Исповедь
Таисия Богдан-Журихина
Уроженка Калининградской области, чем искренне гордится. Литература влекла её всегда, но всерьёз занялась поэзией после знакомства с ОПО «Росток» г. Советска. Проза появилась позже. Дипломант международных и межрегиональных конкурсов поэзии и прозы.
Случилось мне как-то по своим сердечным делам оказаться в областной кардиологии. Палаты были заполнены частично. В нашей, трёхместной, лежало всего два человека – я да молодая женщина из отдалённого района. Свободно. Комфортно. Тут же в палате, в отдельном отсеке, душ и все удобства. Кормили тоже неплохо. К обеду подавали вполне приличную еду. Медперсонал вежливый, обходительный. Лечись – не хочу! Контингент по возрасту в основном выше среднего – те, кому уже далеко за тридцать.
Говорят, осенью и зимой палаты переполнены. Старушки с дач и огородов возвращаются и берут стационар штурмом. Нам повезло. Была летняя пора.
До обеда процедуры, а потом весь день свободны. Много разговаривали со своей «сокамерницей» – так я шутя назвала свою соседку по палате. Выходить особо было некуда. Вот и лежали «растелешенные» за закрытой дверью (отделение-то общее) на железных кроватях, в беседах да раздумьях. Говорили, как водится, о своих болячках – где же ещё, как не здесь, поговорить о них. Да ещё о житейских проблемах, о детях, ну и о делах воистину сердечных, конечно. Пообвыкшись, осмелели. Стали выходить на улицу, во внутренний больничный дворик. Иногда до самых вечерних процедур нарезали круги по периметру больничного фруктового садика. Однажды, возвращаясь с прогулки и проходя по коридору в своё отделение, обратили внимание на дверь с крестиком.
– Это церковь больничная, – сказала соседка. – Там иконы есть, даже со святыми мощами. Можно помолиться. Может, Боженька и отпустит наши хворобы.
Приоткрыли дверь. В крохотной комнате на стенах висели иконы. Горели зажжённые свечи. За маленьким столиком, с книжкой в руках, сидела крупная женщина в тёмных одеждах. «Монашка», – решила я про себя. Отложив книгу, она тут же встала и пригласила нас войти. Своей необъятной фигурой, под два метра ростом, она заняла почти всё пространство в комнате. Создавалось впечатление, что это переодетый в женские одежды крупногабаритный мужчина с басистым голосом.
– Батюшка с утра принимает. Можно исповедаться и причаститься, – трубила она.
– Я крещёная, но никогда не исповедовалась, – косясь на монашку, шёпотом говорю соседке,– и как это делается, понятия не имею.
– А ты её спроси, – показала она глазами на святую сестру, – может, что тебе подскажет. Я-то в этом сама не очень разбираюсь.
– Исповедание – это раскаяние в грехах, – строго прищурив глаза, прервала наше перешёптывание монашка. – Надо вспомнить обо всех своих проступках и рассказать батюшке.
– Да где уж теперь их все вспомнить-то, грехи свои, – ответила я, робко, снизу вверх, взирая на монашку. – Да и неудобно как-то незнакомому человеку признаваться в своих проступках.
– Если неудобно рассказывать, – прогудела монашка, – можно всё написать на листочке и передать батюшке. Господь простит – и, возможно, здоровье ваше поправится, – угодливо протрубила она. – Приходите завтра к семи тридцати утра, да не вздумайте завтракать, – напутствовала святая сестра на прощание.
Больной человек за любую надежду на выздоровление цепляется как за спасительную соломинку. А тут всего и делов-то: записывай знай свои грехи – большие да малые – и потом представь кому нужно. Главное, не упустить чего-нибудь важного, не оставить «на потом».
Рассудила, что в жизни просто так ничего не бывает, и этот разговор со святой сестрой-монашкой тоже не случаен. Значит, надо обязательно воспользоваться этим шансом на выздоровление и идти на исповедь.
Семь тридцать – время по больничным меркам раннее. «Основная масса больных спит, и вряд ли кто придёт каяться в грехах об эту пору», – опасаясь ненужных свидетелей, мысленно успокаивала я себя, направляясь к заветной двери. Листочки с записанными грехами, свёрнутые в трубочку, как китайская грамота, бережно сжимала в руке. Ещё с вечера добросовестно записала все прегрешения. А их оказалось немало. Ещё бы! По совету соседки записывала чуть ли не от даты своего рождения. Вспомнила, как в первом классе сняла с одёжной вешалки красивую косыночку одноклассницы. Спрятала её в парту и молча любовалась яркими шёлковыми цветами. Одноклассница, сейчас имени не помню, обнаружив пропажу, громко заплакала. А я не знала, как выпутаться из этой ситуации. Очень не хотелось быть уличённой в краже. Запихала злополучный цветастый комок в дальний угол парты и прикрыла газетой, снятой с обложки букваря. Но первая школьная учительница – Зинаида Степановна – догадалась, видимо, по моему заалевшему лицу обо всём.
– Неси сюда то, что ты там прячешь, – глядя мне прямо в глаза, тихо сказала она.
До сих пор не понимаю, как я тогда не умерла от стыда…
Писала о том, что считала серьёзными проступками. Вспомнила, как своевременно не пришла на помощь своей дворовой собаке Данке. Она, с отвисшим животом, скулила всю зимнюю ночь, пытаясь самостоятельно ощениться в холодной будке. Особо не задумываясь, решила – ничего страшного, все дворовые собаки скулят в таких случаях. Потом, по обыкновению, появляется приплод, и собачка опять прежняя. Небось и на этот раз обойдётся… Не обошлось…
Ещё припомнила встречу с подругой-одноклассницей, которая зашла ко мне в гости в мой медовый месяц. Мы-то девчонками часто захаживали к ней в её семейную квартиру. Она раньше всех замуж вышла. Муж её был водителем, постоянно в разъездах, и мы буквально пропадали у неё все вечера после работы. Играли с маленькой дочкой Леночкой, шутили, смеялись, пели. Она всегда угощала нас какой-нибудь немудрёной едой, видимо, приготовленной для мужа. Мы же никогда об этом не задумывались, трескали за милую душу – аппетит молодой, здоровый, – хотя из своих домов голодными не уходили. У неё нам всем было хорошо и весело…
А я встретила подругу у порога и, усадив к столу на кухне, принялась всем своим видом показывать, какая и я хорошая хозяйка. И пыль-то мне вытереть надо, и полы подтереть! И обед мужу приготовить. Принялась строгать овощи на салат, вроде как мне очень некогда, а тут гостья нежданная… Не знаю, что на меня тогда нашло. Уж очень хотелось доказать подруге, что я уже не та беззаботная хохотушка-девчонка, а мужняя жена-хлопотунья: домовитая и проворная. За хлопотами этими и не удосужилась покормить гостью. А когда, спохватившись, запоздало предложила ей попробовать приготовленный салат, она отказалась. Поспешно простилась и ушла. Больше она ко мне не заходила…
Много грехов вспомнила. И каждое воспоминание отдавалось в сердце царапающей болью. Как будто это совесть, когда-то равнодушно засунутая в дальний уголок души, скреблась, напоминая о себе. Вот, мол, я здесь, выпустите меня, пришло моё время.
…Шла по пустынному коридору. Дверь с крестом была широко открыта. К моему огорчению, желающих покаяться в грехах было больше десятка человек, мужчин и женщин.
«Как же мы все поместимся здесь?» – оглядывала я крошечное помещение. Вчерашняя монашка быстро расставила всех вдоль стены ожидать своей очереди. Батюшка, молодой, не более тридцати лет, но грузноватый для своего возраста, деловито молился у иконы с противоположной от нашей «массовки» стороны. Помолившись, пригласил к иконе первую по очереди, немолодую «грешницу». Накрыв стоящую на коленях женщину парчовой накидкой, прищурил глаза, вслушиваясь в доносившееся из-под ткани тихое бормотанье. Затем сказал, что Господь прощает ей грехи, снял с головы женщины покрывало и протянул ей для поцелуя распятие.
Я начинала мандражировать. Подходила моя очередь.
Став на колени, протянула батюшке свой греховный свиток и затихла под покрывалом. Батюшка, вздыхая, шелестел страницами моей рукописи. Сжавшись в комочек от страха, я с замиранием сердца ждала, что он вот-вот с возмущением скажет: «Да ладно!»
Но было тихо. И, уже почти успокоившись, я вдруг услышала его удивлённый голос:
– Так вы что, воровали?
Массовка на заднем плане оживилась. Послышался осуждающий ропот.
Заикаясь, я ответила, что там же ясно, по-русски написано: это было в первом классе. В очень далёком, так сказать, детстве. И залепетала что-то про срок давности…
Батюшка вздохнул и, отпустив грехи, снял с моей головы покрывало.
Поцеловав крест, я поднялась с колен.
– Это всё? – недоверчиво спросила батюшку. – Можно идти?
Массовка недовольно зашикала, а монашка сказала, чтобы я не задерживала очередь и шла причащаться. Теперь уж и не вспомню, чем тогда всё закончилось.
Ошарашенная произошедшим: надо же, грешила всю жизнь, а простилось всё за минуту, – я разочарованно шла по коридору. В такт шагам мысленно давала себе зарок, что никому и никогда больше не буду каяться в грехах. Даже если этот кто-то будет самым главным на земле батюшкой. Но ведь не Бог же!
Днём старалась не думать об утреннем таинстве. «Сокамерница» только сочувственно смотрела на меня, не досаждая вопросами. А я вдруг поймала себя на мысли, что благодаря этим воспоминаниям, сама того не осознавая, повинилась в своих неблаговидных делах перед теми, кого когда-то обидела или к кому была несправедлива. Сердечная боль понемногу отступала. Пришло успокоение, даже умиротворение. Мысли текли плавно, не перескакивали, как обычно, с одного на другое. На душе было спокойно и радостно. Хотелось сделать какое-нибудь полезное, доброе дело…
С сомнением прислушивалась к себе: неужели это всё последствия принародного покаяния? Неужели мне действительно принесла облегчение эта выставленная напоказ исповедь? Но почему-то встречаться с людьми, присутствовавшими на этом таинстве (которых про себя называла массовкой), мне совсем не хотелось. Да и какое это таинство? Всё на поток. Всё суета… А на душе-то полегчало…
