В разломе времен. Иван Щёлоков

В плеяде воронежских поэтов, весомо заявивших о себе в последние десятилетия, Иван Щёлоков, пожалуй, самый граждански ориентированный стихотворец. Это можно объяснить и его биографией, и родом занятий – журналист, редактор, государственный служащий – и великой школой русской классики, которую он прошёл в университете.

Он не отбирает для стиха заведомо поэтические лакуны, не спешит использовать обкатанные приёмы и символы (берёзки, ручейки, восходы и закаты, тропинки и причалы, криницы под обрывом, мудрый дедок на завалинке и т.п.). Напротив, он размашисто загребает своими строчками суровую прозу жизни, предпочитает ещё не тронутое, не окультуренное. Понятное дело, он рискует выбиться из общепринятого этикета, не оправдать ожидания, но идёт своим путём. Ближайшие поэтические родственники И. Щёлокова – А. Твардовский, А. Жигулин, А. Прасолов, Ю. Кузнецов, однако говорить о преобладании чьей–то ноты в его стихах вряд ли можно. Он пытается экспериментировать, пробует разные размеры и ритмы, интонации, графические приёмы, различные языковые пласты. В его стихах встречаешь такие прозаические подробности, которые уместны только в разговоре («И пива попью на конечной», «Щекотала травинкой в носу», «Полузгать семечки жареные из кулька» и др.). Многие его стихи длиннострочны и медлительны, с частыми переносами, ещё более замедляющими речь. В этой замедленности – стремление остановить мгновение, схватить мелькающие события и наплывающие мысли. Словарь его подчас по-уличному грубоват и по-газетному суховат (приткнуться, чувиха, забубённая деваха, злыдни, хахаль, шлюха, сопатка, пузо, дурят, выдираю, крыша набекрень, порция загара, копуши, мясные консервы, порода сучья, хохмачи, лыбиться). Немало у него политической и технической лексики, терминологии, ходового книжно-экранного речеоборота (киотский протокол, частная коллекция, гласность, перестройка, тральщик, компьютер, файлы и т.п.). Часто залетают в его стихи аббревиатуры – порождения всякого переломного времени (МЧС, ГКЧП, ГИБДД, ВПК, ЖКХ, ПРО, ПМК, БМВ, SMS, ЖЭУ, СМИ, СМЕРШ). Кажется, подобные монстры противопоказаны лирике, но можно это принять как средство освоения нового социума. С таким словарём в элитарный поэтический клуб не примут, но ведь эта примета огрубелого, косноязыкого времени, выбор автора, избегающего лирической гладкописи.

Щёлоков – поэт-смысловик, он спешит оглядеться в перевернувшемся мире и выразить свой взгляд на происходящее. Его поэтический бинокль наведён на политический и нравственный круговорот наших дней (самый показательный пример тут стихотворение «Губерния. Февраль»). Он будто выполняет социальный заказ на гражданственность поэзии, которая, сбитая с толку демократическим вольнословием, бросилась пропь от горячей современности в постмодернистское зазеркалье, в Интернет и в интертекст, в переиначивание или пародирование сотворенного ранее. Наблюдая политическую карту-двухвёрстку, Щёлоков не забывает и про народ. Отношение к нему непростое, подчас не менее критическое, чем к чиновничеству. Как говорил Твардовский, народ – что море, в нём каждой твари по паре. У Щёлокова картина более пёстрая: вечные трудяги, жалобщики, бомжи, пьянь да рвань, апатичные пофигисты: «Семеро пьют, Двое метут, Мат-перемат От угла до угла». Жестко и зло? По-иному не получается.

Почему они ждут чуда, когда ворошат
вчерашние угли
в кострище,
А не тогда, когда разводят костёр?..

 
На кого жалуетесь? Когда и кем промотано отцовское (в том числе духовное) наследство? Да нами же, детьми победителей в великой войне, не сумевшими воспользоваться плодами победы. Подняв страну из руин, прорвавшись в космос, стали скатываться по ступенькам застоя вниз, к двойным стандартам и суесловию. Вот и разбилась страна, словно стеклянный шарик, выпавший из ненадёжных рук.

Стихотворения 90-х – не самые сильные в сборнике И. Щёлокова. Они родились от гнева и раздражения, в них крик боли и отчаянья, однако и они выполняют необходимую работу: называют вещи своими именами, накапливают свидетельские показания для будущего суда времени. Когда состоится этот высокий суд и будет ли он справедлив, мы не знаем, но многие показания русской поэзии, в особенности провинциальной, окажутся для этого суда крайне важными. В одной из поэм лирический герой, обвиняя колдуна в обманном лечении односельчан, с горечью прибавляет:

Пришли тебе в замену
Лихие колдуны.
Дурят народ в три смены,
Не чувствуя вины.

 
Поворот в оценке народа, как видим, на сто восемьдесят градусов. Если раньше его называли хозяином страны, подвижником и творцом, то теперь он кажется жертвой.

Посмотрим, каков же лирический герой Щёлокова, плоть от плоти этого народа. Его можно назвать порождением «синантропного века», мутантом из «геномов свалки», заложником в поезде, «гвоздём под раствором в стене», Ванькой Жуковым, Сизифом наконец.

В этом времени кто я – зовущий, поющий
Или просто бредущий дорогой своей?

 
Скорее – последнее. Все эти настораживающие качества героя поданы как порождения века: «Каков мой век – таков и я!» – заявляет поэт. Почему же не наоборот? Но тогда надо взять на себя ответственность за этот век, к чему герой пока не готов.

Я с собою борюсь,
Подавляю раба.

 
Случается, на какие-то поколения падают весь мрак и боль от разлома времён, все страхи опасного перехода в новое состояние. Отсюда неустойчивость эмоций, душевная сумятица, крайности в оценках, сбивчивый, неравномерный шаг.

А души – как улицы, без фонарей.
С другими разлад и с собой маята.
И Родина та и как будто не та!
В ней света – с напёрсток,
В ней тьмы – океан.

 
И на месте оставаться нельзя, и во тьму бросаться страшно. Перед ним «Родина, которой больше нет», «развалины исчезнувшей Отчизны», «Терра инкогнита», что-то неведомое, земля незнаемая – «Русь ли это?» Именно в этой тьме и хаосе разлома источник переживаний лирического героя Щёлокова.

Всякие переломы не столько улучшают настоящее, сколько заняты дискредитацией прошлого, выбиванием из-под него несущих опор. В духовной сфере это вдвойне опасно, ибо душа человека – это цветущий сад, посаженный отцами и дедами. Сколько ядовитых стрел было выпущено в советского человека, позорно обозванного «совком», «быдлом» и т.п. Но, как ни странно для озлобленных стрелков, наиболее богаты духовно как раз те, кто пережил советскую эпоху. Их разнородные впечатления переплавились в музыку ностальгических переживаний. А теперь они столкнулись с новой реальностью и новыми ценностями. И никакой демократией, никакими «равными возможностями» эту музыку не заглушить. Интересно, какая музыка зазвучит в душах поколения «пепси», у тех, кто родился на развалинах Советского Союза? Кстати, ностальгия у тех, советских, вовсе не оттого, что им жилось лучше (увереннее, порядочнее – да!), а оттого, что та жизнь была, а теперь её нет. «Всё другое на свете, Всё – куда ни пойдешь», – писал Твардовский после жестокой встряски «великого перелома». А разве теперь не «всё другое»? Разве меньший перелом и перетряс, чем в 30-е годы, мы пережили? И. Щёлоков отзывается на всё это вполне понятными и «простительными» строками:

Всё мое настоящее – в прошлом!
Всё грядущее – в нём же опять!

 
Ведь целая вселенная, огромный мир, возведённый нами, озвученный стихами и песнями, «взорван в сердце, отброшен судьбой». Разве это не достойно трагедии? Разве это заслуживает площадного глумления на «суде времени » ? Редко кто из людей прошлого способен воспринять новую эпоху как свою, родную. Похвально стремление Щёлокова запечатлеть эту драму, припомнить лучшее в прошлом, чтобы передать его новым временам.

Сердцем алкаю минувшее с жаждой,
Новое изредка пью по глотку…
Зря эта даль так зовёт, так тревожит,
Машет платком материнским из мглы.
Путь уже пройден, и день уже прожит…
Разве счастливыми не были мы?

 
Самый привязчивый объект переживаний для Щёлокова – время, или, по словам А. Ахматовой, «бег времени», его крутые повороты и разломы, стыки эпох и веков, где бушуют огненные споры о дне былом и дне грядущем, об их родстве и непримиримости: «Старый век растрачен, Новый – не про нас». Какие драмы завязываются на этих разломах! Мечтал быть советским поэтом – Советский Союз распался. Но и российским поэтом не считает себя, «где-то в прошлом осталась душа!» Стоит ли дальше жить? – такие и более страшные вопросы прорываются в стихах Щёлокова.

Но не дай нам бог впасть в погибельный восторг, в дурную эйфорию от «великого распада», за которым «всё равно один конец!» Тогда мы предадим и своё прошлое, и своё будущее. Тогда мы не поднимемся с колен и не соберемся в полноценный народ, в могучую самодостаточную Россию. Отчаяние – не лекарство, а сама болезнь, исход которой известен.

Лирика Щёлокова – в какой-то мере психологический портрет его поколения, вернее, той его части, которая верна народным заповедям и надеждам. Портрет этот, как он сам осознаёт, «быть может, простоват», но во многом верен оригиналу. В нём больше общего, чем индивидуального, это чисто русская натура, стремящаяся к единению с другими, только не к обособлению. «Я весь из этих дней текущих», – признается Щёлоков, т.е. из человеческого сообщества. Понять, «кто мы, где мы?», означает понять и самого себя.

Но тогда откуда берутся и множатся какие-то монстры, живущие без руля и без ветрил, без чести и совести, вне нравственных норм и правил, без каких-либо обязательств перед семьёй и страной, ловцы неразборчивых удовольствий? И никому уже ни за что не стыдно – «привыкают к дурному легко». Утрачены высшие смыслы существования – и безвольно повисла «животворящая рука». Для чего пробуждаться-преображаться? Для умножения тьмы и зла?

Впрочем, герой Щёлокова – и судья, и грешник одновременно. Он понимает, что для самоспасения надо выйти из игры, вырваться из Содома, хлопнув дверью. Иной, более справедливой жизни пока нет, а возвращаться назад… Лучше начать с нуля или не начинать вообще. Нулевой соблазн не раз предстанет перед автором стихов, словно мираж в пустыне: «И что за прелесть эта цифра ноль!» Но сама по себе она ничего не значит, только за другими цифрами ноль получает значение. Приходит убеждение, что наоборотных истин нет, от потери веры чёрное не становится белым. Только крайняя степень разочарования и безнадёжности породила эту изворотливую фразу: «Может, тень свет с обратной её стороны?» Нет, свет первичнее тени, не будь света, будет только беспросветная тьма.

Самый главный вопрос, встающий перед поэтом: кто мы в этой жизни – коренники или пристяжные? «Вчерашнего мира оплот» или балабоны, способные только сдувать пену с пивных кружек? Что с нами стало «в эпоху большого разврата и самых крутых авантюр»? Об эти и подобные вопросы то и дело укалываешься в стихотворениях И. Щёлокова. На поверхности строк ответа на них нет. Видимо, такого кризиса духа и воли мы никогда не переживали. Одолевать всякие напасти и беды нам не привыкать, но такого нравственного кульбита, как в лихие 90-е, совершать не пришлось. Герой Щёлокова, взращённый при социализме, отвергает всё, во что погрузил нас рынок: культ денег, богатства, грабежи и насилие, бездуховность и продажность, скупка мёртвых душ. Ему противно быть затёртой картой в шулерской колоде, штопором для вин и коньяков, служкой у собачек в бриллиантовых тапочках и т.п. Ему милее «честный дух навоза», чем надушенный доллар. Но на дворе – «слом времён», «больной век», «хворающее время», «ночь без света», «путь без веры»…

Всё мне слышались горькие сказки земли,
Где и время – не время, и быль – как быльё,
Где и птицы – не птицы, а сплошь вороньё.

 
Не лучше злободневного и вечное время, которое обрушивается на нас побочными продуктами, отходами прогресса: мы начинаем зависеть от них больше, чем от его благ. Ведь от дымка папиросы или автомобильного выхлопа сползают льды с полюсов…

Какие же ценности, вопреки всему, провозглашают и отстаивают его стихи? «Я выбираю сердце», – гордо заявляет поэт. А что за этим стоит – легко догадаться: вера в Бога и Слово, Добро и Честь, в Постоянство и благородный Поступок, в Жизнь и Любовь, в путеводную Звезду и «Золотой осенний лист». Все душевные муки героя – вплоть до крайнего отчаяния – оттого, что слишком многое угрожает этим ценностям. А самая большая угроза таится в нас самих, потому что «тлен в наши души вмёрз». Но есть же ведь край, но ведь и под пеплом может храниться огонь. Потому-то «мы снова и снова головы тянем ввысь». Поэт убеждён, что лучшая песня та, что «в нас еще не отзвучала». И слово «Держава» он пишет с большой буквы, хотя она – «почившая». Исторический опыт подсказывает ему: великая смута, разлад и разруха завершаются прозрением и воскресением. Только сначала надо победить самих себя. И тогда – Как чиста, как свежа После муки душа.

После всего выстраданного за последние годы обнадеживающе и мужественно звучат слова поэта: «Я начинаю жить! Я продолжаю жить!»

И нам предуказано идти вперёд и жить, ибо дорогу осилит идущий. А поэту надо хотя бы раз заступить за красные флажки, «чтоб цену знать своей строки», совершить свой главный поступок…

В. М. АКАТКИН,
доктор филологических наук
 

МОЙ КОЛЬЦОВ 

                                         Андрею Шацкову

Малины куст жирует на задворке.
Чуть солнце ввысь — и вот они, соски
Весенних почек на лучах-оборках,
Выпячивают нежные листки.
И шевелится целое пространство
В неслышном токе соков озорных,
Напоминая нам о постоянстве
Сменяющихся радостей земных.
Вслед за лучом, вблизи сухой травинки,
Комар вонзает хобот в рыхлый бок
Чумазой, ноздреватой, поздней льдинки,
Вцепившейся отчаянно в песок.
Рожденье, смерть… От перемены места
Не рухнул мир и не убавил ход
Перед лицом житейского протеста,
Чтоб, торжествуя, продолжался род.
И потому в малиннике привычно,
От стебля к стеблю замыкая круг,
Хлопочет муравей, как закадычный
И деловито-беспокойный друг.
На корточки присев, я с замираньем
Душой включаюсь в игры бытия.
И куст малины, раздвигая грани
Миров тончайших, в гости ждёт меня.
По берегам степной речушки Красной,
Где тальники, обрывы, резеда,
Зачем ищу, спустя два века, страстно
Следы того, кто здесь гонял стада?
Можайское, Запрудское… А выше,
Туда, к истоку, птицей из-под ног
Степного ветра в травяном затишье —
Село моё родное Красный Лог.
Простор, простор течёт под роговицу
И вдохновеньем обжигает грудь.
Хоть пей и пей его, а не напиться,
А коль напьюсь — мне больше не вздохнуть!
Что, если правда: от Смычкова лога
К Дурному логу он, сам-друг Кольцов,
Околицей, нехоженой дорогой
Шагами мерил край моих отцов?!
Ночь бугаём сопела в зыби мрачной.
И языком костра с горячих губ С
тада созвездий слизывали смачно
Кольцовских песен неземную глубь.
Я вглядываюсь в дальний свет востока.
И глазу нет предела от глубин.
И вольный ветер над речной осокой
Проносит голос с дремлющих равнин.

***

Мои стихи — толпа моих ровесниц
Неопределённых с виду лет, —
Как белые вороны среди сверстниц:
Не пьют вина, не курят сигарет.
Их кавалеры в бизнесе, в гулянке,
На пляжах мира — быть здесь не в чести.
За жгучий взгляд хорошенькой испанки
Готовы состоянье отвезти.
Мои стихи не ездят на Канары,
Как лучшую из всех земных удач
Воспринимают порцию загара
На сорных грядках загородных дач.
Им не нужна излишняя опека.
Ни от чего я их не стерегу.
Они текут, свободные, как реки, —
Спокойно вместе нам на берегу.
Родные сердобольные копуши
Не рвутся в рейтинг авангардных ню,
Зато врачуют страждущие души
В хворающем отеческом краю.

***

Будут памятные доски,
Будут розы, будут речи
Без огня.
Лепестки и отголоски
Лягут стреляной картечью
Внутрь меня.
Ничего не станет нужно
Мне, как срубленной осине,
В месте том,
Где по душам, как по лужам,
Время шлёпает гусыней
С гусаком.
Где от вечного безделья,
Как от долгого застолья,
Лишь тоска…
Перекрёстков крест нательный
Положи у изголовья
Мне пока.
А когда увянут розы,
Протрезвеют речетворцы,
Ты приди,
Промокни платочком слёзы
И, горюя без притворства,
Посиди.
Свежим ветром чмокну в щёку,
Обниму зелёной веткой
И спою.
Что-то в сердце ёкнет-щёлкнет,
Встрепенётся над беседкой:
— Я люблю!

КРЕЩЕНСКОЕ

1
Есть правда и неправда.
Есть совесть и паскудство.
И есть, как песня барда,

Страны моей искусство.
По струнам нервов рваных
Из нервов струн сочится
Кровавой струйкой нравов,

Чтоб в сущность воплотиться.

2
Есть воля и неволье…
Я сам себя возвысил!
Гвоздил к кресту, не воя,
Стопы, ладони, мысли.
А ветер гнал остуду,
Клонил к обочью колос
И оставлял повсюду
Мой глуховатый голос.
И я сходил на землю,
И замыкал пятою
Меж светом и меж темью
Зияние пустое.

3
Замыслю на Крещенье
Омыть стопы в протоке.
И пусть, как знак отмщенья,
Несут вразлёт сороки
По снежному раздолью
В толпу худые вести!
Живу, как жил, любовью,
Надеждой, а не местью.
А есть ли правда, воля,
Бесстыдство и безверье,
Расскажут ветры в поле
В Центральном Черноземье.

ТРИПТИХ О ВОЗРАСТЕ

1
Память моя первородная,
Сердце моё благородное,
Время моё поворотное —
Я начинаю жить!
2
Память моя окаянная,
Сердце моё покаянное,
Время моё безымянное —
Я продолжаю жить!
3
Память моя изрешеченная,
Сердце моё незалеченное,
Время моё искалеченное —
Стоит ли дальше жить?

НА КРАЮ УХОДЯЩЕГО ВЕКА

Что привидится мне
На краю уходящего века?
У заброшенных хат
Одичалая пышет сирень.
По пустому подворью
Забытая тень человека
Обречённо скользит за лучом,
Покидающим день.
Тени, тени толкутся
В подточенных временем срубах.
На пиру ль торжества,
В ожиданье ли судного дня?
Оплывают, как свечи,
Кирпичною крошкою трубы,
Остывая от долгой тщеты
И жилого огня.
А ещё лебеда из щелей,
Как везде по России…
Неужели опять
Снарядимся в заложники зла?
Неужели забудем,
Как души нам с грязью месили
И под дулом сгоняли в этапы
В чём мать родила?
Наломаю на память
Букет одичалой сирени —
Дорогим и забытым пахнёт,
И расколется грудь.
Из заброшенных хат
Предвечерние выползут тени
На старинный большак,
Заградив к отступлению путь.

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован.