Сюжеты
Владимир Подлузский
Родился в селе Рохманово Брянской области в 1953 году. С отличием окончил Санкт-Петербургский государственный университет, Северо-Западную академию государственной службы и управления, Брянский сельхозинститут. Печатается с пятнадцати лет. Почти полвека отработал в прессе. Автор книг стихотворений и поэм «Светозар», «Посконные холсты», «Зажинки», «Тарас и Прасковья» (роман в стихах, за который стал лауреатом литературной национальной премии «Щит и меч Отечества»). Член Союза писателей и Союза журналистов России. Печатался в ведущих литературных журналах и газетах России, включая «Наш современник», «Роман-журнал. ХХI век», «Подъём», «Берега», «Нижний Новгород», «Дон новый», «Воин России», в журнале «Днепр» (Украина), «Новая Немига литературная» (Белоруссия), альманахе «Глаголъ» (Париж), в «Литературной России», «Дне литературы» и «Российском писателе». Подборки вошли в «Антологию русской поэзии. ХХI век» и в «Антологию военной поэзии». Живёт в Сыктывкаре.
Схима
Памяти Николая Мельникова
Его нашли держащимся за сердце
На утренней автобусной скамейке.
Приходят к людям, чтобы обогреться
В последний час поэты, как калеки.
Святые люди со старинным духом,
Не нужные ни власти, ни прохожим.
Жизнь обухом их била и обухом.
За то, что промыслом владели божьим.
Они всё те же древние калики,
Бредущие неслышно за стадами
И проявляющиеся, как лики,
Потом уже, с посмертными годами.
В жестоких приступах мужской печали,
Всё чаще за душою без полушки,
Они для женщин песни сочиняли,
Позолотивших в жизни их опушки.
Народ другой уподоблялся рою,
Был обуян работой и мошною,
Что молнией шипела шаровою
Над будущей его же тишиною.
Как ни крути, стихи не караваи,
А тяжкий груз, к планете гнущий спину.
Вот почему поэты умирают,
Приняв на век поэзию, как схиму.
Никто при жизни не увидит рая;
Туда и книги наши – не билеты.
Живут кой-как и, ярко умирая,
Становятся народными поэты.
Сюжеты
Ещё не все глаголы-самоцветы
Огранены мной в скобки и тире.
К чему в ударе сочинять сюжеты,
Когда они толкутся во дворе.
Я выхожу, просушиваю куртку
И голубем к ноге слетевший текст.
Желает снова муза не на шутку
Отправить стихотворца под арест.
Приходится с собой таскать колодки,
Похожие на ручку и блокнот.
Как в зеркале, в лиричном околотке
Слова читаются наоборот.
Соседям фокус сей неинтересен,
Им плюнуть раз слух запустить и сглаз.
Уж на меня в одном журнале плесень
Пародии зелёной завелась.
Играть все первую желают скрипку,
Смычком касаясь струн и пирога.
Прыть вызывает лёгкую улыбку,
Как брыль в очках, скупающий рога.
Я вслед ему чуть не воскликнул: «Бендер!»
Да каждый третий ныне тут Остап,
Россию пропустивший через блендер
Своих мохнатых загребущих лап.
Ещё не все глаголы-самоцветы
Сотворены из магмы и солей.
Я выхожу, слетаются сюжеты
Для книги голубиной и моей.
Моя исповедь
Была весёлой тёща, пьяным тесть.
Жена, с какой забудешь про гарем.
Воспеть ту жизнь иль всё же не воспеть –
Вот самая мужская из дилемм.
Светлее ум, темнее быт мирской
От огородов и раскрытых крыш.
Мечтавший я о жизни городской,
В крестьянской бултыхался, как слепыш.
Да и в любви не очень-то был зряч,
У русских женщин нет простых имён.
Такие есть красавы, что хоть плачь,
Стоять до гроба будут на своём.
Не думаю, что их смущает блажь
Иль мучает ночами домовой.
Любой, семейственный имея стаж,
Желает шеей быть и головой.
А скажут, сразу не отыщешь слов,
Опасные сорвутся с языка.
Вы удивитесь, русская любовь
Сильнее женщины и мужика.
Стихийная, как молния и гром,
Под стать ошеломляющей красе.
Бегут друг к другу оба напролом
По временной нейтральной полосе.
Признаться, не был я к тому готов,
Придя в весёлый деревенский дом.
Как не хватало мне моих годов,
Чтоб разбираться в грешном и святом.
Услышать хочется иную весть,
Когда сбегается столь горьких тем.
Воспеть ту жизнь иль вовсе не воспеть –
Вот самая мужская из дилемм.
Вишни
Сегодня так уже никто не дышит;
А я вот с детства, не боясь обуз,
Грустил, что за плетнём, где уйма вишен,
Не водится ни персик, ни арбуз.
В саду не приживаются узбеки
И прочих стран пахучие плоды.
На них глазеть бежал в библиотеки,
Без коих я не мог, как без воды.
Не знал тогда, что персик стал бы горьким,
Попав под сладкий для рябин мороз.
В селе любили пуще самогонки
Вишнёвую наливку или морс.
Родному часто принижаем цену,
Забив им чердаки и погреба.
Как совместить науку и измену
Себе, уйдя на вольные хлеба?
Мечтал насытиться я райским персом,
Что солнышком катился за бугор.
Всю жизнь на плод запретный с интересом
Глядим, не чуя родины укор.
Теперь вокруг, куда ни глянь, экзоты,
Разрушившие русские сады.
Лишь вишни до последнего, как дзоты,
Хранят уклад крестьянский от беды.
Белая игла
Беловодье, Белогорье,
Рыба с царского стола.
Как святое богомолье,
Русь старинная светла.
Тут снега и то льняные;
Покрывалом юных дев.
Кручи кроют меловые
Под берёзовый припев.
Я седой, и ты седая;
Я хорош, ты хороша,
Как Россия молодая,
Оглашенная душа.
Белогорье, Беловодье,
Белорыбица к столу.
Одолжил Господь угодья,
Будто белую иглу.
Античастицы
Проносятся эпохи колесницами
Со стоптанными добрыми осями,
Усеивая мир античастицами,
Которые и породили сами.
Обычная гулящая материя,
Как некая бездомная собака.
Не процветает ни одна империя
Без увяданья собственного знака.
Распад даёт энергию продления
На жалкие державные минуты.
До самого последнего падения
В кипящие бездонные сосуды.
Подтачивают признаки вторичные
Столично-государственные сферы.
Любые императоры привычные
К идеям, полным ладана и серы.
Все истины, как огурцы прокисшие,
В сколоченной нам не по росту бочке.
Скорей всего, жалеют силы высшие
О данной человечеству отсрочке.
Уходят прочь Нероны и Тиберии
С космическими красными глазами.
Рождаются подземные империи
Со тканными из лавы поясами.
Когда-нибудь уж с новыми денницами
Их выбросят безумные вулканы.
Засеют вновь они античастицами
Соседние божественные страны.
Охота
Всё дальше молодость и лето,
Всё ближе осень по летам.
И грохот первого дуплета
Охот утиных по утрам.
Когда в малиновые глотки
И в малахитовый покров
Вопьётся дробь, перегородки
Взорвав меж скрученных миров.
Убийство дичи ненавижу,
Поскольку с детства не стрелок.
И уж давно заброшен в нишу
Мой восхитительный манок.
Зато с успехом созерцаю
С ловитвой видеоряды.
В забавах тех вприглядку к чаю
Большой не чувствую беды.
Чужие были и былички
Роднее собственной вины.
Всё чаще мирные привычки
Зову на кислые блины.
Мне ближе всякая сердечность,
Чем ружья, утки, камыши.
Охота – древняя погрешность
Нечеловеческой души.
Северные колдуньи
Старухи пармы под скороговорку
Трещат лихие вести по-сорочьи.
И помогают оборотню-волку
Очередную жертву осурочить.
Колдуньи дня не проживут без сура
Напитка, что подкашивает пимы.
С утра потом, позыркивая хмуро,
Глотают воду, как в тазу налимы.
Буреет туша лося от ловитвы,
От соли с белой рыбой пухнет бочка.
А за душою чёрной ни молитвы,
Ни белого церковного платочка.
Не зря народ тут злобен и остужен
И часто напивается в дымину.
Зато старухи шамкают на ужин
Холодную, как сердце, строганину.
Тут я подумал с горечью намедни,
Что если повод выдался малейший,
Не стоит петь и повторять их бредни,
Которые подбрасывает леший.
В тайге старухи под скороговорку,
Трещат и воют на пургу по-волчьи,
Втыкая в куклу без лица иголку,
Чтоб в мире вновь кого-то осурочить.
Лесная деревня
Берёза домашняя. Старая верба.
Стон яблонь и груш благородных кровей.
Какая тебя удушила потреба,
Деревня лесная, среди купырей.
Мечтала страна, что поднимется в гору,
Повесив селенья на шею осин.
Иду по скрипящему я коридору
Меж призраков спелых хатён и домин.
Вздохнёшь, перекрестишься, молвишь словечко
При родичах светлых себе самому.
Конечно, всё в мире весёлом не вечно,
Но жалко убившую сёла страну.
Сентябрь золотится, за праздником праздник,
Любой календарный листок как жених.
Деревня лесная – приют и заказник
Для птицы, и зверя, и русских святых.
Не хочется плакать, и петь уж тем боле,
И даже стихами своими играть.
Ещё обожжётся о русское поле,
Вокруг зародившись, болотная гать.
Берёза домашняя. Старая верба.
Мне видеть ушедшее невмоготу.
Мужик до второго пришествия Хлеба
Деревню лесную имеет в виду.
Веретено
Николаю Иванову
В моей деревне переплетена
История и предков, и потомства
Кружением борозд веретена
От родового ложа до погоста.
Из липы палочка, мазки, резьба
И куполом часовенки головка.
Таится в ней такая ворожба,
Что видится грядущая помолвка.
Чудной на стыке двух миров узор
Любая понимает с детства пряха.
И выбирает меньшее из зол,
Цветастое, как новая рубаха.
Вся жизнь, как нам известно, целина,
Не паханная до поры до срока.
И нить судьбы вокруг веретена
Вращается, как на колу сорока.
Как много в этом мире естества
Вещей, вошедших в горницы и в сени.
И счастье тут от степени родства
Зависит света белого и тени.
С младых ногтей пленила старина
Меня от ступы и до маслобойки.
Прочувствовал я мир веретена,
Быть может, с самой колыбельной койки.
Пряла на нём прабабушка и мать
Моей судьбы святые рукавицы.
Не зря я начинаю понимать,
Где волшебство, а где простые спицы.
Уверен я, деревня сплетена
И из руна овцы, и света агнца.
Под песню пряхи и веретена
И музыку небесного посланца.
Блины
Лопаты тракта чувствуют пружинность,
Ручьи в канаву – полная труба.
Вновь приплелась с утра на трудповинность
Урчащая крестьянская толпа.
Конечно, власть теперь вовсю родная,
Уж Бога нет и царского штыка.
Пришла на шлях деревня коренная
По воле непонятного ЦК.
И думает – за что она боролась;
Коль разобраться, то сама с собой.
По-прежнему сидит на шее волость,
Командуя всё той же голытьбой.
Сказали, что повинность для прогресса,
Ей при коммуне тоже нет житья.
В окно учительница из ликбеза
Глядит в слезах, поскольку попадья.
Её священник смирно носит робу
И роет к морю Беломорканал.
Он проповедь про красную хворобу
Не вовремя с амвона прочитал.
Несёт муку пайковую и сито,
Кидает в печку яблоневый сук.
Пока придёт обещанная сытость,
Деревня окочурится от мук.
Работа угасает понемногу,
Толпа изнемогает от слюны.
И попадья выносит на дорогу
Голодной трудповинности блины.
