Андрей ГЛАДУНЮК
Андрей Гладунюк Родился в Иванове в 1954 году. Окончил филологический факультет ИвГУ. В разные годы работал в областных газетах «Ленинец», «Рабочий край», «Ивановская газета», «Хронометр-Иваново», «Иваново-Вознесенск», журнале «1000 экз.». На данный момент – ответственный секретарь областной «Ивановской газеты». Стихи и прозаические произведения публиковались в российских и местных альманахах и сборниках, журналах «Октябрь», «Молодая гвардия», «Волга», «Бег» (Санкт-Петербург), «Немига литературная» (Минск) и др. Автор поэтических сборников «Признание» (Ярославль, 1984) и «Право писания» (Иваново, 2020) Член Союза журналистов (с 1985 г.) и Союза писателей России (с 1999 г.). Лауреат городской литературной премии им. В. С. Жукова (2012).
ЛЕВ ЯШИН
Есть упоение в бою…
Пушкин
Злое стадо будет радо…
Никита Гладунюк
Есть упоение в броске
от пустоты на волоске,
той пустоты, что пальцы обожжёт,
коль мяч – горяч, настойчив, лих, –
скользнув, промчится мимо них
и воровато прошмыгнёт
в пролёт ворот.
Вот он летит, и ты летишь,
и от тебя зависит лишь –
вонзится в сетку, остановится ли он,
подобен жалящей осе, –
и, враз поднявшийся, осев,
вздохнёт взревевший стадион…
Проклятый сон!
Над Чили плавится жара…
«Менять голкипера пора! –
толкая тренера, кричит вспотевший врач. –
Ещё спасибо, что живой,
ты ж видел – в штангу головой…»
«Нельзя без Яшина, хоть плачь!»
Проклятый матч!
«Контракт… валюта… голова…
замена…» – кружатся слова,
и подходящих, нужных не найти;
в глазах завеса… Ной не ной,
а эти… как их… бьют штрафной
из-за штрафной,
так метров с двадцати…
Встать на пути!
Лететь положено мячу,
и он летит, и я лечу –
но он, подлюка, раньше прилетел,
и Хромов Стас диктует в ТАСС
на телетайп: «Вратарь не спас,
за тридцать метров проглядел».
Эх, бракодел!..
Аэропорт, как стадион,
гудит, ревёт со всех сторон;
плакаты: «Яшин, убирайся за кордон!»
Никто не видел чёртов матч,
но каждый праведно горяч:
«Читали в «Правде»?…»
«Есть резон
в таких оценках…»
«Яшин, вон!»
«Продался, хренов чемпион!..»
Проклятый сон!
«Жаль, оцепление пока,
а то б намять ему бока!»
«Ему ж забили с сорока!»
«Да нет, вообще издалека –
почти что с центра, не читали, что ль, «Советский спорт»?»
«Какое с центра – от ворот
вратарь чилийский бил впролёт!..»
В масштабных выводах упёрт
аэропорт…
Проклятый сон как паралич:
вот он летит – не мяч, кирпич! –
в окно, в стекло – повадкой воровской;
жена рыдает, дочь кричит…
В подъезде: «Яшин – паразит!» –
на стенах детскою рукой…
Кто ж ты такой,
пацан, изгваздавший мелок?
Скажи-ка, как ты мог, милок,
огрызком мела Яшина чернить?!
То было много лет назад,
тебе давно за шестьдесят…
Ночами плачешь, может быть?
Да нет, забыть
гораздо проще и умней,
а совесть торкнется – чёрт с ней;
с нас малый спрос, мы ж были – детвора;
зато впиши в число удач:
в тот главный, юбилейный матч
ты громче всех, приняв с утра,
орал ура…
…Наркоз отходит. С потолка
свет лампы цвета молока.
На прикроватной тумбочке цветы.
Не шевельнуться, стыд и срам!
В изножье – груда телеграмм…
Изножье?.. Нет, брат, пусто там…
Как бы с небесной высоты
спустился ты
к себе, под белой простынёй…
Свет – не поймёшь, ночной, дневной…
Всё что-то грезится… Ночник как светлячок…
Вон тот пацан в подъезде…
Бог ему судья. Ну что он мог?
Малёк попался на крючок…
Спи, дурачок!
ИВАН ГРОЗНЫЙ
От солнца стены узорчаты,
Насквозь просвечены палаты,
И то – чай, март, а не январь!
Изволит тешиться в шахматы,
Из бани вышед, государь.
Лукавый Биркин дело знает,
До сердца чувствует игру,
На край доски передвигает
С умом тяжёлую туру,
Того гляди ударит слева.
Сожрать бы пешку, ан нельзя.
А мы подвинем королеву –
Сиречь всесильного ферзя.
Холоп родить усмешку тщится,
Беспечным ликом осмелев, –
А сам страшится, ох страшится
Перстом затронуть царский гнев!
Поди узнай, откуда камень
С вершины грянет невпопад:
Победой али поддавками
Башке своей поставишь мат.
Да ладно мудрствовать, чего там,
Нацелил ход, так не робей…
У, племя рабское! Осотом
Взросло средь утренних степей;
Повыжечь всех, до чёрной пыли!..
«А, кстати, молви, Годунов:
Сей день поутру запалили
Тех – помнишь? – лживых колдунов?
Волхвы толпою, чуть не сотня,
Клялись, я это слышал сам,
Что душу я свою сегодня
Дья… то бишь Господу отдам.
И вот двенадцать уж пробило,
А я – я вот он, есть как есть!»
«Их, государь, поменьше было,
Чем сотня, – пять, а может, шесть.
И все сейчас в просохшем срубе
Ждут: стрелки в ночь сомкнутся лишь,
И ты в покрытой рясой шубе
Собольей брёвны запалишь».
«А, то-то! Сам чуть не ожёгся,
Того гляди и шапка с плеч!..
Зря, Бельский, ты поостерёгся
Про то пророчество изречь,
Вот я тебя!.. Да ладно, ладно,
Дождуся полночи… Эй, ты,
Потешник Биркин, мне надсадно
Ждать, как полуночной звезды,
Пока ты пешку передвинешь,
Ферзя в засаду заманя,
Иль через строй мой перекинешь
Нетерпеливого коня!
Я жду! Не доводи до хруста
Сомкнутых царственных перстов!
Я… мы… Постой, не надо!.. Пусто,
Темно в очах!.. Я не готов!..
А-а! Отравили?! Годунов!
Дышать!.. Нутро пылает дюже!..
Ы-ы!..»
«Что ты, батюшка?! Скорей,
Сюда, сюда! Царь занедужил.
Эй, кто там! Нянек! Лекарей!»
Бегут, топочут, рвутся в створы,
Как будто всё вокруг горит,
Холопья, немцы, дьяки-воры
И, в чёрном весь, архимандрит.
Вот поднял крест посланец церкви –
Царь содрогнулся и затих;
Смежил глаза – и стены смеркли:
Багровый отсвет схлынул с них.
Дух чёрной птицей отлетает
От уст… Что видел он сквозь тьму
И слышал, может быть? Кто знает?
И что мерещилось ему?
Ответить даже не пытались…
Но как же всё-таки правы
В своих прозреньях оказались,
Чьим наущеньем догадались
(А после живы ли остались
Иль пеплом вымелись) волхвы?
СОКРАТ
…Я доказал не словами, а делом, что для меня смерть, если не грубо так выразиться, – самое пустое дело, а вот воздерживаться от всего беззаконного и безбожного – это для меня самое главное.
Сократ (в пересказе Платона) – о том, как он решился не выполнить приказ об участии в аресте некоего «богатого человека» Леонта
Послушай, Критон, что скажу, отправляясь
в дорогу,
Слушай и ты, друг Платон, и вы, Антисфен
с Эпигеном, и ты,
Сидящий В Тени (это я, чтоб вы поняли, – к Богу;
Какому из них? – да к любому)… В клепсидре воды
Почти не осталось, последние капли повисли
На носике медном. Начав предначертанный путь,
Давно я собрал, как пожитки, поступки и мысли.
…Ксантиппа, не плачь! Уведите её кто-нибудь.
Коль счёт на минуты, так будем беречь
и минуту,
Чтоб не раскатились закатной беседы плоды,
Покуда не стёрли ещё в скорбной чаше цикуту –
Награду людей, их посильный форос за труды.
Труды не такие, что меряет пролитым потом
Унылый гребец на галере иль каменотёс;
Наш пламенный труд не приравнен к тяжёлым
работам
И лавр олимпийских, увы, никому не принёс.
Наш труд (ты, дружище Платон, это знаешь
не хуже,
Чем я) и невидим, и злыми глупцами презрен…
…Что, робкий палач, ты с поклоном пришёл уже?
Ну же,
Неси свою чашу; прощай, поднебесный мой плен!
Ах, рано ещё? Так зачем приходил, недотёпа?
Иди себе с богом – с богами, хотел я сказать…
…Вот – смерти прислужник, а славный мужик,
кстати, на филантропа
Совсем не похож… Так о чём бишь?
Давайте мечтать!
Мечтать, чтоб однажды когтистая ненависть
ссохлась,
С невежеством слипшись, как финик
невызревший – в зной,
Как слиплись и ссохлись беспутные
демос и охлос
В бездарном, неправедном, вздорном суде надо
мной.
Придёт Он, придёт Он, посланец осознанной воли,
Живой и бессмертный укор нашим голым богам,
Придёт Он, придёт долгожданный,
и Он не позволит,
Чтоб шайка дикастов людей приравняла к бобам!
«Не смерти страшись – смерть ужасней позора
едва ли,
Не смерть открывает несчастий и ужасов ряд», –
Мне это демонии хором подспудным внушали,
Всегда говорили – и ныне, я слышу, твердят.
Мне мысль о побеге ужасней, чем смерти
дыханье, –
Пусть даже готово пристанище мне
на чужих островах,
Пусть даже тюремщик (ты прав, Гермоген),
не боясь наказанья,
Не прочь отпустить меня прочь… Ха-ха-ха!
На словах,
Конечно, потом он казнился б, но знал,
что прощенье
Ему обеспечено… Нет уж!
Мне горше цикуты побег.
Но пуще, скажу вам, противна мне мысль
об отмщенье.
Чтоб мстить сикофанту? Да тьфу на него!
Впрок отпущенный век
Я выпил до капли клепсидровой, выжал
и дожил –
Так чашу с отравой сейчас опрокину – до дна.
Бежать и признать, что виновен, друзья,
не одно ли и то же?
Как можно, о боги?! Я чист как младенец…
А, вот и она,
Легка на помине, сверкает заветная чаша!
Ну, добрый палач, снизойди,
потрудись объяснить,
Чтоб с пользой и смыслом решила
экклесия наша:
Мне залпом её или так, в удовольствие, пить?
У нас ведь, в Афинах, и пёрднуть нельзя
без народа,
Решенье собравшихся – всякому делу венец…
Простите, друзья, не могу… Такова уж природа:
Без шутки как птица без воздуха ваш
«босоногий мудрец».
Ну, вот она, скользкая, тёплая, словно живая,
Тяжёлую влагу надменно колышет у рта.
Не выроню, нет!.. Что-то надо б сказать, допивая
Последний глоток… Ничего не придумал… Пуста!
Ну что, отличаю ещё откровенья от бреда?..
Прими свою чашу, палач милосердный, не плачь!
Теперь я прилягу… Друзья, а ведь это победа –
Лежать, умирая, и видеть, как плачет палач!
А вы-то что взвыли? Разжалобить, что ли, хотите?
Не выйдет, пустое!.. Не надо ни жестов, ни слов…
Как рано стемнело! Ну что ж вы стоите? Светите,
Светите! Гоните крылатую нечисть
из чёрных углов!..
Анит, ты зачем здесь? Тебя я не звал
с безотрадного ложа…
Кто знает, в чём связь разрушительных следствий
и жалких причин?..
…Критон, не забудь, петуха я Асклепию должен –
Ведь он, как от рвоты, от жизни меня излечил.
