Василий ТОЛСТОУС

Василий ТОЛСТОУС
г. Макеевка

* * *

С недавних пор упрямо снится
зимой, но чаще – по весне,
что упраздняются границы
в моей холмистой стороне,
что снег сойдёт, и лёд на реках
внезапно сплавится на юг,
и установится навеки
до горизонта вешний дух.
И будет всё как в добром детстве,
когда возьмёшь велосипед
и – ходу! – в город по соседству,
лишь только пыль взовьётся вслед.
Там, за мостом, где склон дороги,
ворвёшься в прежние года
и ощутишь, как что-то ноги
зацепит, холодом обдав,
мелькнут назад машины, лица,
затихнут крики, посвист мин,
и наваждение границы
сойдёт за городом твоим.
Растает марь над ковылями
поверх акаций и столбов.
Как сон дурной – воронки, ямы
исчезнут в поле за тобой.
Асфальт прогретый ровной змейкой
под шины ляжет в тишине.
Заметишь – так, беспечно, мельком, –
что классно жить не на войне.

* * *

«Мама, мама, кто мы есть?
Включишь телик – слышишь крик.
Там чужой звучит язык.
Мама, разве эту речь
ты велела мне беречь?
Словно не из этих мест
наш народ, живущий здесь».
Говорит сыночку мать:
«Спи, мой сокол, засыпай.
Рядом есть родимый край,
там такие же, как мы.
Просто вдруг среди зимы
нам сказали, пряча взгляд:
«Вот кордон. Столбы стоят,
и для вас проход закрыт».
И с тех пор в плену границ
мы родных не видим лиц.
Нам велели забывать:
сын – отца, дочурку – мать.
Ссохлась память-инвалид.
Ну а сердце? Что ж, болит…»
Говорит сынок родной:
«Прошлой ночью снилось мне,
что скачу я на коне,
а враги моей земли
в лютой сече полегли.
Чёткий сон, не как в кино,
не видал таких давно».
Сжав ладонями виски,
в тишине сидела мать.
Ей с утра опять вставать
и служить в родной стране
тем, кто ввёл границы в ней.
И сжимались от тоски
две ладони в кулаки.

* * *

Что ж дорога не пылится
и пустынен край небес?
Кто провёл под ним границу
со шлагбаумом и без?
Здесь и птицы не щебечут,
и цикады не поют,
да и речи человечьей
за пять вёрст не слышно тут.
Всё как прежде: те же рощи,
и овраги, и поля.
Может, кто-то напророчил,
бросил в небо мёртвый взгляд?
Взгляды мёртвые нередки:
им бы сил, чтоб сеять зло, –
в каждый дом по чёрной метке
непременно бы пришло.
Мир бы серым стал и ровным
и, блистая словно сталь,
усмирил навеки волны,
не веля о них мечтать.
Путь застыл и не пылится.
Не слыхать полёта птиц.
Улетают, видно, птицы
в мир, не знающий границ.

ТРЕТЬЕ ЛЕТО

«Не пропущу! – сказал солдат сурово. –
Звонит разведка, что «укроп» звереет.
Мы ожидаем ночью много крови:
за тем леском стоит их батарея».
Так что же, говорю ему, нам делать?
На завтра приглашает пенсионный.
Со мной в машине едет пол-отдела,
а в целом нас, наверно, миллионы.
Мы заработали свои копейки,
на них живём, без них подохнем скоро.
«Не пропущу, родные, хоть убейте, –
вздохнул солдат. – Мы защищаем город.
Вот перебьют вас на нейтралке, в роще –
а нам ползти, ведь мы своих не бросим».
Я оглянулся. Мой родной, хороший –
Донецк, переходящий мягко в осень, –
на горизонте заиграл огнями.
Пенсионеры вышли из машины,
под ветром ёжась налетевшим, пьяным:
он дул с полей, что стали вдруг чужими.
Сказала женщина: «Ну что ж, уедем.
Быть может, снова выберемся утром.
Мы днём и ночью молим о победе,
но и без пенсий невозможно, скрутно».
Мы уезжали с линии контакта.
Путь освещала красная ракета.
Темнела рядом взорванная шахта.
Кончалось третье огненное лето.

«СЕРГЕЙ ПРОКОФЬЕВ»

«Когда-то здесь летали самолёты». –
«Да ну? Не заливай, братан». –
«Ей-богу, я не вру.
Я убегал сюда, придя с работы,
смотреть, как вниз аэроплан
идёт на первый круг».
И направляли снова два бинокля
в окно соседи средних лет.
Вдали аэропорт
чернел, эпохой ошалевшей проклят,
и башни высохший скелет
глядел на них в упор.
«Назвали же вокзал ”Сергей Прокофьев”,
он ведь не лётчик – музыкант!» –
«И хорошо. Он наш.
И музыканты гибнут на голгофе.
За что? Наверно, за талант,
за стиль и за кураж». –
«Наверно, здесь легко было взлетать-то», –
сосед соседу говорил.
«А бой, поди, утих».
Они курили и не знали, кстати,
что над посёлком дрон парил
и снайпер видел их.