, поиздержавшись, и в дни неурочные с нижайшей просьбой выдать рубль-другой авансом – в счёт будущей публикации. Поворчит «отец Онуфрий», покачает укоризненно плешивой головой, пожалуется на свою горькую бухгалтерскую судьбу и чересчур доброе сердце да и откроет допотопный (название фирмы старым шрифтом) напольный сейф. Веселее позванивало тогда в наших пустых студенческих карманах, и мы шли в кино на популярные новинки – как раз снял «Тихий Дон» знаменитый Сергей Герасимов, афиши манили на новую версию «Поднятой целины» (режиссёра не помню) – или ударялись в «богему» – отправлялись на рынок пить дешёвое виноградное вино, кажется, полтинник, а то и дешевле, стакан, у кавказцев.
Стоишь, бывало, с протянутой рукой у сейфа «отца Онуфрия», откроется половинка двери кабинета промышленного отдела и глянет на нас с чувством крайнего неодобрения заведующий отделом Тимофей Илларионович Бубнов. Особую выразительность придавало его негодующему созерцанию юных джентль­менов в поисках рубля то, что этот старый журналист был одноглаз. По воле судеб моя профессиональная работа в газете начнётся как раз у него в отделе. Мой стол напротив стола Бубнова. Нас разделял только стул для посетителей. До сих пор буквально осязаю его взгляд на себе. Оторвётся от телефона, основного бубновского источника свежей информации промышленного характера (на предприятиях Тимофей Илларионович бывал редко), вперит в меня пронзительное око и начинает очередную познавательно-профилактическую беседу. Так сказать, о времени и о себе. Очень хотелось моему старшему коллеге развенчать Александра Солженицына, зачитанную книжечку роман-газеты с его повестью «Один день Ивана Денисовича» я имел неосторожность захватить с собой в редакцию и положить рядом с телефоном на столе.
А повод поднимать эту тему всякий раз, как накатывала на него очередная волна поучения молодого зелёного племени журналистов, у Тимофея Илларионовича был, что называется, железный. Он сидел при Сталине. Будто бы за участие в заговоре против вождя. Мне в годы работы с Бубновым не раз приходилось слышать волнующую (отнюдь не собеседника, для кого, идеалиста этакого, в хрущёвскую «оттепель» проблема репрессий потеряла всякую злободневность) историю его, редактора какой-то районной газеты, ареста. Якобы за невоздержанный язычок в своей компании, естественно, не обошедшейся без «стукача». И не где-нибудь Бубнов сидел, а как раз в местах, изображённых Александром Исаевичем Солженицыным, – одном из казахстанских филиалов ГУЛАГа.

Израелович и Кострикин

– Этот ваш писатель не увидел ничего дальше своего носа, вышек с вертухаями и колючей проволоки, – буравя своим единственным глазом мою переносицу, внушал мне Бубнов. – А я, между прочим, со своими товарищами по несчастью цветущий сад оставил после себя в казахстанской степи, где до нас ничего не росло, кроме верблюжьей колючки. Он злобу копил в себе, этот Иван Денисович, а мы, простые советские заключённые, ямки копали под саженцы, пользу приносили ­Отечеству и к своему временному, по ошибке, положению относились с пониманием…
Напрасно я пытался объяснить старику, что Иван Денисович – это обобщённый образ репрессированного русского крестьянина с его беспредельным терпением и волей к жизни, а не сам писатель. Бубнов меня не слушал и твердил своё о вредном для подрастающего поколения, лживом и лукавом «рязанском учителишке»: к школе его, тем более к литературе, и на пушечный выстрел допускать нельзя было…
Сейчас, более четырёх десятилетий спустя, я вспоминаю не без тёплой грусти моего ворчливого соседа по кабинету. Никакой неприязни между нами не возникло, просто мы были разными в одной команде. За Бубновым, за ветераном Первой мировой Россихиным, бухгалтером «отцом Онуфрием», казавшимся мне персонажем чеховского или зощенковского рассказа, сумрачно зияла глубина прожитых ими вместе со страной лет, с отметинами в биографиях и душах, каких нам не приобрести, потому что мы только начинали свои судьбы и нас вместе с нашим Отечеством ждали свои страсти-мордасти.
Да, одна команда, неповторимая, как неповторим этот отрезок быстротекущего времени – конец пятидесятых и шестидесятые годы.
Угловой, прямо над входом в редакцию кабинет. Отдел партийной жизни и информации. Мне не надо напрягать память, чтобы в ней «нарисовался» заведующий партотделом Иван Петрович Земляченко. Вот он сидит спиной к окну и с чувством, с толком, с расстановкой курит папиросу. Наверное, только что закончил статью под своим любимым заголовком «Когда я в партию вступал (а)…». Смотрит на старинные часы с боем. Скоро обед. У военного партработника, майора в отставке, отслужившего на Камчатке, чёткий трудовой распорядок. Час дня, и он неторопливо спускается по скрипучим ступенькам к выходу из редакции, направляется через улицу напротив – в ресторан, чтобы принять свои «боевые сто грамм». Затем, уже за своим столом, закусывает из домашнего свёртка. Иван Петрович не делает секрета из своей маленькой слабости:
– Там, на Камчатке, без спиртного никак нельзя. Паёк такой. И не водкой, а спиртом. Водку завозить к чёрту на кулички накладно.
Верите, нет ли, но «не в форме» на работе Ивана Петровича никто не видел. И в горкоме, где, понятно, к шефу партотдела, к тому же секретарю парторганизации редакции отношение было строгое, несколько вольный обед старого вояки-орденоносца воспринимался с пониманием. Тем более что службу свою он знал.
А вот и корреспондент Андрей Павлович Наторин, художник и добытчик информации на все четыре полосы «Мичуринской правды», а ведь она выходила тогда пять раз в неделю. Для ясности: при вёрстке газетных страниц почти невозможно заполнить их статьями и иллюстративным материалом разного формата так, чтобы не оставалось «дырок» – мест, свободных от текста. Да и некрасиво это – текстовой сплошняк, разбитый только заголовками. Вот в часы вёрстки секретарь и наседал на журналистов всех отделов: «А дырки затыкать под вашими нетленками?» Мало кому охота была заниматься суетной мелочишкой, когда в машинку было вставлено и торчало иногда по нескольку дней в ожидании потного вала вдохновения начало капитальной статьи или фельетона. Вот и делали перебежку по редакционным коридорам к добрейшему Андрею Павловичу:
– Палыч, у тебя в заначке нет «гвоздика» на третью (первую, вторую, четвёртую) полосу?
– С тебя конфетка, – меланхолично ответствовал всегда невозмутимый Наторин, звонил куда-то, с шутками-прибаутками разговаривал с кем-то, записывал что-то на листке бумаги. А через какие-то полчаса на стол секретаря ложилась свежайшая новость по теме полосы, озаботившей секретаря. Новости со стола Наторина чаще всего «обзывались» (редакционный жаргон для внутреннего пользования), то есть озаглавливались немудряще в духе требования времени, вроде «Успехи радуют». Содержательной частью этих гвоздиков-затычек было выполнение, а ещё предпочтительнее – перевыполнение плана. Всё равно чего: дневного задания по выпуску поршневых колец, выпечке пирожных, обслуживанию клиентов бань…
…Первые профессиональные журналисты-коллеги в начале моего пути газетчика и первый редактор Дмитрий Александрович Семёнов. Он был примечательным в своём роде человеком. В «Мичуринскую правду» перевели его решением обкома партии из парторгов какого-то птицесовхоза после того, как будущий редактор второго по величине и значению города на Тамбовщине прошёл обучение в региональной (кажется, ростовской) высшей партшколе на отделении журналистики. Вот он, тучный, медвежистый, тяжело топает по коридору с рукописью или свежим оттиском газетной полосы, входит в кабинет к автору статьи и просит уточнить мысль или выражение. Дмитрий Александрович ненавидел неясности, боялся двусмысленностей, терпеть не мог излишне на его слух эмоциональных слов вроде «любовь», «ненависть», «кровь». Непременный член бюро горкома партии и депутат горсовета (редактор газеты – должность номенклатурная), он таким образом оберегал себя от возможной критики газеты властью предержащей даже по смехотворному поводу. Типичный случай человека не на своём месте: ему бы хозяйственную работу, цены бы, возможно, не было. Впрочем, нам на Семёнова обижаться не приходилось, никому плохого он не сделал. Только самому себе. Большой женолюб, на этом однажды и погорел. Тихо перевели директором коммунальных предприятий. Сюда входило и городское кладбище. Случалось, встретишь бывшего шефа, находящегося в несколько легкомысленном настроении, спросишь, как дела, а он возьмёт да и ответит популярной тогда в среде руководящих работников песней известного актёра и певца Михаила Ножкина: «…А на кладбище всё спокойненько от общественности вдалеке, всё культурненько и пристойненько, и закусочка на бугорке!»
Ах, какое это было замечательное по лёгкости бытия время! Никаких для советского человека проблем, великодушно взятых на себя даже в мелочах партсоветским руководством. Разве только вспомнятся очереди за дефицитом. Но это досадное неудобство преодолевалось, во-первых, с помощью личных контактов мичуринцев с трудовыми коллективами ­города, производящими товары народного потребления, во-вторых, повсеместной торговлей из-под прилавка (или краденым на дому), в-третьих, организованными культхозпоходами в столицу нашей родины на колбасных поездах и автобусах, в-четвёртых… Ну, это уже из области необсуждаемых, из поколения в поколение передающихся частных секретов населения нашего богоспасаемого города. Не раскрытых, между прочим, и новой демократической властью. Ей остаётся только поражаться нашей изворотливости в условиях, когда народ оставлен без прежнего тотального экономического и идеологического попечительства. Покой… Вот, пожалуй, ключевое состояние шестидесятых годов. Оно нами, совсем не по-лермонтовски любившими Отечество вовсе не за «славу, купленную кровью и полный гордого величия покой», лелеялось и оберегалось как историческое общенародное завоевание. Лишь бы не было войны – это заклинание, выстраданное потерями каждой семьи в годы Великой Оте­чественной, молитвой безмолвно звучало на просторах нашей земли. Всё что угодно, только не это. Отсюда и терпение людей в условиях бесконечных временных трудностей.
Газета всем её содержанием «работала» на общественное умиротворение и оптимизм. Исторический оптимизм согласно старым учебникам обществоведения.
В 1967 году «Мичуринка» отпраздновала свой полувековой юбилей. Гуляли в лучшем ресторане города. Весело гуляли. С фантазией и юмором. Фотокорреспондент Леонид Михайлович Калиниченко (он потом уйдёт в полиграфию, будет строить новую типографию, преподавать в пединституте), готовясь к торжеству, снял любительской кинокамерой фильм о редакции. Серьёзное в нём монтировалось с пародийным и комическим. Герои фильма и гости газеты, приглашённые на юбилей, подогретые застольем, глядя на экран – белую простыню – и слушая синхронно записанный на магнитофонную ленту комментарий к действу, то умилялись сценам в кабинетах и типографских цехах, то умирали от смеха…
Пятьдесят лет спустя крутится моей памятью бобина с той лентой, стрекочет кинопроектор, и я живыми вижу всех моих первых коллег-друзей по газетной судьбе. Вот заливисто, как умел только он, хохочет Леопольд Артурович Израелович, несёт по коридорам свежие газетные гранки в редакторский кабинет озабоченный секретарь Иван Ильич Скоркин, и Дмитрий Александрович Семёнов, впившись в них глазами, читает тексты, шевеля толстыми губами. На скрипящем пружинами диване в холле редакции что-то втолковывает какому-то нервному жалобщику Андрей Павлович Наторин, охотно бравший на себя самых скандальных посетителей. Идёт за своими боевыми дозами в ресторан Иван Петрович Земляченко. Оторвавшись от телефонной трубки, сурово и вдумчиво поучает меня, зелёного литсотрудника, Тимофей Илларионович Бубнов…
А жизнь продолжалась, менялась. У нас новый редактор – Игорь Александрович Крылов. Ленинградец по рождению и выпускник мичуринской первой школы обстоятельствами предвоенного и военного времени для его семьи, питомец факультета журналистики Ленинградского университета, он окажет заметное влияние на газету. Она постепенно станет тоньше (интеллигентнее, что ли?) по содержанию, тематически разнообразнее. Ещё при Семёнове на страницах «Мичуринки» немало внимания уделялось материалам о науке, культурной жизни города, искусстве. С приходом Игоря Александровича как-то незаметно в завсегдатаях редакционных кабинетов стали чаще замечаться учёные ЦГЛ и ВНИИС им. И. В. Мичурина, художники, актёры, тамбовские писатели. Настоящий профессионал, этот редактор до некоторой степени подготовит газету к резкому слому в стране тоталитарной системы. Не таким шоковым, болезненным для творческого коллектива станет переключение на новую тематику, постепенное обретение нашей независимости от цепляющейся за былое своё могущество обречённой партийной и советской городской власти.
Но, конечно, нужен был редактор нового типа, чтобы старая городская газета, начинавшаяся когда-то в бурные годы Февральской революции как социал-демократическая, могла взвешенно встретить и 1991, и 1993 годы. Нам не пришлось приглашать «варяга», да и вряд ли нашлись бы тогда, в грохоте от падения грозного монумента на Лубянке и схватки хасбулатовского парламента с ельцинским Кремлём, охотники возглавить газету, стоящую перед перспективой выбора – остаться печатью вчерашнего дня или идти вперёд, в неизведанное будущее. Мы единодушно проголосовали за своего товарища по перу, творчески с нами выросшего и выращенного «Мичуринской правдой», – Валерия Аршанского. И не ошиблись в выборе. За полтора десятка лет с ним городская газета, отвергнув конъюнктурные соблазны окраситься в красный, коричневый или жёлтый цвета, обрела общероссийскую известность, уважение журналистского сообщества за демократизм, неутомимый поиск современных форм организации и подачи информационных материалов, экономическую самостоятельность. Чем упрочила традиционную привязанность горожан к своей почтенной «Мичуринке», не изменившей и старому названию…
Скрипят ступеньки лестничного марша. Студентом я взбегал по ним единым духом. Теперь иду медленно, утихомиривая одышку. В старых стенах обновлённых кабинетов новые лица. Племя молодое, незнакомое? Не совсем. В редакцию не присылают кадры с биржи труда. Сюда приходят и здесь остаются, иногда навсегда, по какому-то тайному зову крови. Лет двадцать назад внимание редакции привлёк очень неплохими стихами парнишка – Миша Белых. Это нынешний главный редактор Михаил Петрович Белых, известный на Тамбовщине журналист, автор нескольких краеведческих книг. Или подлинный художник секретарского дела, благодаря кому городская газета узнаётся в лицо с первого взгляда, Людмила Игоревна Панова. Она, дочка редактора Игоря Александровича Крылова, можно сказать, выросла в шелесте свежих газет, запахе типографской краски и грохоте печатных станков. ­Выпускающий редактор газеты Светлана Евгеньевна Князева (Баранникова) из того же, через гены отца и матери, колдовского мира печатного дела. Можно назвать имена ещё нескольких молодых литературных сотрудников, уже известных читателям своими публикациями или только начинающих, в чьих семейных, а потом и собственных биографиях сотрудничество с городской газетой, что называется, имело место со школьных лет. Так было, так есть и так будет всегда.
Продолжая сотрудничать с родной газетой все годы после расставания с ней по возрасту, я часто бываю в старых стенах. Брожу по этажам, чтобы встретиться с ветеранами редакции, соединившими прежние времена с новыми, всегда такими молодыми – главным бухгалтером Татьяной Поляковой, её верной помощницей Галиной Фроловой… И тогда никак, конечно, не разминуться мне с тенями моих друзей дорогих, собратьев по журналистскому труду, кого уже нет, но кто в памяти моей, пока я жив. Это все те, с кем я начинал сорок лет назад и проработал до седых волос. Потом, сам уже на пенсии, провожу в последний путь Игоря Александровича Крылова, сменившую Ивана Ильича Скоркина за секретарским столом Ираиду Леонтьевну Федоринову, следом и самого Ивана Ильича. Потрясёт меня и всех, кто его знал, несправедливо ранняя смерть талантливого журналиста, бывшего заместителя редактора Миши Люлина.
И вот самая горестная, невосполнимая из всех моих потерь – внезапная смерть жарким июльским утром уходящего года от остановки сердца (через тринадцать лет догнал перенесённый на ногах инфаркт) Нины Алексеевны Кострикиной, бывшей заведующей отделом «Мичуринки», моей жены и друга с детских лет.
Светлая память всем ушедшим поколениям моих собратьев-журналистов, посвятившим столько душевной энергии, человеческих и гражданских чувств единственной своей привязанности – газете, нажившим за долгие годы творческого труда не палаты каменные, а разве что преждевременные проблемы со здоровьем. И удачи вам, счастья личного и трудного, но любимого дела молодой нашей смене на десятом десятке славной истории «Мичуринской правды»! Газеты, которой мы, её ветераны прошлого и нынешнего веков, отдали нашу молодость, а потом и зрелость, нашу искреннюю любовь к Отечеству и веру в него, его великое прошлое, настоящее и будущее при любых поворотах истории.

Виктор КОСТРИКИН,
писатель, член Союза журналистов России с 1967 года

Слева — зам.редактора Леопольд Израевлович

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован.