КАК НА ДЕДУШКИНЫ ИМЕНИНЫ…
Рассказ
На заре нового века праздновали юбилей – 90-летие замечательного художника К., чьи вернисажи собирают цвет интеллигенции в любом городе, чьи полотна занимают почётное место в лучших музеях и картинных галереях страны, чьи портреты раскупаются знатоками искусства за очень хорошие деньги во многих странах Европы, не говоря уже о знающих толк в именах российских коллекционерах. Строгое волевое лицо, свойственное армейским полевым командирам и капитанам боевых кораблей, а потому не раз мелькавшее в эпизодах батальных советских фильмов (друзей-кинематографистов – актёров и режиссёров – у лауреата высоких международных конкурсов было не счесть!), иссечённая мелкими морщинами, но всё ещё по-крестьянски крепкая, жилистая шея, седой кок (именно аристократический кок, не клок) волос, тщательно промытых, ухоженных, умные, зоркие глаза, вмиг схватывающие суть и существо собеседника, на удивление сохранившиеся зубы и чистейшая русская речь, сопровождаемая в нужных местах такой открытой, такой ребячливой улыбкой, что и мартовские льдины, попади они под лучи его обаяния, могут растаять, – таков (в беглом наброске) облик художника…
Гостей в прекрасный июньский день, совпавший с празднованием Святой Троицы, съехалось на подмосковную дачу к виновнику торжества видимо-невидимо. Причём даже иногородних. И все – не с пустыми руками. Липчане привезли три ведра отборных раков, накануне выловленных в только им одним известных рачьих норах на реке Матыре, где и занимались варкой – с лаврушечкой, базиликом, мятой, перчиком – грозно шевелящих усами и клещами пучеглазых тварей. Ярославцы удивили сыром – новинкой, чистым на разрез, как слеза. Ростовчане, вытащив из машины размером с выварку казан, где отчаянно трепыхались то ли сазаны, то ли щуки, пригрозили устроить ночную уху по всем правилам рыболовецкой науки, когда уха не тот низкопробный столовский рыбный суп с картошкой, луком да морковкой, а настоящее казацкое блюдо, приготовленное в лучших шолоховских традициях из шести сортов улова. «Та то ж будет нектар, станичники! В ваших «Прагах» и «Метрополях» такой не подадут, нам секреты от пращуров достались! Будете вкушать донскую ушицу деревянными ложками (мы их тоже привезли!) под свойский каравай и холодненькую водочку. Сёрбайте не торопясь, душевно, с хорошими разговорами, с уважением ближних и всем сердцем вспоминая потом этот вечер!»
Массовики-затейники – не из числа артистов филармонии, а свои, доморощенные весельчаки – затевали шутки, хохмы, юморины, конкурсы и загадки, от которых валились в хохоте и взрослые, и дети. Кстати, взрослые тоже обращались в детей: наслаждаясь свободой на чистом воздухе, ели, пили, дурачились, жгли пионерский костёр на отдельной полянке под песни давно минувших дней и танцевали, как умели, под одну и ту же музыку – кто танго, кто фокстрот, кто чарльстон, а на берегу кто посмелее – нырял в прохладные воды Истры и призывал друзей подплывать, не трусить. Красавец-абхазец Николай с краткой фамилией из двух гласных по краям и трёх согласных в середине – Аршба – по личному указанию очень уважаемого человека из состава правительства вручил юбиляру в подарок огромный рог, инкрустированный баснословно дорогим каменьем. А крымские отельеры привезли знаменитому земляку – уроженцу Ялты – прекрасные коллекционные вина из массандровских погребов, после дегустации которых даже самые косноязычные тянулись сказать своё слово. А уж когда вставали с тостами прозаики и поэты – от зависти проглотили бы языки все седовласые казахские акыны во главе с Джамбулом Джабаевым и велеречивые грузины, будь среди них и общепризнанный тамада Вахтанг Кикабидзе, у которого голос так уж голос, песни так уж песни (искушённые поклонницы, хватив по третьему разу стопарик ликёрчика, хихикая, признавались: от восхищения бретельки на бюстгальтерах сами лопаются)…
Объевшаяся шашлыками публика еле упросила нахмурившихся было ростовчан перенести ухоедение на похмельное утро: давайте, мол, казаки, сердцем не стареть, припадём к вашему казану по восходу солнца, как на армянский хаш, который принято потреблять под водочку часа в четыре утра… Ваша рыбка и нутро согреет, и избавит от известного синдрома. Ну куда нам её сегодня, когда кондитеры несут – вон, поглядите – офигенный торт размером метр на метр, где изображён – господи, глазам своим не поверите – сам юбиляр! Где такой сотворили? Так ведь дочь художника – директриса той самой картинной галереи с прилегающим к нему рестораном «Кисточка».
– Та вы шо?
– Вот вам и шо!
– Гляньте, автопортрет? Ой, не могу: наполеоновский мундир, треуголка, шаблюка… Давайте спросим гуру, это он сам нарисовал?
– Нет, нет, дорогие, не нужно вдаваться в подробности, замнём вопрос для ясности. Пошустрее, пожалуйста, берите из пакетов вилочки, розеточки, ножички – всё стерильное… Дамы, приглашайте кавалеров!
– Момент! Как же резать торт по живому? – сыпались шутки друзей-художников. – Вдруг не то отхватим…
Супруга юбиляра – стильно одетая, модно причёсанная, фигуристая и в свои (не стоит говорить какие) годы Юлия Антоновна, с не сходящей улыбкой Моны Лизы – показала пример нерешительным, первой чиркнув по диагонали кондитерский прототип хозяина дачи. И – понеслось! Приставленные к торту правнуки, близнецы-десятиклассники Кока и Лёка с милыми галстуками-бабочками на белоснежных сорочках, едва успевали нарезать ромбики и квадратики для угощения пикантных леди энд вышколенных джентльменов. Центровой фрагмент – тот, где «прототип» изображён с высшей государственной наградой и орденской лентой на груди – был бережно препарирован и преподнесён юбиляру на фарфоровом блюдечке под грянувшее вдруг «Горько!» супругой – Юлией Антоновной – лично!
Героически выдержав шквал звонков, СМС, отечественных и зарубежных телеграмм, «мильон» приветствий – кратких и форсисто многословных, похожих на некрологи, – приняв груду подарков, измаявшись в череде объятий, поцелуев, тостов, выстояв и высидев групповые и парные фотографирования, вконец утомлённый художник, попросив дорогих гостей не обращать на него ровно никакого внимания и продолжать веселиться, тихонечко прошелестел из-под праздничного шатра в заветный уголок летней веранды, затенённый лозой дикого винограда. Блаженно постанывая, скинул новые туфли, освободил тугой галстучный узел и – пал в старинное кресло-качалку на колёсиках, умело сплетённую из лозы местным умельцем, чтобы хоть на полчасика прикорнуть в нём, заботливо укрытый эксклюзивным исландским пледом (тоже, к слову сказать, подарком старого друга-живописца «оттуда»).
Для старшеклассников Коки и Лёки семейная идиллия была бы неполной, не придумай они хоть какие-никакие приколы, необходимые шалопаям, как птице крылья для полёта, как деревенской свадьбе два баяна. Убедившись в сладком похрапывании любимого прадедушки и отдалённом местонахождении знакомящей цветочниц со своей оранжереей любимой прабабушки, гимназисты тихохонько сдвинули кресло-качалку с намоленного уголка и, давясь смехом, прижимая пальцы к губам, покатили колесницу по аллейке на «Шанз-Элизе» – «Елисейские поля», как называл не понаслышке знакомый с Парижем дедуля посадки вздувшей в рост на три метра сахалинской гречихи, некогда привезённой им же для создания светотени из какой-то дальней командировки.
Пересадка-перевозка бесценного груза проходила успешно до той поры, пока скользкая и противно холодная ящерица не метнулась из травяного укрытия прямо в сандалию толстячка Коки. Панически боящийся любого вида пресмыкающихся – змей, ужей, таких вот ящериц, – Кока завизжал от страха, как ужаленный, и… присел, увидев прямо перед собой искривлённый рот, разъярённое лицо и побелевшие от гнева глаза прадеда.
– С-суки! – вздымал руки в злобной гримасе дед. – Куда в морг, когда я жив… Чё вам надо от меня, вертухаи?
И ещё крыл он мальчишек страшными какими-то словами, и ещё…
Какие там мартовские льдины, способные растаять от одной только улыбки художника? Сейчас бы эти льдины в страхе содрогнулись, с треском навалились друг на друга, образуя высоченные торосы, подобные тем, что дед видел когда-то на Чукотке во время сплава по Охотскому морю.
Вдруг, очнувшись и что-то поняв, художник замер. Сник. Тревожно обвёл оторопелыми глазами небо, внуков, «Елисейские поля» …И, окончательно придя в себя, упираясь худыми коленками в старенькую качалку, попытался рухнуть перед безмолвными Кокой и Лёкой на колени, плача и не вытирая слёз…
– Мальчики! Родненькие мои, миленькие, не выдавайте меня, я вас умоляю! Солнышки мои, это сон! Это опять тот жуткий сон, что преследует меня всю жизнь: опять проклятый лагерь, опять конвой, допросы, барак и – санитары из морга, которые гогочут и тянут меня за ноги хоронить, ещё живого. Проклятый тридцать седьмой год… Сохрани вас Бог и помилуй! – надрывался в кашле и горючих слезах дедуля.
Что могли сказать, чем могли утешить старика потрясённые правнуки? Переглядывались, шмыгая носами, молчали. Лишь заслышав отдалённый переполох, встревоженные голоса родителей и бабушки, заговорщицки приложили пальцы к губам: «Деда, тихо! Ты нас попросил перевезти на коляске в тенёк, мы сюда и просквозили, о’кей?»
Развернув экипаж, братья шустро покатили, порулили, погнали кресло на колёсиках поскорее, побыстрее и ещё быстрее – прочь, прочь, прочь – как можно быстрее прочь оттуда, из действительно Богом и судьбами людскими проклятого 1937 года…
Валерий АРШАНСКИЙ
