6 ИЮНЯ
Александр БАЛТИН
1
Разнообразен и многолик, играющий всерьёз, предлагающий одну из сильнейших формул самовоспитания: «И с отвращением читая жизнь свою…»
Дающий чудеса, не объяснимые в принципе: «…весёлым треском / трещит натопленная печь…»
Не говоря о предшествующем янтарном блеске, делающем стихотворение столь цветово насыщенным, что завораживает оно, играя оттенками жизненной живописи.
Космос Онегина, собравший столько деталей: психологии, быта, мысли; закрутивший столько узлов человеческих противоречий; льющийся и пьющийся языковым питательным млеком, сложный – в устройстве психологических далей…
Пушкин истории пугачёвских войн: напряжённой и дающей вариант высокого прозаического языка, почти такого же, как в «Капитанской дочке».
Множественность полей, открытых Пушкиным: хоть история маленького человека, хоть новый лад лирики…
Где наша роза,
Друзья мои?
Увяла роза,
Дитя зари.
Не говори:
Так вянет младость!
Не говори:
Вот жизни радость!
Цветку скажи:
Прости, жалею!
И на лилею
Нам укажи.
Всё увядает?
Нет, остаётся – одно сменяет другое, круг метаморфоз бесконечен, и если сейчас жизнь воспринимается даром напрасным и случайным, то завтра прозвучат молитвы отцов-пустынников.
Пушкин двигался духовной стезёй: какие предполагались изменения в оной, мы едва ли узнаем…
Бесконечность игры жизни, данной смертельно всерьёз, увлекала его неистово.
…Нева заворочается в беспокойной своей постели, Нева представит собой кошмар и ужас, всё залив, и бедный Евгений, познав огни безумия, попробует убежать от грозной неизвестности.
«Полтава» представит такой воздух, что, напитавшись его прозрачностью, можно очистить сознание…
Странная подоплёка мерцает за «Русланом и Людмилой»: будто история Древней Руси излагается в сложно-сгущённых символах, переведённых в образный строй, и всё вращается, мерцает, завораживая количеством чудес, которые всегда есть, больше того: они рядом.
…Чудное мгновенье засветится, сверкая каждой гранью строки.
Бездны человеческие обнажаются, становятся яснее, и длится, длится развёрнутый во все времена лабиринт, организованный Пушкиным.
2
Коды прозы Пушкина – в поэзии: растёт из неё и строится по своеобразному принципу: будто не фраза, а строка, та же естественность любого поворота, и рифма, мнится, вспыхивает двоением в роскошно отполированном зеркале вечности.
Страшна ли «Пиковая дама»?
В детстве можно испугаться – правда, сегодня вряд ли кто-то будет читать рассказ ребёнку…
Психология даётся своеобразно – тонко просвеченными нитями, намёками; тут ещё нет последовавшего в русской прозе мощного психологического портретирования.
Да в рассказе «Гробовщик» (скажем) оно и невозможно: тут важен сюжет, схема необычности, выход за пределы реальности…
Любовь к отеческим гробам проступает, искажённая карнавальной стихией.
«Капитанская дочка» разворачивается спокойно, не суля нагромождения, напластования трагедийных ситуаций, и Пугачёв, появляющийся почти в начале, ничем не похож на того, неистового…
Он для Пушкина двойственен: и объект научного исследования, и символ стихии русского бунта, логично избыточного, ибо альфа социальной несправедливости особенно сильно чувствовалась в России.
(Сейчас, впрочем, тоже, хотя декорум сильно изменился.)
…Снежные, свежие, морозные строки-фразы – даже ежели речь о лете или любимой осени; строки, отливающие мрамором, без его тяжести, белым-белым…
В Тоскане те, кто добывал камень, именовали его мясом – живое мясо земли…
Живой мрамор пушкинских строк, созидающих суммарно прозу поэта, сияет, маня, влечёт всё новыми и новыми погружениями в такое знакомое пространство…
3
Борис Годунов раскинет мощно цветовые слои исторического космоса по небу – духа…
Страшный, несчастный Борис – из недр шекспировского как будто мира, совершенно русский, растянутый, когда не распятый на крюках грехов, с наползающим ужасом, сминающим все чувства, все возможности дальнейшего бытования…
Сколь возвышен белый стих!
Кажется, и рифмы – лёгкой подруги – более не надобно, мешала бы, отвлекала…
Европейское время растягивалось, как великолепная река, теряя точную атрибутику периодов; впрочем, в противостоянии двух (о котором не подозревает солнечный Моцарт) время конкретно, как донельзя конкретны трактир и вино – мнится, можно попробовать оценить вкус…
Скупец, спускающийся в подвал, опьяняющий себя сильнее всякого вина: гипноз золота своеобычен, его не истолкуешь так просто, иначе по-другому строилась бы жизнь…
…Воздух Украины вполне отвечает европейской старине, поражая такой словесной прозрачностью, что ощущения собственные – спустя два века – уточняются как будто:
Тиха украинская ночь.
Прозрачно небо. Звёзды блещут.
Своей дремоты превозмочь
Не хочет воздух. Чуть трепещут
Сребристых тополей листы.
Луна спокойно с высоты
Над Белой Церковью сияет
И пышных гетманов сады
И старый замок озаряет.
Громоздится восковой череп замка, зреют события, вызревает тугая, полная таинственного сока виноградная гроздь истории…
Пушкин не мыслится вне её: она близка – различная: и Римом, и Византией, и Испанией, и Германией: щедрое сердце поэта вбирает в себя все эпохи, чтобы перевоссоздать их по-русски, приблизить к русской тайне и космосу.
…Пышно говорил Достоевский на открытии памятника, сильно, восторженно; Бунин отвечал на вопрос о Пушкине: «Не смею я о нём никак думать…»
Буйная пестрота цыган, неистовство разрывающих крючьями страстей; но тело-то остаётся – крючья работают метафизические…
Ту цыганщину, которую любил Пушкин, не представить сегодня: и песен таких не уцелело, и накал подобный был бы в диковинку.
Смириться?
Пушкин был против – большую часть огромной, такой короткой жизни.
Он был против до периода:
Отцы пустынники и жёны непорочны,
Чтоб сердцем возлетать во области
заочны,
Чтоб укреплять его средь дольних бурь
и битв,
Сложили множество божественных молитв;
Но ни одна из них меня не умиляет,
Как та, которую священник повторяет
Во дни печальные Великого поста;
Всех чаще мне она приходит на уста
И падшего крепит неведомою силой:
Владыко дней моих! дух праздности унылой,
Любоначалия, змеи сокрытой сей,
И празднословия не дай душе моей.
Тут уже смирение ощущается – тугими пульсациями, всё более и более важными гордому человеку…
…Ахматова писала о нём легко и таинственно; Цветаева – с волшебным своим жаром-захлёбом-неистовством; Тынянов рассматривал трезво, научно, если и допуская фантазию, то в пределах источниковедения; Даниил Андреев – так, как мог бы моряк блуждавшего в темноте корабля отнестись к маяку.
А вот Пушкин анекдотический – из рассказа Зощенко «В пушкинские дни» – Пушкин, увиденный сквозь кривые мещанские окуляры, словно ставший забавным, хотя забавны те, кто так видит…
…Руслан вечно несётся на бороде Черномора; а сказки кота отдают извечностью тайны; запутаны многие тропы «Руслана и Людмилы», начинены, кажется, содержанием, которое передал молодому поэту таинственный волхв.
Или не было такой встречи?
Разное можно предполагать, храня живого Пушкина – через пуды напластований, через школьную, познанную всеми рутину, – храня чудо философского камня его грандиозного наследия.
4
Влиял ли весёлый остроумец и сатирический наблюдатель современного ему социума Василий Львович Пушкин на племянника, ставшего солнцем русской поэзии?
Поэты влияют друг на друга и просто общаясь, и вот послание племяннику не говорит о большем:
Довольно и того, что журналист сухой
В журнале чтит себя романтиков главой.
Но полно! Что тебе парнасские пигмеи,
Нелепая их брань, придирки и затеи!
Счастливцу некогда смеяться даже им.
Благодаря судьбу, ты любишь и любим.
Венчанный розами ты грации рукою,
Вселенную забыл, к ней прилепясь душою.
Романтизм, как известно, был присущ А. Пушкину, по крайней мере в определённые периоды жизни; и В. Пушкин, придерживающийся традиций классицизма, хотя и изрядно разбавленных новыми веяниями, декларирует определённое осуждение романтизма в начале стихотворения, подчёркивая:
Хоть модный романтизм подчас я
осуждаю,
Но истинный талант люблю и уважаю.
Однако есть и в сатирических струях, запускаемых в небо А. Пушкиным, нечто от ядовитых сатир дяди:
Не дорого ценю я громкие права,
От коих не одна кружится голова.
Я не ропщу о том, что отказали боги
Мне в сладкой участи оспоривать налоги
Или мешать царям друг с другом воевать;
И мало горя мне, свободно ли печать
Морочит олухов, иль чуткая цензура
В журнальных замыслах стесняет балагура.
Осуждается одно, хотя кажется, В. Пушкин осуждает другое:
Нет боле сил терпеть! Куда ни сунься: споры,
И сплетни, и обман, и глупость, и раздоры!
Вчера, не знаю как, попал в один я дом;
Я проклял жизнь мою. Какой вралей содом!
Хозяин об одной лишь музыке толкует;
Хозяйка хвалится, что славно дочь танцует;
А дочка, поясок под шею подвязав,
Кричит, что прискакал в коляске модной –
граф.
Корень осуждения общий: и глобальность его – изначальная человеческая порочность, вшифрованная уже в сам физиологизм; и корень этот течёт ядовитыми соками…
Сатира не врачует, увы, никакой социум не прислушивается к поэзии настолько, чтобы меняться…
Тем не менее лад стиха племянника и дяди имеет нечто общее.
Облачка схожести можно увидать, если быть пристрастным и читать насквозь, но, разумеется, практически нигде Василий Львович, при всём уважении к его дару, не достигает той глобальной ясности, глубины и красоты, которую демонстрировал племянник, менявший весь строй русского слова.
Рисунки – Лев Нецветаев
