Грехи земные

Виктор Васильевич Фоменков – автор деревенской прозы. Им написаны два романа – «Чертополох», «Хлеб и слёзы» – и многие рассказы.
Родившийся и всю жизнь проживший в деревне, он знает русскую провинциальную душу, которая вечно обречена на метания «между ангелом и бесом», между грехом и святостью.
«Особенно хорошо, на самом высоком уровне у Вас получаются монологи-рассказы деревенских мужиков. Я отлично знаю их речь и ни разу не почувствовал фальши, все они живые люди. Действия их психологически достоверны. Все эти качества Вашей прозы говорят о том, что автор талантлив», – писал Фоменкову известный писатель Пётр Фёдорович Алёшкин.

1

Иван бежит из последних сил, лишь изредка оглядываясь. Но стая волков уже догоняет его, окружает. Матёрый волчище, по-видимому, её вожак, неимоверно высоким и длинным прыжком настигает убегающего, вцепляется острыми клыками в его горло и стискивает его, словно клещами. Иван чувствует страшную боль, пронизывающую всё тело боль, и удушье. Собрал оставшиеся силы, закричал во всю глотку: «Спасите!» А волчище со злобой рванул горло. Иван мельком взглянул в звериную пасть. Из неё торчит кусок окровавленного мяса, с жёлто-коричневых клыков струится порозовевшая от крови тянучая слюна. «Люди! Спасите!» – снова заорал Иван…
– А-а-а! – простонал во сне и проснулся. Резко отбросил одеяло. В холодном противном поту, схватился за горло. Оно действительно болело. – Волк вцепился… Сон! – рассуждал, трясясь и ощупывая горло. – Но почему на самом деле больно?
Неожиданно боль начала проходить и вскоре исчезла совсем.
– Сон, конечно, – продолжал размышлять Иван. – Почему такой странный? Наверно, я лежал неловко. – Успокоился. Встал с постели. Потный. Голова гудит. В глазах серые блики. Они бегают-плескаются кругами, словно солнечные зайчики.
Утро выдалось солнечное. Но Иван не замечал этого. Не видел золотых лучей вечного светила, заглядывавших в полумрак прохладного кирпичного дома. Его небольшие окна плотно зашторены тёмными тяжёлыми шторами, непроницаемыми для яркого солнца. Ивану не до прелестей природы. Мучила жажда. Ему было невтерпёж. Забыв про головную боль, не обращая внимания на серые блики в глазах, быстро прошёл на кухню, открыл кран и стал жадно глотать льющуюся ледяную воду. Заломило зубы. Он терпел, продолжая утолять с тошнотой похмельную сухость.
Утолив жажду, обдал водой лицо и закрыл кран. Облегчённо выдохнул. Выпрямился. И приказал самому себе:
– Пора кончать с пьянкой. – Но тут же спросил: – Как? А где сейчас взять похмелиться?
На цыпочках прошёл в горницу. В ней матери нет. Но в красном углу с иконами увидал отца. Он, стоя на коленях, истово читал молитву. Какую, сыну было безразлично. Он думал о своём. «Отец не даст. Тем более что на коленях стоит. Идолам своим молится. Совсем сдурел под старость лет. Ишь как поклоны бьёт, сектант проклятый! Тоже мне, веру нашёл. Да мне это по фигу. Мне остаётся только ждать. Иначе негде денег взять, чтоб здоровье поправить. Никто не займёт, не сжалится, хоть всё село обегай», – рассуждал Иван.
А голова трещала, тошнило. Не вытерпел, пока отец закончит молиться. Дрожащим голосом попросил:
– Батя, а бать, выручи.
Отец не ответил, пока не кончил молиться. Закончив, сердито взглянул на сына, помешавшего нормально домолиться.
– Чего тебе? – буркнул, догадываясь о сути обращения Ивана.
– Дай опохмелиться. Не то окочуриться могу.
Отец отвернулся и ничего не отвечал. Иван понял: не даст. Но и отступать нельзя. Ведь и на самом деле, не похмелившись, мог помереть. И он, чуть не плача, взмолился, обещая:
– Всё, батяня! Последний раз. Завязываю. Дай, пожалуйста.
И на слёзную просьбу – в ответ молчание.
– Батя! Ты мужик или не мужик! Смотрю на тебя, ты прямо-таки весь из ума сшитый. Забыл, как сам?.. – Сделал выжидательную паузу, не отрывая глаз от отца. Но и на эту реплику сына он не ответил. И Иван продолжил более мирным тоном: – …А сейчас меня выручай.
Никанорович не то что смотреть на помятую от пьянки рожу сына, не то что говорить с ним, а и видеть его в доме не желал. Сын не понимал этого и всё стоял с умоляющим взглядом перед отцом, продолжая просить похмелить.
– Ты не понимаешь? Умрёт твой родной сын! Ты этого хочешь?
И тут услышал откровенное, убийственное для него:
– Подыхай! Что же ты, пьяная скотина?!
– Ты мне так желаешь? – удивился сын.
– А тут ещё кто-то есть, кроме нас двоих?
– Так дашь или нет?!
– Нет денег. И были бы, не дал. Для тебя у меня нет ни гроша.
Иван понял: просить бесполезно. Посмотрел по сторонам.
– А у матери?
– Тоже нет.
Иван почесал за ухом. Спросил:
– А где мать-то?
– Ушла.
– Куда?
– На кудыкину гору. И ей надоело видеть твоё пьяное рыло.
– Моё рыло?
– Да, твоё. Бессовестное, опухшее от беспробудного пьянства.
– Эх, батя. Совсем перемолился ты. Не осталось в тебе ни капли православной веры. И что твой бог, которому ты молишься, говорит: «Помоги ближнему своему…», тебе не касается? Так что или не говори мне «нет», или твой сектантский бог не говорил эти слова.
Никанорович весь передёрнулся от зла на сына и от боли в душе за его новую веру. Он закипел.
– Ты мне не тычь! Я те не Иван Кузьмич! И… вон из моего дома на все четыре стороны! Как говорится, вон Бог, а вон порог! Ишь выискался, отцу указывает, пьяная рожа! Выродок! Совсем нет покоя от тебя! И подумай, с чем ты остался. Ни семьи, ни кола, ни двора. Всё пропил! Ну и живи со своей водкой на пару, кобель.
Иван пропускал отцову тираду мимо ушей, лишь повторяя окончания слов. Но последнее задело сильно. И он огрызнулся:
– Да, пускай я кобель. А ты кто? Родного сына в шею гонишь. Э-эх! – Быстро оделся уходить. В дверях обернулся к отцу. – Дай напоследок хоть на чекушку.
– Опять за своё?!
– Да. Ну ты будь человеком, отец. Головушка моя трещит. – Вспомнил сон. – А знаешь, меня волки всю ночь грызли.
Отец с презрением посмотрел на сына: «Издевался, сволочь!»
– …Плохо мне совсем, – плаксиво продолжал Иван.
– Мне какое дело? Волки его грызли. Чтоб они правда загрызли тебя. Бессовестный мот. Совести ни в одном глазу нет. Ступай, зарабатывай себе и пей.
– Где работать?
– Не знаю. Вчера где взял?..
– Нашёл.
– Вот-вот, свинья везде грязи найдёт.
– Значит, по-твоему, я свинья. Да не нашёл, занял.
– Вот и сегодня иди и занимай.
– Подо что?
– Ну-ну, и я думаю, подо что займёшь. Ну и у меня с матерью тоже не проси.
– Спасибо, батя.
– Да сгинешь ты с глаз моих, заноза?! – раздражённо крикнул отец, топая ногами.
Иван тоже разозлился до предела. Открывая дверь, упрекнул:
– Вот всё и вскрылось, отец. До чего же довела тебя твоя вера… Я-то уйду, а не пожалеешь после?
– Хватит! Умоляю тебя по-доброму! Уйди наконец, грёбаная рожа опухшая.
– Так, батя… – уже с усмешкой на помятом лице Ивана задёргались мышцы. – А ведь ты меня и нагрёб. И, видать, грёб-то пьяный. Вот поэтому я с детства страсть к алкоголю и впитал. А ты сейчас святого из себя корчишь. Ну прямо ангел небесный. Только не летаешь, а по земле ползаешь. Эх, не тому ты богу головушку свою склоняешь, отец.
– Больше видеть тебя не желаю, алкоголик! – крикнул с горькой досады отец вслед уходящему сыну и закурил, чтобы успокоить разошедшиеся нервы.
– Курить при вашей вере большой грех, – издали ткнул напоследок отцу Иван и ускорил шаг.
– Антихрист! – бросил в ответ отец.
Прошёл час, а Никанорович, расстроенный и задумчивый, продолжал сидеть на крыльце, плюясь и испепеляя одну сигарету за другой, пока не вернулась его жена, Клавдия Филипповна.
– Сукин кот не встретился тебе? – спросил он, бросив окурок.
Она сразу догадалась, о ком муж завёл речь, ибо он всегда, когда злился, так называл сына.
– Нет. Что, опять довёл до каления?
– Довёл, антихрист. – Закуривая новую сигарету, выплеснул: – Я прогнал его. Чтоб ноги Ванькиной тут больше не было!
– Ты спятил, что ли? – с удивлением и ужасом в глазах всплеснула руками жена.
– Замолчи, жалельщица!
– Как не жалеть? Какой бы Ваня ни был, он же наш сын.
– Замолчи, говорю! – прикрикнул муж. – Тебе, может, и сын…
– О-ох, а тебе не сын? – Клавдия сокрушённо закачала головой.
– Мне – нет! Потому как в душе Ваньки нечисть сидит!
– Чё несёшь, дурень?
– Что вижу, – отрезал. Встал. Презрительно глянул на жену и твёрдо заявил: – Чтоб больше в доме не было Ваньки.
Жена не стала спорить, издавна зная упрямый и глуповатый характер мужа. А теперь он был ещё и тёмный, непонятный ей ещё сильнее с этой новой верой. Её Клавдия Филипповна не принимала.

2

Прошло два дня…
В течение их Иван слонялся по всему селу, потому матери было трудно разыскать сына. «Он будто прячется от меня», – волновалась Клавдия Филипповна, не прекращая поиск. Она не знала, что так оно и было. Но сердце матери не проведёшь. В конце концов нашла Ивана.
– Ты что же, сынок, прячешься от родной матери и домой носа не кажешь?
– Так меня же отец турнул из дома, – пожаловался Иван.
– А ты брось выпивать, и отец изменит своё отношение к тебе.
Сын смотрел на взволнованное родное лицо матери и молчал.
– Всё. Хватит мотаться. Пойдём домой. Ну!..
– Ладно, мам. К вечеру приду сам. Сейчас не пойду.
– Хорошо. Буду ждать.
Иван сдержал слово. Мать обрадовалась ему. Отца не было. Он находился в молельном доме и вернулся поздно вечером. Намотавшийся сын уже крепко спал. Из спальни, дверь которой была открыта, раздавалось громкое затяжное храпение.
– Мать, кто у нас? – насторожённо и недовольно спросил Никанорович.
Она приложила палец к губам.
– Тсс! Разбудишь. – Довольная, с улыбкой прошептала: – Сыночек вернулся.
– Иван?! – вскрикнул муж. И напустился на жену: – Зачем впустила этого антихриста и пьяницу?!
– Не ори! Разбудишь! – впервые за всё время совместной жизни огрызнулась Клавдия Филипповна. – Пожалей! Если он тебе не сын, а мне сын. Пусть и пьянь, но моя родная кровинка…
Иван спал так крепко, что не слышал разгоревшегося скандала. А отец продолжал гневно ворчать, мечась по комнате.
– Опять нажрался сукин кот, как свинья! Ишь, как храпака даёт! Совсем совесть потерял! Семью пропил! Какая жена была. Золотая! Детей лишился. Сволочь! – Он спохватился, перекрестился: – Да простит меня, душу мою грешную, Бог. Какой грех на мне! – Повернулся к жене. – Ты думаешь, у меня сердца нет? Есть…
– Тогда почему так бессердечно поступил? Сына из дома…
– Это особое дело. И в доме моём не хочу терпеть эту пьянь!
– Куда же человеку деваться, отец? – жалостливо заговорила Клавдия Филипповна. – Валерия, жена Ванькина, вряд ли примет его. Не простит…
– Глядя, как попросит, – немного смягчился Никанорович. – Не мне ж за него идти прощения просить. Я перед ней ни в чём не провинился. Пусть сукин кот сам идёт. В колени пусть упадёт… Нет у Ваньки воли.
– В том-то и беда. – Она сокрушённо покачала головой и передником смахнула слёзы с глаз.
– Беда, мать. Если б воля была, бросил бы пьянку, и жена простила бы, несомненно. Она человек с доброй душой. Я её хорошо знаю… – Круто сменил тему разговора и тон: – Ладно, давай спать. Утро вечера мудренее. Может, уговоришь Валерию…
– Просила, умоляла. Да где там. Не хочет она принимать Ваню. Без него, говорит, спокойнее. А ну как, говорит, опять запьёт?
На это Никанорович ничего не стал говорить…

3

Утром пошёл дождь, мелкий, но сильный, насыщая землю обильной влагой… Иван проснулся довольно поздно, когда отец уже закончил молиться, а мать приготовила завтрак. Она позвала сына к столу. За завтраком отец молчком наблюдал за сыном. Вдруг промолвил со вздохом:
– Потерянный ты человек, Ванька.
Избегая обострения, сын ничего не ответил на обидную реплику. Но отец не унимался, сверлил сидящего напротив него сына презирающим взглядом. Мать заметила это, попросила сдержанно мужа прекратить вражду.
– Прекратить?! – вспыхнул Никанорович. И понёсся: – Ванька! Пока не поздно, обратись к вере. Молись. Бог услышит и пошлёт прозрение. Душа очистится от пьянства, от грехов, сотворённых тобою, и возвратишься к свету.
– Опять проповедь читаешь, – не выдержал до этого терпеливо молчавший сын. Встал из-за стола. – А я не хочу слушать твою проповедь и преклонять голову!
– Вот видишь, мать? Во какой настырный! А ты говоришь, Ванька вразумит. Да он по уши увяз в непокорности родителям, пьянстве и беспутном грехе с этой Кравцовой!
– Замолчи ты, отец! – нервно крикнула Клавдия Филипповна. – А ты, сынок… Что ж вы как кобели, с цепи сорвавшиеся?!
– Это мне-то молчать?! – словно укушенный змеёй, выпучив глазища, гневно заорал Никанорович, выскакивая из-за стола. – Мне, отцу, молчать перед этой пьянью?! Да ты в своём уме, курица?!
– Я – мать, – сказала спокойно Клавдия Филипповна. – А мать есть мать. Ею и останется, что бы ни произошло с её дитём.
Иван, получив её поддержку, сказал с лёгкой усмешкой:
– Спасибо, что хоть кто-то ещё терпит меня здесь.
– Да, терпит, – поучительно ответил отец. – Потому что Бога чтит. Не то что ты, оболтус.
– А ты, отец, чтишь Бога? – съязвил Иван.
– Да.
– Эт вон того? – показал на развешенные отцом иконы сын.
– Вон из дома, поганец! – заорал отец.
– Опять гонишь? – кисло улыбнулся Иван.
– Чтоб больше ноги твоей и на пороге моём не было!
– Отец! Сынок! Отец! – заметалась между ними сердобольная Клавдия Филипповна. – Ну что же вы?! Помиритесь!
– Ладно, уйду, – не обращая ни на кого внимания, сказал Иван.
– Ступай! Хоть к своей Кравцовой, этой гулящей сучке! – уже не кричал, а визжал отец.
– Уйду. Пусть даже к ней, но не оставаться с тобой, отец.
– Беги галопом! Гуляйте, пейте, деритесь, как сучка с кобелём, покуда не околеете!
– Ноги моей тут больше не будет, что бы с вами ни случилось. – Иван в сердцах с силой захлопнул дверь.
– Дай бог! – радостно крикнул отец вслед ушедшему сыну.
– Ой-ой-ой! Что ж вы творите оба?! – запричитала Клавдия Филипповна. – Ох-ох-ох, чтоб у вас языки отсохли, твердолобые!
– Антихрист! Анархист проклятый, – не обращая внимания на стенания жены, твердил своё Никанорович, удаляясь на крыльцо курить…
А дождь прекратился… Теперь землю щедро поливало тёплыми золотыми лучами яркое солнышко, согревая её, создавая ей после обильной влаги благодатные условия для всего растущего…

4

Кравцова. Женщина лет тридцати. Она ещё, как говорят на селе, «о-го-го!». Ей бы только трудиться да трудиться в поте лица, жить да жить. Но она ничуть не лучше Ивана. Не отставала от него в смысле «не пролей ни капли». Тоже потеряла семью, лишена родительских прав. И, по-видимому, об этом нисколько не жалела. Но так казалось лишь со стороны… Потеряв семью, спившись, жила лет пять с матерью в доме неприличном, заброшенном из-за отсутствия хозяйской руки. А руки-то у Кравцовой есть. Но они не чешутся по работе. Голова тоже есть. Да ей на всё наплевать, кроме одного. Выпить и потешиться с любым мужиком или парнем.
Бывший муж Кравцовой женился на другой женщине, самостоятельной, трудолюбивой, и уехал в город.
Дом Кравцовой теперь открыт всем и каждому в любое время суток. Любому, кто приходил с бутылкой – а лучше с двумя – спиртного и ещё держался на ногах. Кто приходил без «горючего» – независимо от пола и возраста, – того ждал от ворот поворот. Таким от хозяйки ни гостеприимства, ни ночлега, ни любовных баталий…
Иван явился в это мокрое утро (хотя дождь кончился) к Кравцовой неожиданно для неё. Она сама была «мокрой», как это дождливое утро: в стельку пьяная валялась в постели, неубранной, грязной. И сама хозяйка в грязной, как и её постель, одежде.
Дверь здесь никогда не запиралась. Иван вошёл в грязных сапогах. Кроме валявшейся хозяйки, в доме никого. Иван всё равно огляделся как следует. Убедился: никого. Толкнул в бок хозяйку.
– Вставать собираешься?
Она с трудом расщелила заплывшие глаза на оплывшем лице. Молча уставилась на гостя.
– Ну, поднимаешься? – заторопил Иван.
– Тебе какое дело? – еле прошлёпала пенными губами. Встрепенулась: – Похмелиться есть?
У гостя – пусто, что в карманах, что на угнетённой душе.
– Увы. – Иван вывернул карманы штанов.
– Чё тогда припёрся? – воинственно зырк­нула хозяйка, с трудом поднимая с постели непослушное тело.
Ивану при виде это грязного пьяного существа стало противно. Он отошёл от хозяйки. Заговорил сбивчиво:
– Выпить я найду. Не проблема… Но у меня к тебе просьба…
– Что? Какая? – более твёрдым голосом спросила хозяйка.
– Просьба… В общем, я к тебе по-другому хочу…
– Что значит по-другому? – заинтересовалась Кравцова.
– Пожить у тебя! – резко выпалил Иван. – Хоть временно.
Она спустила ноги в обуви с постели, села на край кровати.
– А последствия?
– Не понял.
– Расплачиваться чем будешь? В принципе, мне без разницы. Но лучше этим, – щёлкнула пальцем по горлу.
– Чем этим? – не понял сразу расстроенный семейной ссорой гость. А когда до него дошло, хозяйка уже дальше оценивала будущую оплату.
– А-а, чем сможешь. Я всем беру. Баба я неприхотливая. Могу даже натурой. Бабе мужик всегда не помеха, – махнула рукой. – Ты, Ванька, и так понял. Дуй, ищи похмелиться. Найдёшь – приходи, тогда и потолкуем.
Бедному Ивану, страдающему той же болезнью, что и Кравцова, деваться некуда. Да ему и самому надо было выпить, чтобы сравняться с ней. Собираясь уходить от неё, рассудил: «Найду водки, выпьем и найдём общий язык, коль понять дала. Потом эту грязную бабу и под себя подберу. А сейчас говорить с ней без толку». Он решительно направился к выходу, оставляя за собой грязные следы от сапог на грязном, будто земляном полу.
– Ванька! Ты куда? – неожиданно плаксиво окликнула хозяйка.
Он оглянулся. Ему вдруг стало невыносимо жалко это существо, до предела опустившееся морально и физически. «А ведь она – женщина! Ее надо спасать!»
Он ответил на тревожный вопрос:
– За самогоном. Куда ж ещё? Потерпи малость.
– Давай деньги, я сама сбегаю по-шустрому.
– Были бы…
– Тогда как дадут?..
– Найду деньги! – зло бросил в ответ, не дав договорить ей.
Он выметнулся из дома молнией. Кравцова кое-как встала с кровати, покачиваясь от бессилия, проскрипела вслед:
– Ищи, милок. А то помру…
Быстро прошагав метров тридцать от дома Кравцовой, Иван остановился, задумался: «К кому идти? Никто не займёт мне, безработному, денег. – Вдруг его осенило: – К бабке Варваре Харламовой! У неё намедни видел много напиленных чурбаков. Поколю и…»
Вызвав бабку Варю из дома, Иван стал упрашивать нанять его поколоть напиленные дрова. Его удивил и привёл в паническое недоумение её категорический отказ принять его услугу, несмотря на то, что умолял старушку, клялся, что работу выполнит в лучшем виде и что её никто не сделает лучше него. Иван уже был готов рухнуть перед бабкой на коленях, как она внезапно сдалась.
– Побожись, что честно сработаешь, – попросила она.
– Вот те крест, баба Варя! – перекрестился. С жаром и с надеждой на благополучный исход переговоров выпалил: – Всё переколю, в сарай перетаскаю, уложу – любоваться будешь!
– Ладно, приступай.
Уговор дороже денег. Иван взялся за дело с огоньком…
Кравцова прождала посланного за спиртным до вечера. На её несчастье, за весь день никто к ней не пришёл. А Иван усердно махал топором, помня, что расчёт будет, когда всю обещанную работу выполнит. Оба понимали: за один раз её не закончить. Уже стало темно, рубить нельзя. Но как Ивану идти ночевать к Кравцовой без самогона? Решил выпросить что-то вроде аванса. Пошёл на нарушение уговора.
– Баба Варя, ссуди хотя бы на бутылку. Горит всё нутро. А завтра я в восемь часов, а то и раньше, как штык тут буду.
Старушка с жалостью поглядела на рубщика. Весь взмок, руки трясутся. И как только он в таком состоянии смог столько нарубить дров? Она горько вздохнула, спросила, глядя в упор:
– Точно утром придёшь? Не обманешь?
– Вот те крест опять, – перекрестился Иван.
– Что-то ты часто крест упоминаешь, молодой человек.
– А как же без него? Вон, к примеру, мой батя и дня без креста и молитвы не живёт. И встаёт с ним, и за столом с ним, и спать ложится. Так и я с ним. А что, разве слово «крест» плохое?
– Хорошее, – ответила и вдруг поинтересовалась совершенно о другом: – К жене с дочкой, Иван, не собираешься вернуться?
– А? Что? – раскрыл от удивления рот он.
Старушка как неожиданно спросила об этом, так же неожиданно замолчала и ушла в дом. Ещё неожиданнее для Ивана вынесла не деньги, а бутылку самогона. «Во молодец, бабка! И бегать мне искать не надо!» – обрадовался он. Весёлое настроение испортила «спасительница».
– Ты бы, Ваня, попросил прощения у жены, пить бросил бы. Уж больно хорошая она… На, бери, – отдала самогон. И снова о жене: – Возвращайся, милок. Она простит.
– Спасибо за совет и за сопереживание, баба Варя. Но не вернусь к жене. Не простит она.
– Эт почему так плохо думаешь о ней?
– Не о ней плохо думаю. О себе. Грех большой на мне. Не примет Валерия после Кравцовой. Даже на порог не пустит. Вот так, – закончил пессимистично и пошёл со двора.

5

Уже неделя минула, а Иван так и не вернулся домой. В нём – беспокойство, переживание за сына. Но только одной стороны – Клавдии Филипповны, её истинно материнского сердца. Каждодневные ссоры из-за сына с мужем убивали её. А ещё разрывали материнское сердце частые посещения Кравцовой. Мать пыталась уговорить непутёвую женщину вернуть Ивана или домой, или к законной жене. Бесполезно. Ни с чем Клавдия Филипповна вернулась домой и на этот раз.
– Опять ходила? – снисходительно спросил муж.
На этот вопрос она промолчала.
– Зря стараешься, мать. – И, сменившись в лице, резко повысив тон, словно назло ей, громко заявил своё прежнее: – Антихрист мне тут не нужен!
– В тебя бес, что ли, вселился, хрен старый?!  – совершенно убитая происходящим, дерзко крикнула она.
Муж промолчал.
– Твоя родная плоть, а ты что творишь? Как паршивого пса, из дома турнул.
– У Ваньки есть свой дом, жена, дочка,  – последовал мгновенный ответ в прежнем тоне. – А мне Ванька лишь позор. Нет Ваньки для меня! Есть сын Алёшка. Есть дочь Верка. И Ванька был сыном, пока не продал душу дьяволу, не стал алкашом заправским. Долго я терпел его пьяные выходки, а из-за них позор. Хватит! Нет ему места в отчем доме! Всё алкаш потерял! Совести у него ни капли не осталось и силы воли. Надо же, связался с самой последней потаскушкой!
– Так что же мне делать, отец? Мне, матери?
– А ничего. Проживём без него. Так спокойнее.
– Спокойнее?! Проживём?! – взорвалась Клавдия Филипповна. – Ты что мелешь?! Да это ты продал душу дьяволу! Потому и не беспокоит, и не интересует тебя судьба родного человека! Не гнать сына надо. Лечить.
– Лечили! – выкрикнул он зло. – Не раз. Жена лечила. А проку?
Не зная, что ответить мужу, жена в слезах тихо поплелась на улицу. В голове одно: как спасти сына?
В восьмом часу вечера в отсутствие жены Никанорович откуда-то притащил старенькое ружьё и несколько патронов. Спрятал. Но зачем ему это тронутое ржой оружие? Он и сам не знал, зачем. «На всякий пожарный… – рассудил. – На что-нибудь да сгодится».
В отличие от мужа, которого судьба Ивана не интересовала (особенно после того, как стал усердно молиться), Клавдия Филипповна всякими путями стремилась наладить жизнь любимого сына. Несколько раз с надеждой на это была у жены Ивана, Валерии. Она пока не подала на развод, но уже подумывала всерьёз об этом. Молодая ведь ещё. Дочке 10 лет. Авось да повезёт. Характером степенная, не вспыльчива, отходчива, терпелива. Этим, впрочем, пользовался долгое время Иван. Да, терпела. Ан терпение лопнуло. Сколько же можно было женщине выносить ежедневные пьяные ссоры, противный вид мужа? И  здесь Валерия проявила мудрую завидную выдержку. Спокойно попросила его покинуть дом. «Перестанешь пьянствовать – я буду рада твоему возвращению», – пообещала напоследок… Выпивать Иван не прекратил. Хуже того, связался с беспутной женщиной. Слухи о его связи с Кравцовой сделали своё дело. Теперь Валерия не желала не только возвращения Ивана, но и видеть его.
Бороться за судьбу Ивана продолжала лишь мать. Она снова явилась к снохе. Валерия прекрасно понимала состояние свекрови (пока она всё ещё считала так) и глубоко сочувствовала ей, её материнскому сердцу, страдающему и переживающему за сына. Это сближало обеих женщин. Они, будучи во многом разными, по-разному смотрели на жизнь, но обе понимали одно: Ивана надо вернуть в нормальное, человеческое состояние. Только как?
«Что делать?» – спрашивали глазами свекровь сноху, сноха – свекровь. Решили идти вместе к Кравцовой, вытаскивать от неё Ивана. Шли молча. За всё время в пути только свекровь, обращаясь к снохе, произнесла угрюмо:
– Я понимаю тебя, дочка…
Валерия промолчала. Но, взглянув на свекровь и не увидав на её лице ничего кроме страха, встревожилась. Спросила:
– Ну а Николай Никанорович что?
– Он… видеть не хочет Ваню. А сын всегда, хоть и в стельку, шёл домой. Теперь, по милости отца, у этой бабы и живёт, и пьёт.
– И что мне теперь?
Недружелюбный тон снохи испугал свекровь. Она взмолилась:
– Помоги хотя бы в наш дом Ваню возвернуть, раз не хочешь к себе, не желаешь с ним жить.
– Хотела. Раньше. А теперь, после того как он с этой шлюхой… Вы осуждаете меня, Клавдия Филипповна?
– Нет, дочка…
После стука в дверь Кравцовой она сама вышла встретить нежданных гостей. Из-за двери пахло непонятно чем, но очень противным. Гости невольно поморщились.
– Чё надо?! – спросила резко, окидывая женщин дерзким взглядом. – А-а, ты опять припёрлась, – крикнула матери Ивана, – да ещё и сношеньку притащила с собой. – Перевела злой, смешанный с ехидцей взгляд на Валерию. – А ты-то каким боком ко мне? Сначала вытурнула мужика от себя, а теперь забирать пришла? Не отдам! Он теперь мой. А вы… вы идите к е… матери, – грязно выругалась.
Клавдия Филипповна не удержалась, упрекнула в лоб, хотя и спокойно:
– Что ж ты живёшь, как скотина? За каплю самогона сама себя не жалеешь, продаёшься. Всех блудливых кобелей принимаешь…
– Эт кого всех? Каких кобелей? – напустилась на мать Ивана.
– Мужиков всех подряд, – Валерия перевела нападение на себя.
– Каких мужиков? – захохотала Кравцова. – Где они теперь, мужики-то? Одно слово осталось от них. Сильный по-о-ол. От них делов-то только у меня в постели. – И горько, от изболевшейся души: – А пью я, бабоньки, от горя. И судьба моя горькая. И жалеть меня не надо вовсе.
Гостьям поневоле стало не по себе от этого признания погибающей женщины. Они переглянулись. В их глазах – недоумение: «Что заставляет Кравцову вести такой образ жизни? Скорее всего, отсутствие силы воли, чтобы прекратить развратную жизнь». Но у них своя беда – спившийся Иван.
– Позови Ваню, – попросила Кравцову Валерия.
– А он… – Кравцова, ещё не протрезвевшая как следует, потому плохо соображающая, задумалась, как ответить. Правду сказать или солгать? Взвесив наконец всё, решила сообщить, где Иван.
– У меня нет. На речке он. – Подойдя ближе к ним, прокричала зло: – На речке! Ясно?!
– Когда вернётся? – не обращая внимания на злой выкрик, спокойно спросила Клавдия Филипповна.
– Мне откуда знать?! Я сообщила, где Ванька, а вы ищите!
Они направились к калитке, но Кравцова тут же спохватилась, поняв, что может потерять Ивана. На глазах навернулись слёзы. И она закричала истерично:
– А ты, Валерка, не надейся! Он не вернётся к тебе!
– Ну это мы ещё поглядим, – ухмыльнулась Валерия.
Незваные, нежданные гости ушли, не оглядываясь. Кравцова же с тревогой стала ждать: придёт Иван к ней или не придёт…
Солнце уже скатывалось за горизонт, когда Кравцова увидела возвращающегося к ней Ивана. У него в одной руке немного рыбы, в другой бутылка с самогоном.

6

Летняя ночь. Короткая, тихая и для большинства жителей села спокойная. Но не для всех. Ссоры, а теперь уже более серьёзное, чем обычная ссора, – целая семейная драма, психологически напряжённая, накалялась в доме Николая Никаноровича и Клавдии Филипповны. Это непоправимо сжимало её и без того хрупкое материнское сердце. Муж чихал на постоянные перебранки с женой, ничего не предпринимал для налаживания отношений и возвращения сына домой. Не раскаиваясь, твёрдо стоял на своей позиции. Он выглядел в глазах супруги – и не только её – монстром, монолитом с холодным, бесчувственным сердцем и непонятно где находящейся чёрствой душой. Он продолжал трижды в день молиться, не обращал внимания на окружающих его людей, спал в постели один, спокойно…
Клавдия Филипповна не спала. Страдая в ночной тишине, пристально вслушивалась в каждую нотку ночи, каждое её дыхание, шорох. Она мысленно надеялась: вот-вот раздадутся знакомые шаги, из ночной темени вырисуется силуэт родного сына, хотя и сильно подвыпившего, но спешащего к родительскому дому. Встряхивалась. Ещё внимательнее вглядывалась в непроницаемую ночь, но… лишь стрекот в траве неуёмных кузнечиков, словно играющих на скрипке, свиристит где-то рядом сверчок. А вот заухала, видимо, кем-то вспугнутая сова, выпучив огромные глазища. Прохладный слабый ветерок о чём-то шептался с листьями деревьев.
Прохлада ночи и душевная боль нагоняли трепетную дрожь и озноб. Не выходил из головы, мучил мать один и тот же вопрос: «Что делать?» Она прикидывала в уме всевозможные способы, как вернуть домой или к Валерии сына. «На колени, что ли, упасть перед ним? Но почему я должна гнуть перед ним свою материнскую спину? Что плохого сделала ему, чем не угодила?.. Что, что сделать, чтобы Ваня ушёл от этой Кравцовой? Не знаю. Но и отступать нельзя».
До этой ночи были моменты, когда мать готова была принять сторону мужа. А теперь – ни за что! И она продолжала ждать сына, пока не заалела на востоке утренняя заря. Загорланили петухи, приветствуя рассвет, будя свои куриные гаремы и всё село.
Никанорович проспал долго. Проснувшись, вышел на крыльцо. Увидав жену, поняв, что она не ложилась спать, вздохнул. Видимо, жалея её, упрекнул беззлобно.
– Всю ночь глаз не сомкнула и что высидела? Он, антихристская душонка, поди, и в ус не дует. Не дорого ему родительское гнездо. А мать для Ваньки – хоть сейчас ляжь и умри. Он только плюнет. Тьфу! – Никанорович сморщился, будто ему в рот хина попала, замолчал. Потом продолжил в адрес молчавшей жены: – А ты-то, ты-то…
– Я мать, а тебе этого не понять, бессердечный, – смело бросила в ответ, вставая. Заглянула в глаза мужа. Они показались ей пустыми, отчуждёнными. «Наверно, и душа его такая же пустая. Потому ни капельки не страдает после изгнания сына». Она думала и о противоположном: «Довёл отца до отчаяния Ванька своими пьяными выходками да приставаниями: «Дай опохмелиться!»» Проходя в дом мимо мужа, хотела уткнуть, мол, на что ты променял сына, но промолчала, не желая нового скандала.

* * *

Валерия после долгих мучительных раздумий о своей судьбе и судьбе пьяницы мужа решила вытащить его с помощью дочки из цепких рук Кравцовой. Девочка с радостью согласилась. Особенно сподвиг Валерию прийти к такому решению разозливший её заносчивый выкрик Кравцовой при уходе от неё их со свекровью: «Он к тебе не вернётся!» – «Эт мы ещё посмотрим!» – всплывал и агитировал на бой с соперницей за освобождение мужа ответ Валерии. Для неё эти потуги были омерзительны, и совестно перед односельчанами. Но она нашла в себе силы перебороть это.
Двенадцатилетняя дочь Валерии и Ивана, Надя, направилась к дому Кравцовой с готовностью и надеждой вернуть себе отца, вытащить из трясины разврата и пьянства, засосавшей его, как телегу топкое вонючее болото. Она не хотела только одного – повторения скандалов в семье. Они заставляли страдать её маленькое хрупкое сердечко. Страдания с уходом Ивана от своей семьи к родителям прекратились. Только ненадолго. Надя, часто наведывавшая отца и бабушку с дедушкой, вскоре почувствовала: отец делается чёрствым, словно давнишний заплесневелый хлеб, и совершенно не интересуется ею. Его интересовало лишь, где бы достать выпить. Общался только с такими же, как сам, любителями заложить за воротник. Девочка вновь страдала: у неё нет отца, а значит, и счастья. «Надо вернуть папу!» – твердила Надя, быстро шагая по улице села к дряхлому дому Кравцовой…
В затею Валерии с помощью дочки, носящей имя надежды, подействовать на Ивана, верили обе страдающие женщины. Никанорович не верил. Их попытки вернуть сына матери, а Валерии мужа ещё больше разозлили старика. Он уже не хотел не только помочь вернуть Ивана, но и слышать его имя и разговоры о нём. Костерил сына на чём свет стоит: «Антихрист! Сатана! Выродок нашего семейства, алкаш бесподобный…» Никанорович, по-видимому, забыл собственное прошлое. Образ его жизни был весьма схож с нынешним Ивановым. Сын с детства, словно губка воду, впитывал всё, исходившее от разгульного отца. А теперь вот секта. Он с головой окунулся в неё, в ней прозябал, черствел душой, ненавидя и самого себя. Образовалась страшная бездонная пропасть между ним и сыном. Они возненавидели друг друга…
Дочь застала Ивана одного в доме Кравцовой, пропахшем гнилью и ещё чем-то отвратительным. Хозяйку Иван только что проводил продавать свой улов ради куска хлеба, а главное – очередной выпивки. С нетерпением ждал возвращения сожительницы. Когда раздался скрип тяжёлой, с давно немазаными петлями двери, с надеждой кинулся к ней и… остолбенел: вместо зазнобы с бутылкой перед ним – родная дочь. Она уверенно шагнула за порог. При виде отца её глаза засияли от радости, но сияние тут же сменили жалость и мольба. Они без всяких слов красноречиво говорили: «Опомнись, папа! Кончай с таким пошлым образом жизни, пока не поздно!» Уже по этому взгляду родной единственной дочки нетрудно было понять её и пойти навстречу крику её души. Возможно, именно это Иван прочёл в её глазах. Но, несомненно, он прекрасно понял, зачем Надя пришла. И отцовское сердце отозвалось мгновенно: «Дурак я, идиот! Именно так! От кого жду ласковых слов? От собственного ребёнка! Это я должен их говорить дочке». Однако первой произнесла их она.
– Папочка, родненький…
Он пытался ответить что-то, но глотку перехватило, язык одеревенел. А ещё Ивана что-то пугало. Взгляд! Возможный возврат. А правильно ли поступит? Надя поймёт, простит. А Валерия? Но дочь! И теперь, только теперь нашлись силы преодолеть комок в глотке, заработал язык. Он нежно спросил:
– Что, доченька?
Надя сообразила: отец сдаётся! И прильнув к нему, попросила:
– Пойдём домой.
– Домой, – задумчиво повторил он и представил родной домашний очаг – светлый, тёплый, с приятными запахами. – Домой. Мне стыдно, доченька моя. Ты, как я понял, прощаешь меня…
– Да, – глянула полными надежды глазами в его взволнованные, с наплывшими прозрачными бисеринками слёз.
– …А мама? Она не простит мне вот этой противной среды, низости, в которой я сейчас, и за дерьмо, которое я совершил.
Десятилетняя девочка не могла понять всё, о чём путано говорил сейчас отец. Но понимала главное – затем и пришла – папу надо вытащить из этой вони и, как он сказал, дерьма. И Надя ответила за свою мать, за бабушку:
– Мы все хотим, чтоб ты вернулся.
Ивану стало жалко родных, и он потужил о совершённом им. Представились: последняя ссора с женой, его уход в дом родителей, а затем – дни, недели в пьяном угаре, страшные головные боли, из-за них – бессонные ночи и страшные сны, в которых его часто матёрый волк драл за горло, из него хлестала кровища… Иван сдался окончательно.
– Хорошо, дочка. Я вернусь.
– К нам? – с надеждой на новый приятный ответ спросила Надя.
– К бабушке, – разочаровал отец.
– Нет! Только к нам с мамой! – надула губы дочь и отвернулась.
– Ладно, ладно. – Иван привлёк её к себе. – Сдаюсь полностью.
– Ну и пошли. – Надя обеими ручками вцепилась в волосатую руку отца и больше не отпускала, уводя из тошнотворного дома проститутки.
Девочка не могла ни знать, ни понять, была ли рада возвращению её папы мать, но точно знала: бабушка радовалась не меньше самой Нади.

* * *

Иван крепко держал слово больше не пить. Выдержал месяц. Он всё это время чувствовал неприязнь жены. Она не попрекала его, но стала совершенно другой во всех отношениях и вообще какой-то далёкой, чужой. Это, видимо, и послужило главным толчком к тому, что Иван вновь сорвался, запил. А в конце августа, хотя никто не выгонял, сам взял и ушёл из родной семьи. Ушёл опять к Кравцовой. Новость молниеносно разнеслась по всему селу, и это взбесило отца Ивана.
Волнение совершенно посторонних односельчан… А в доме, где вновь беспокойство, ссоры?.. Никанорович часто, невзирая на свою новую веру, брал грех на душу, сквернословил по-чёрному. Если об Иване кто-нибудь заводил речь, отец яростно нападал на говорившего.
Жена, наоборот, больше молчала, будто именно она виновата в новом срыве сына и его уходе из семьи. А муж орал истерично:
– Чё молчишь? Иди, снова проси, умоляй, на колени падай перед этим без совести, без чувства ответственности за поступки негодяем. Я не могу и не хочу называть Ваньку сыном. Даже просто человеком не назову. Он алкаш! Хуже того, он душу продал дьяволу за стакан, опять семью бросил и ушёл к этой падшей женщине. Не подберу слово-то подходящее, как её назвать. Проститутки, те телом своим торгуют за приличные деньги. А эта тварь Кравцова за что? За помои и отраву из шинков! Тьфу!
Однажды Клавдия не выдержала и, набравшись храбрости, сама пошла в атаку на разошедшегося супруга.
– Да ты сам-то не таким ли был не так давно?! А? Чё ты всё ворчишь? А? Богу молишься, поклоны бьёшь, а сам грешишь! Ваня больной, да только телом. А ты?..
Муж оборвал её, налетел вихрем.
– Больной? Болезнь у него такая? Дурь это, а не болезнь! Ты меня трогаешь, моё прошлое. Было, а теперь я за Ваньку молюсь. Молю Бога о душе сына. А он дурень… Одним словом, антихрист. Молить Бога надо.
– Я-то, Коля, стараюсь с душой молиться и для души, а вот ты… Ты что творишь? Никак не пойму я.
– Ты и не поймёшь никогда! – отрезал Никанорович мгновенно.

7

Ивану, протрезвевшему к утру, почувствовавшему, что голова стала по капельке ­более-менее ясной, захотелось побыть одному. Ничего не сказав Кравцовой, он ушёл за село в берёзовую рощу. Чистый отрезвляющий душу воздух, лесной аромат очистили голову гостя от царивших в доме Кравцовой смрада, сивухи, грязи. Иван сидел на пахучей траве, прислонившись спиной к белоствольной красавице, и, запрокинув голову, молча глядел в безоблачное голубое небо, такое бездонное, какое может быть лишь в океане. Над ухом назойливо зажужжал шмель. Иван резко опустил голову. Рядом с цветка вспорхнула вспугнутая и ранее не замеченная им бабочка-крапивница. Чуть отлетев, села на другой и спокойно занялась своей работой. Такой красоты Иван давно не видел и теперь любовался, наслаждался ею.
Над головой снова зажужжал шмель, то ли тот же, то ли его собрат. Иван встал, прошёлся между рослых белых свечей берёз. На небольшой полянке, где было побольше солнечного света и тепла, его внимание привлекло муравьиное селение. Рыжие головастые усатые муравьи, как и люди, одни здоровые, другие хилые, трудились так же усердно, как работящие мужики в горячую страдную пору.
Иван не мог представить себя вот таким, как эти муравьи, работящим. Он чувствовал по себе, что уже не сможет трудиться с полной отдачей сил. С завистью смотрел на рыжих тружеников леса. Вот один из них, небольшой и хиленький, прёт в гору длинную тяжёлую травинку. Другой, видимо, для подстраховки первого, находится рядом. Помогает на трудных подъёмах и на крутых спусках.
– Что, брат рыжий, тяжело? – спросил, улыбаясь, Иван с большим интересом. – Ну а с отдыхом как у вас? Праздники есть? С этим вот делом, – щёлкнул по горлу, – или без? Или у вас в Муравьиной республике сухой закон? – Прислушался. В ответ ни звука. – Молчите. Стало быть, у вас с этим делом туго. И признаков к этому делу нет. Строго у вас. Охрана у вас строга, как в лагере военнопленных. А, нет! У вас диктатура пролетариата! Понятно. Демократии и духа нет. И безработицы нет. А жаль вот тебя, брат муравей. – Иван почему-то сорвал твёрдую былинку и, ею обращая внимание муравья, продолжавшего тащить сухую травинку, спросил: – А бросить такую тяжесть, брат, нельзя? Да брось к чёрту и надерись, как я, чтобы забыть обо всём на свете!
Муравьи не понимают человеческой речи и не говорят, как люди. Иван не услышал от них ничего. Подумал: «Молчите. Видать, нельзя вам. Ну и хрен с вами, рабы земляные, черти рыжие! Чихать на вас! А я вот пойду и с горя своего нажрусь…»
Иван давно ушёл, а муравьиная братия продолжала усердно и без передышки трудиться. Они не знали и не узнают, о каком горе жаловался им человек. Они не поймут его горе. Они не будут хлебать того, что он хлебает почти ежедневно… А он между тем быстро шагал в село. В голове одно: где взять самогона и подо что. У него с Кравцовой пусто. Домой нельзя и бесполезно. Да Иван и не стремился туда, зная: теперь дверь родительского дома крепко-накрепко закрыта для него, пьяницы. Иван остановился, ища выход. А он, как считают, всегда есть. Вариантов много. И в голове Ивана их не счесть. Мозги его ещё не высохли и соображали, хотя временами и плохо…

8

В центре села небольшая толпа людей от мала до велика. Из неё раздался громкий возглас. Он привлёк внимание Ивана, стоявшего неподалёку от сборища. Оно вдруг быстро поредело, и Иван увидел возле «Жигулей» незнакомую парочку. Мужчина 30–35 лет, неказистый, среднего роста, с русыми волосами, усами цвета соломы под горбатым носом и с неприятными чертами рябого лица. Женщина – прямая противоположность. Явно моложе по возрасту, ростом выше этого мужчины и гораздо приятнее на вид. Статная, с модной укладкой волос. При улыбке её большие карие глаза сияли солнцем, а на пухленьких щёчках вырисовывались приятные, манящие поцеловать ямочки.
Иван заинтересовался новоявленной парочкой. Спросил тихо:
– Что продаём?
– Ничего не продаём, но можем купить, – зыркая по сторонам, таинственно намекнул горбоносый.
Ивану продавать нечего. Сам гол как сокол. Он сразу потерял интерес к парочке, повернулся уходить.
– А что вас интересует, молодой человек? – раздался за спиной нежный голосок незнакомки.
Иван невольно обернулся, пожал плечами.
– Меня? Собственно, ничего.
– Неправда, молодой человек, – опровергла ответ женщина, пожирая Ивана огромными искрящимися глазищами. – Что-то вас интересует. Даже очень. Признавайтесь.
– Водочка его интересует, – вступил в разговор её напарник. – Угадал я? – с улыбкой спросил у Ивана.
– Как в воду глянул, – честно признался он.
Незнакомец подошёл вплотную к Ивану, тихо поинтересовался:
– Может, у вас есть какие-нибудь антикварные вещицы?
– Что это за штуковины? – не врубился Иван.
Женщина с прежней обворожительной улыбкой разъяснила:
– Монеты старинные, пусть даже эсэсэсэровские. Иль иконы…
– Иконы, иконы, – задумчиво повторил Иван.
– Есть иконы? – в один голос спросили оба.
– Хорошо заплатим! – пообещала красотка.
– И сколько же? – заинтересовался Иван. Глаза его загорелись надеждой на быструю похмелку.
– Неси иконы, посмотрим, оценим. Не бойся, не обидим, – трещал над ухом незнакомец. – Значит, икона?
– Не одна.
– Неси. И будем знакомы. Я Владимир.
– А я Надежда. – Женщина протянула руку потенциальному продавцу. – А вас как?
– Ванька. А у меня дочка Надя.
– Не Ванька, а Иван, – поправила незнакомка, пропустив мимо ушей его замечание о дочке. – Что ж вы так себя унижаете?
– Я… по-деревенски, – ответил на её вопрос, а в голове уже свои планы: «Знакомство для комплектности. Главное, деньги будут! Значит, выпью! Надо больше иконок взять». А губы между тем шептали вслух: – Надя у меня дочка.
– Слышали. Ты давай неси иконы, – заторопил Владимир.
– Ага. Я мигом, – пообещал, а сам взвешивал мысленно: «Мигом. А если отец дома? Провал задумке! Что ж, риск благородное дело. Кто не рискует, тот не пьёт шампанское!» Вслух бросил коротко: – Ждите здесь. – И помчался стремглав…
Ивану повезло. Дом на замке. Достал из тайника ключ. Огляделся. Поблизости ни души. Быстро открыл замок, пробежал в красный угол. Спохватился: «В чё класть иконы?» – стащил с кровати простыню. Расстелил на столе. Снял все до единой иконы. Завязал в простыню. Взвалил на плечо награбленное в родительском доме, вышел, запер на замок, положил ключ на прежнее место и огородами, через скотный пригон пошагал к машине новых знакомых.
– Поедемте отсюда, – сказал им, подходя.
– Куда? – спросили разом Владимир и Надежда.
– Подальше, чтоб нас никто не видел.
Скупщики вопросительно переглянулись, насторожились.
– Краденое? – спросила Надежда.
– Моё, – попытался успокоить насторожившихся Иван.
– Тогда зачем прятаться? – хмыкнул Владимир.
– Не люблю, чтоб глазели.
– Так, Иван, никого же нет.
– Сейчас нет, а с минуты на минуту нагрянуть могут.
Все трое быстро сели в машину, заехали за высокие густые кусты сирени. Владимир выключил мотор. Повернулся к сидящему на заднем сиденье продавцу.
– Ну, хвались товаром.
Иван трясущимися от сильного волнения руками с трудом развязал простыню. Скупщики, молча и переглядываясь, стали по очереди брать иконы и внимательно всматриваться в лики святых. Иван не выдержал тишины и неизвестности.
– Ну и какая цена?
– Да так себе, – ответил неопределённо Владимир.
– Как понять? – напрягся с испугу Иван.
– Володя шутит. Неплохая цена, Иван, – успокоила Надежда.
– Все берёте? – воспрянул духом продавец.
– Берём, – подтвердила она.
– И сколько за все? – загорелся Иван.
– Ты-то сам сколько запросишь? – спросила Надежда.
– Примерно… – Иван стал прикидывать в уме.
– Тридцать тысяч, – прервал его прикидки и торги Владимир.
– Тридцать так тридцать, – не споря, согласился продавец.
– Значит, согласен на тридцать? – не поверила собственным ушам Надежда.
– Согласен.
– Володя, рассчитайся.
В считаные минуты пустой карман Ивана пополнился шестью хрустящими пятитысячными купюрами. Но прежде чем положить туда, Иван придирчиво разглядывал их, мял. Вроде бы настоящие. И всё же, вылезая из машины, спросил обоих:
– Не фальшивые деньги?
– Бог с тобой, Ваня, – обиделась Надежда.  – Мы люди честные. – И добавила: – Если есть ещё что-то ценное, тебе не нужное, звони нам. Вот, возьми. – Она подала листочек с написанными авторучкой одиннадцатью цифрами.
– Спасибо за всё, – поблагодарил довольный сделкой Иван.
– До свидания, – нежно пропела Надежда.
– Будь здоров, – попрощался Владимир.
– До свидания. Счастливого пути вам! – уже вслед отъезжающей машине крикнул Иван. Помахал рукой и, весёлый, заспешил к Кравцовой.

9

Первой обнаружившей кражу икон оказалась мать Ивана. Она сразу поняла, чьих рук это скверное, даже страшное дело. Только сын знал, где последнее время прятали ключ. А мысли уже летели дальше. Как сообщить о пропаже икон мужу? Как отвести от сына подозрение? Поразмыслив, начала быстро действовать. Заперла замок, положила ключ обратно в тайник, монтировкой, хоть и с трудом, выдрала пробой. Спрятав монтировку, села на крыльцо и стала ждать мужа.
Ждать долго не пришлось. Ещё на улице увидав мужа, она кинулась к нему навстречу, голося:
– Коля! Беда у нас! Большая беда-а-а! – Клавдия Филипповна повисла на муже.
– Ты что? Какая беда? – обмер Никанорович.
– Обокрали нас. Средь бела дня-а-а!
– Деньги нашли, что на чёрный день откладывали?
– Не-е-ет. Иконы забрали. Все дочиста.
– О Боже! – Никанорович оттолкнул жену, бросился в дом. Увидав пустой красный угол, рухнул на пол и, как в судороге, забился об него головой. – Кто, кто мог на святое посягнуть?!
– Ног не оставил, – заметила жена.
– Я знаю кто! – крикнул муж и прошептал зло: – Ванька!
– Отец! Ты что?! На сына подумать… Бог с тобой! Скорее всего, чужой кто-то. Говорят, в селе ноне скупщики какие-то ездили на машине. Разное покупали. Говорят, и иконы тоже брали.
– Скупщики, говоришь?..
Клавдия Филипповна пожалела, что упомянула скупщиков. И уже выгораживая их, спросила мужа:
– А зачем, Коля, скупщикам иконы?
– Э-эх! Ничё ты не понимаешь, балда старая. Иконы. Это ж списки! Шестнадцатый век! Они переходили из поколения в поколение. Родовые! А этот наш антихрист стырил их и продал. Поди, ещё и за копейки.
Она тоже подозревала сына в этой страшной, грешной вдвойне краже и не хотела верить. Но ключ! Ключ мог взять только он. И украл иконы только он. И всё же продолжала выгораживать сына.
– Коля, не греши на Ваню. Зачем ему было выдёргивать пробой? Он бы отпер замок ключом. Ключ-то на месте лежит.
– Ладно, он или не он, всё равно подам заявление в полицию. Она живо найдёт вора, – решил и встал с колен. Сам себе поклялся: «Если Ванькиных рук дело – убью».
Весть о краже икон разнеслась по всему селу. Суды-пересуды. Каждый думал по-своему. Но виновником большинство считало Ивана. Многие видели его возле машины скупщиков… Удивляло сельчан и то, что с того дня он и Кравцова были трезвы как стёклышко, в шинках и в магазинах не появлялись… Парочка действительно никуда не ходила. Терпела, чтобы не попасть под подозрение. Сельчане уже засомневались в своих предположениях о воре…
– Зачем тыкать пальцем на Ивана? Исправляется, пить бросил. И зазнобушку заставил бросить пьянствовать, – говорили одни.
– До поры до времени, – возражали другие. – Всё всплывёт…

10

Светло и душно в кабинете участкового. Он стоит возле окна, распахнутого настежь, задумчивый, невесёлый. Новое дело, и к тому же необычное, озадачило его. Садясь за стол, предложил:
– Может, Николай Никанорович, не будете подавать заявление? Сначала поговорите с сыном…
– С Иваном? Нет у меня такого сына! – вскипел заявитель.
– …Спросите, куда иконы дел, – продолжал сдержанно участковый, не обращая внимания на вскрик. – Если признается, пусть скажет, на какой машине были скупщики. На той, что все видели в селе, или на другой. А я уж приложу все силы, чтоб их разыскать.
– Чё искать-то скупщиков. Опросите всех, кто ихнюю машину видел. Мож, кто и номер запомнил. А Ванька… – безнадёжно махнул рукой.
– Насчёт машины… я побегаю, поспрашиваю. Но с сыном ты всё-таки поговори. Не сажать же его в тюрьму. – Участковый взглянул, изучая, на заявителя. – Запрятать хочешь Ивана?
– Хочу! – выстрелил мгновенно Никанорович и вышел.
Время близилось к полудню. Ярко светило солнце. Но настроение Никаноровича отнюдь не солнечное. Как ни крути, а идти в дом Кравцовой придётся. И он пошёл. Однако не дошёл. Иван, лёгок на помине, шагал навстречу. Остановились друг против друга. Никто не сказал приветственного слова. Отец, глядя по-звериному, исподлобья, вскипел:
– Твоих подлых рук дело?!
Иван был абсолютно трезв (чем удивил отца) и, понимая неизбежность этого вопроса, давно приготовил ответ.
– Какое дело? – притворился ничего не знающим он.
– Иконы!
– Что иконы?
– Не притворяйся, паразит! Как ты мог?! Чтоб руки отсохли!
– Погоди трещать, отец, – с невинным лицом попросил сын. – Зачем мне твои иконы?
– Не юли! Верни все!
Иван пришла мысль позлить отца. Насмешливо подтрунил:
– Ну я снёс идолов твоих, ну продал. Ох, какая ценность! Ох, какая беда!
Это не просто обидело, а взорвало отца.
– Антихрист! Не смейся над родным отцом! – Вдруг резко изменил тон: – Последний раз умоляю, верни…
Сын ликовал: ненавидевший человек перед ним почти на коленях! Скривился от ненависти, злорадно бросил:
– Ах-ах-ах! Молиться не на что.
– Тьфу на тебя, идиот, антихрист! – плюнул в сердцах отец и медленно, словно полуживой, пошёл прочь. А в голове всё сильнее утверждалась страшная задумка: «Убью! Убью!»
– Идеалист поганый! – кричал вдогонку разозлившийся сын. – Веришь в загробную жизнь. В раю мечтаешь пожить. Нет, батя, тебя и там червь достанет и сожрёт. И ни одна икона тебе не поможет, как ни молись, хоть лоб разбей! А я что? Напьюсь да напьюсь. Сейчас мне на всё наплевать! Забуду, что живу. Мёртвый я, хоть и дышу ещё. И наплевать, кто потом меня будет жрать и где. Пусть жрёт кто захочет. А ты не отец! Сына родного вышвырнул из дома и живёшь спокойно. А как икон лишился – сам мёртвым стал…
Отец давно не слышал истеричного вопля и уже не говорил ничего, только в висках упруго билось: «Убью, убью!»

11

Никанорович, вернувшись домой, направился прямиком к тайнику. Откопал ружьё и патроны. Зарядил и, ничего не говоря жене, копавшейся в доме, отправился искать сына…
Иван снова не устоял перед зелёным змием… Едва вышел из шинка, раскупорил бутылку и прямо из горлышка выпил четверть её. Весело зашагал к Кравцовой…
А в доме Клавдии Филипповны переполох. Только что к ней вбежала запыхавшаяся, с выпученными от испуга глазами бабка Варвара.
– Клавдия, куда это твой хозяин полетел как ошпаренный с ружьём? Ой, не натворит ли беды?!
– Когда? Куда? С каким ружьём? – вытаращилась от удивления Клавдия Филипповна.
– Откуда мне знать? Но видела я ружьё у него. Вот как тебя сейчас вижу.
– Ой, мамочка моя! Эт он пошёл Ваню убивать! Ой-ой-ой!
Не сговариваясь, обе побежали, как могли, к Кравцовой.
– Где Ваня? – с порога крикнула Клавдия Филипповна.
– Нет его дома, – огрызнулась хозяйка.
– Где же он? Ить беда! Беда! – голосили старушки, уже без сил выходя от Кравцовой.
Та было спокойно присела у окна. Подумала: «Верно, беда. А деньги от продажи Ванькой икон у меня». Тут её словно кто-то стеганул, подгоняя, кнутом. Она выскочила на улицу, помчалась по ней, сама не ведая куда, громко крича: «Не то, не то, беда!..»
Прогон, именуемый скотным, для крупного скота, что межа в центре села, где тучно растут тополя, высокие, стройные, с тёмно-зелёной листвой. Они своими кронами хорошо хранили от палящего солнца живительную прохладу для всего, что под ними.
В середине этой аллеи столкнулись лоб в лоб выпивший сын и вооружённый отец. Их разделяло всего каких-нибудь метров десять. Отец, разъярённый недавним подначиванием сына, часто дыша, исподлобья глядел на спокойно стоящего «антихриста».
– Убивать пришёл? – усмехнулся Иван, отхлебнув из бутылки.
– Ты, сынок, душу дьяволу продал, и его облик принял, и вонючими помоями из шинка желудок травишь, ум терзаешь.
– Не твоё дело уже! Стреляй!
– И убью. Но сначала…
Сын бухнулся на колени, закричал истерично.
– Хочешь скорчить из себя Тараса Бульбу?
Короткая пауза. Тишина. Всего одна-две минуты, и Иван умрёт.
Отец уже снял с плеча ружьё. Взвёл курок. Второй. Отец заговорил, уточняя и обвиняя:
– Андрей предал отца и брата Бульбу из-за любви к женщине-полячке. А ты за что продал душу дьяволу и род наш позорил?..
– Батя, ты же верующий… – Иван стал бить ладонями по земле. Потом выпрямился. Усмехнулся: – Неужели правда стрельнёшь, батя? – Вдруг вскочил на ноги, двинулся на отца. – Задушу!
Никанорович нажал на курок. Прогремел выстрел. Иван снопом рухнул на землю. Стрелок стоял покачиваясь, будто не мог выбрать, куда теперь идти. А из-под мёртвого сына  ­медленно вытекала кровь.
– Вот так, сын, – тихо подходя к лежащему на спине Ивану, выговаривал Никанорович. – Ты много попил моей кровушки. Теперь лежишь в своей. – Опустился возле ещё тёплого тела сына, простонал с жгучей болью: – Прости, Господи, мою душу грешную за содеянное только что. И прими и очисть душу раба твоего Ивана. – Никанорович стал потихоньку подниматься с колен, а со всех сторон на звук выстрела шли всполошённые люди. Прибежала и Клавдия Филипповна, и следом бабка Варвара. Поздно прибежали. Приговор отца уже приведён в исполнение. Им самим же. Без следствия и суда.

Виктор Фоменков