Моя скрытая суперсила
Наталья КАЛИННИКОВА
Родилась в 1986 году в городе Жигулёвске Самарской области. С 2010 года живёт в Москве. Писательница, преподаватель, редактор, филолог. Окончила филологический факультет Тольяттинского государственного университета в 2008 году (специалитет), в 2019 году – магистратуру «Литературное мастерство» НИУ ВШЭ (г. Москва, дипломный руководитель – М. Л. Степнова, академический руководитель – М. А. Кучерская).
Публиковалась в журналах «Юность», «Формаслов», «Дистопия», «Пашня», «Незнание», «Тетрадь в линейку» и др. В качестве редактора и копирайтера работала с Яндексом, Ростелекомом и Сколково.
Соавтор курса «Автобиографический рассказ» (НИУ ВШЭ, CWS).
Соавтор сборников «Мама, у меня будет книга! Как научиться писать в разных жанрах и найти свой стиль» (БОМБОРА, 2020); «Молодой Горький» («Пятый Рим», 2020; отрывок можно прочитать на сайте «Год литературы»); «Хранители времени» (Rideró, 2019).
Середина февраля. Дворник чертит вдоль дома песчаную полосу. По ней можно ходить, всё остальное пространство принадлежит сугробам, закованным в блестящую хрусткую корку. Но небо уже поменяло цвет. Долгожданное солнце карабкается всё выше. Оно согревает ветер, топит снег, обжигает мои глаза. Счастье для перезимовавших – долгожданный кошмар для меня.
Это происходит второй год подряд. Ещё нет ничего, на что можно подумать, – ни пыли, ни пыльцы. Но глаза болят и слезятся; веки набухли, как почки, натянутая кожа ярко-розова, вот-вот треснет.
Я не ем ничего такого и ничего такого не пью. Может, причина в химикатах, которые дворник так щедро сеял всю зиму? Теперь солнце мощно взялось вытапливать соль из подножной мути, которой перемазан весь город. Но почему я так чувствительна к этому? Почему другие не страдают, если мы дышим одними и теми же испарениями?
У меня нет никаких догадок, что со мной творится. Знаю только, что это очень больно, выглядит стрёмно и как-то связано с приближением весны. Я боюсь смотреться в зеркало – и заглядываю туда каждый час, в надежде, что отёк хоть немного спал. Прикладываю столовые ложки, охлаждённые в утробе холодильника, к пылающим векам. Бесполезно. Если оно началось, то минимум на неделю я – китаянка. Скоро всё это начнёт шелушиться, а я не смогу терпеть – буду трогать, ощупывать, отщипывать крошечные кусочки кожи, рискуя оставить рубцы и «занести новую заразу».
Пятый день пропускаю школу, вру учителям и одноклассникам, что у меня ОРВИ. Кому какая разница, чем я болею на самом деле. Мне ведь правда больно, я не симулирую! Дурацкий голос внутри презрительно шепчет: «Подумаешь, глаз припух! Люди на ледоколах в минус шестьдесят покоряют новые континенты…» У меня нет сил покорять новые континенты. Всю свою энергию я потратила, убеждая родителей написать и отнести классной объяснительную записку.
Лучше приврать, чем показаться в школе с этим. Там ведь не будет пощады. Сопли, кашель – неприятные, но привычные симптомы, бывают у всех (поржать и отпустить). Распухшие веки – нечто из ряда вон (затравить, осмеять, распнуть). Такие глаза бывают у алкашей или у тех людей, что роются в помойках. Их обветренные, багровые лица выглядят жалко и страшно одновременно. Не хочу думать, что я теперь – как они. Я не напивалась и не засыпала в сугробе, но одноклассникам поди докажи.
Глаза болят, нос болит, губы потрескались и тоже болят. Но руки-ноги работают, сидеть дома невыносимо. Тянет сходить куда-нибудь, хоть в магазин во дворе, который виден из окна, с синей крышей. Спускаюсь с пятого этажа; в нашем доме нет лифта, каждая вылазка подбавляет бодрости. А мне надо взбодриться.
Иду по улице и понимаю, каким свежим, сухим и просторным стал предвесенний воздух! Гуляла бы и гуляла, до самого заката. Но, во-первых, могут увидеть и спросить – чего это ты не в школе, а гуляешь? Во-вторых, хищное солнце, как только я ступаю на его территорию, достаёт свой скальпель и тянется к моим векам. Тончайшие лезвия надрезают кожу; начинает пощипывать, начинает ныть, начинает гореть. Надвинув вязаную шапку до самых бровей, прыгаю через грязевые ванны асфальтовых проталин, несусь под магазинный козырёк. В спасительной тени снова обращаю лицо вверх: небосклон совсем уже мартовский. Нежно-молочные, полупрозрачные завитки стремительно текут на запад, туда, где горизонт заштрихован угловатыми силуэтами оголённых деревьев. Увижу ли, как лес позеленеет? Или мои глаза к тому времени опухнут до такой степени, что веки срастутся? Вдруг я совсем ослепну? Волна саможалости накрывает меня, как порыв пронзительного восточного ветра. Захожу внутрь магазина, протягиваю продавщице деньги и рыдаю. Выглядит так, словно мне страшно жаль расставаться с этой сотней, но хлеб и молоко нужнее.
Продавщица удивлённо пялится на меня. Возможно, вспоминает новостные сюжеты о домашнем насилии. Я кажусь ей несчастным подростком, которого годами удерживали в подвале (иначе откуда такое лицо?). Однако она не говорит ни слова (боится связываться с моими взрослыми). Молча подаёт мне то, что я прошу, отсчитывает сдачу. Сейчас я повернусь спиной, она нажмёт красную кнопку под прилавком, сбегутся спецназовцы – спасать меня. Но мне больше не хочется быть объектом чьего-то геройства. Сгребаю мелочь в горсть и ухожу, прижимая к груди шуршащий пакет с ещё теплым хлебом и булькающим прохладным литром молока.
Всё, чего я хочу, – вернуться в свою комнату без приключений. Но увы: на первом этаже меня подлавливает соседка, тётя Лида. Она высока, толста, очень разговорчива – не в пример продавщице – и наблюдательна. Тётя Лида работает в банке, выдаёт людям кредиты, но ей кажется, что она обладает достаточными врачебными компетенциями, чтобы поставить мне диагноз. «Что-то кожное», – говорит она, преграждая мне дорогу. Не могу ни обойти, ни уклониться от неё, руки заняты пищевой ношей. «Сходи в кожвен, покажись доктору». – «Куда?» – «В кожвендиспансер. Там всё скажут. Нельзя так оставлять, само не пройдёт».
Кожвен. Это слово страшнее, чем любой другой диспансер. Оно знакомо мне из глупых сценок КВНа, из трёпа старшеклассников. Про одну из десятого «Б» у нас так говорили: «Не обнимайся с Веркой, на ней уже пробу ставить негде, в кожвен загремишь!» Верка перешла в другую школу, а шутка осталась. Не понимаю, как можно ставить пробы – это же вроде тех, что мы делали на химии? – на человека. Если так поступают в кожвене, я туда ни за что не сунусь. Да и вообще, как говорят бабушкины подруги, это не больница, а притон проституток и наркоманов. Я вежливо улыбаюсь тёте Лиде, протискиваюсь между ней и стенкой, исписанной любовными посланиями к «Иванушкам International», и бегу наверх.
Но тётя Лида так просто не сдаётся. Работа по выдаче кредитов сделала из неё человека с железным характером. Вечером она звонит моей маме и пытается вразумить её, словно имеет на это право. Мама краснеет, вздыхает, вставляет фразы типа: «Я подумала, это просто диатез», «Ну какие оральные контрацептивы, 13 лет ребёнку!», понуро угукает. Наверно, после такого мама наденет на меня паранджу, чтобы я больше не позорила её перед людьми. Или вообще запретит выходить на улицу до полного выздоровления – то есть навсегда. Эта мысль подстегнула мои воспалённые железы; слёзная соль заструилась по мелким кожным трещинкам, защипала, как яблочный уксус.
Вопреки моим ожиданиям, мама ничего такого не сказала про паранджу и затворничество, а только протянула мне бумажку с номером телефона: «Регистратура. Позвони сама завтра с утра, запишись. Василий Викторович, зав. отделением, от Лидии Алексеевны».
Откуда сама Лидия Алексеевна знает Василия Викторовича? Что она у него лечила? В другой ситуации я бы обязательно задалась этим вопросом. Пошлые шуточки и пикантные догадки не чужды мне и моему пубертатному окружению. Узнай об этом учительница литературы, которая считает меня ангелом во плоти, у неё случился бы инфаркт. Но сейчас мне больно даже дышать, не то что лишний раз говорить «всякую ерунду». Я покорно киваю и кладу бумажку между страниц недочитанного «Сильмариллиона». Какое мне теперь чтение.
Просыпаюсь, не могу открыть глаз: засохшая слизь склеила ресницы. Иду в ванну на ощупь. Долго бережно оттираю веки махровым полотенцем, смоченным в воде. В тёплой ванной так приятно, я бы провела здесь целый день. Но в регистратуру надо звонить ровно в восемь и ни минутой позже. Иначе шанса записаться не будет, только выговор от дежурной. Но что я скажу? Она ведь не станет выслушивать полный набор моих симптомов. Ей надо сразу обозначить суть, иначе зарычит и бросит трубку.
Восемь ноль пять. Пора. Сердце прыгает, ударяясь то об пятки, то об горло. Может, там сегодня выходной? Вот бы…
– Регистратура!
– Здравствуйте. У меня… вопрос.
– Говорите!
– Я бы хотела записаться к доктору, который по кожным вопросам.
– У нас много докторов, кто конкретно?!
– Мне… – неужели я это всё-таки произнесу? – Мне к Викентию Васильичу.
– Василий Викторович расписан на месяц!
Фух, пронесло; через месяц он мне уже будет не нужен, всё само пройдёт, ведь так бывало. Палец тянется нажать «отбой», но трубка вдруг разражается удивлённым воплем:
– А, нет, девушка, есть! Сегодня в шестнадцать окно! Записываю?!
О-о-о-о, нет. То есть да, конечно. Почему я всегда соглашаюсь с тем, чего на самом деле не хочу? Кому это надо? Мне. Я ведь хочу выздороветь. Но мне не надо такого, чтобы соседка позвонила маме, узнала об отказе, а потом выспросила у своего ненаглядного доктора, что место всё-таки было, а я просто струсила! Это будет позорище. Поэтому я записываюсь, по полной. Фамилия, имя, год рождения, рост и вес.
Завтракаем с бабушкой. Сырники с джемом, любимые. Она всё-таки жалеет меня, хоть и не подаёт виду, чтобы я «не развела нюни».
Пытаемся выяснить, где находится кожвен. Бабушка настаивает, что в медгородке, за роддомом; мне кажется, там вообще нет такого здания. Устав со мной спорить, бабушка набирает рабочий номер тёти Лиды (у неё есть номера всех соседей, на всякий пожарный). Тётя Лида в пух и прах разбивает бабушкину теорию. Конечно, кожвен переехал. Теперь он располагается в одноэтажном кирпичном здании, где когда-то была станция переливания крови. На окраине центра, в квартале, который в народе зовётся «немецким». Те уютные двухэтажные дома с небольшими балконами, с колоннами и лепниной, когда-то построили пленные немцы.
В тех домах живёт всё руководство нашей школы. Директор с женой-библиотекаршей, мать директора (географичка) и, конечно же, завуч, Ирина Николаевна. Ещё там живут учителя из центральной школы искусств. А я окончила основной курс фортепиано всего год назад. Меня ещё не забыли.
Я живо представила себе, как вся эта компания возвращается домой – вдруг у них сегодня короткий день, – и тут им на пути попадаюсь я. Опухшая, розовая, просто гуляю возле кожвендиспансера. Допустим, директор меня не узнает, библиотекарша тоже, старая географичка подслеповата, а вот завуч… Она сразу всё поймёт. Это профессиональное – сразу всё понимать про своих подопечных. У Ирины Николаевны сверхчувствительность ко всякой лжи, ко всякому лицемерию. Даже если оно ничтожно, как брякнуть скверное словцо, не подозревая, что тебя сдадут. О, как она орала на меня тогда, в шестом классе! Вызвала к себе посреди урока, усадила на бордовый бархатный стул. Встала надо мной, тряся своими короткими искусственными кудрями, и заревела белугой. Я всё никак не могла взять в толк, что случилось. Оказывается, я совершила вопиющий проступок – назвала дурой «ту девочку».
«Та девочка» была проблемной «переведёнкой», конфликтовала со всеми подряд – не только с обидчиками-одноклассниками, но и с защитниками-учителями. Что называется, нарывалась. Вот я и обронила в приватной беседе, что она дура – ну а кто ещё, если выпендривается даже перед теми, кто пытается ей помочь? Единственное это слово поставило на мне вечное клеймо в глазах Ирины Николаевны. Я встроилась во вражий строй тех, кто травил «ту девочку» ежедневно, выбрасывал из окна её портфель, лепил ей жвачку в волосы… Выходит, разочаровать Ирину Николаевну ещё больше я не способна. Куда уже ниже – всё, плинтус. В каждой девочке старше десяти, вздумавшей накрасить ногти или, не дай бог, ресницы, Ирина Николаевна своим рентгеновским зрением видела гнилую душу. По идее, она должна быть морально подготовленной к тому, что эти девочки рано или поздно окажутся в кожвене. Но… я же всё-таки хочу доучиться. А если она заметит меня в таком месте, то сделает всё, чтобы я навсегда покинула её школу. Так сделали с Анечкой из 9 «В». Когда узнали, что она залетела, её по-тихому вынудили забрать документы. Никто не знает, что с ней потом стало. Я так не хочу.
Поэтому я иду в свою комнату и тру мои бедные глаза изо всех сил. Подзажившие частицы кожи расползаются, обнажая свежие ранки. Раскрасневшись пуще прежнего, иду к бабушке. «Что-то мне поплохело, – шепчу я спёкшимися губами. – Может, отменить запись? Дома отсижусь».
Бабушка отвечает, что это вздор, что надо идти, а то вообще всё лицо сгниёт. Она достаёт градусник, резко встряхивает его, заталкивает мне под мышку. Результаты физических измерений моего тела показывают, что я могу не только самостоятельно доехать до кожвена, но и «пахать, как молодая кобылка». Если бы у кобылки были такие же заплывшие глаза, ни один конюх не погнал бы её в поле. Но бабушка неумолимо отсчитывает сорок рублей на проезд – двадцать туда, двадцать обратно, и чтобы в пять была дома.
Мне казалось, что корпус кожвендиспансера должен быть похож на военные госпитали в старых фильмах. Сквозь разбитые форточки доносятся стоны больных; возле рухнувшего крыльца толкутся бродяги, прикрывают ветошью обезображенные части своих измождённых тел. Но это оказался просто длинный тихий дом советской постройки. Какой-то мужик в форме медбрата курит за углом, больше – никого. Наверно, толпы страждущих кишат здесь по утрам, а сейчас расползлись по своим убежищам. Подожду, пока медбрат докурит, чтобы зайти внутрь абсолютно инкогнито. Останавливаюсь на противоположной стороне улицы и делаю вид, будто просто кого-то жду.
Тут подъехал автобус, из него вышла низенькая женщина в жёлтой меховой шапке. Отряхнула пальто и чинно двинулась в глубь немецкого квартала. Она шла такой знакомой походкой, неумолимо превращаясь в мою бывшую учительницу по сольфеджио. Только не это! Я не видела её с самого выпуска, почему именно сейчас? Да, она где-то тут живёт, но что, обязательно идти домой вот прямо по этой улице?
Я решила срочно перейти дорогу, наплевав на медбрата. Не сомневаюсь – он на всю жизнь запомнит странную девочку, которая с глупым видом мечется туда-сюда и никак не решается войти в диспансер. Но мне уже пофиг. Я спасаю свою отёкшую личность от неминуемого позора.
Перейти дорогу мешает здоровенная грязная лужа. Я стала её обходить, но тут, как назло, из переулка выскочила ревущая «скорая». За ней – ещё три машины, пристроившиеся как бы между делом, типа они не нарушают, а тоже спешат. Пока вся эта кавалькада проезжала мимо меня, притормаживая перед грязевым бассейном, учительница по сольфеджио подобралась совсем близко. Я уже могу различить оттенок её помады.
В последнее мгновение кидаюсь через улицу, едва не наскочив на капот притормозившего автомобиля. Учительница оборачивается. Бегло оценив дорожную обстановку, она сбавляет шаг и прижимается к самой дальней кромке расчищенного тротуара. Чуть ли не в сугроб лезет, чтобы быть подальше от машин. Помню-помню, она рассказывала, как боится лихачей, которым бы только права купить. Аккуратно переступая через крупные отколотые ледышки, уходит восвояси.
Она меня не узнала. Видно, моё бедное лицо распухло до неузнаваемости. Но это меня и спасло.
Меж тем на часах уже пятнадцать минут пятого. Если сейчас встану в очередь в регистратуру, чтобы завести карточку, это займет ещё минут десять. Получается, я подойду к кабинету врача всего за пять минут до окончания своего приёма. Поняла, что не хочу выслушивать ещё один сердитый выговор. Мне на сегодня хватило воспоминаний о завучихе и разведённой сольфеджистке.
Немного прогулявшись по центру, чтобы убить время, еду домой. Говорю бабушке, что врач ничего не понял и никакого рецепта не выписал. Он вообще торопился и даже толком меня не осмотрел. Вот вам и рекомендации знакомых! Это едва ли не первый случай, когда я так откровенно вру бабушке. Да ещё и с такими красочными, обвинительными подробностями. Но я договариваюсь с собой, что это как раз тот случай, когда ложь во благо. Так будет проще для всех, особенно для бабушкиных нервов.
Я не догадывалась, какие последствия это повлечёт. Через день мама взяла отгул, мы встали в шесть утра и поехали на маршрутке в областной центр к частному врачу-аллергологу на платный приём.
Платный врач-аллерголог понял всё и сразу. Не пришлось даже сдавать анализы. Он, вернее, она, приятная тётенька средних лет, просто посмотрела на то место, где на моём лице когда-то были глаза, и сказала:
– Атопический дерматит.
Она ещё долго объясняла нам, что к чему; половина слов были непонятными, но суть я уловила. Случай редкий. Никто никогда толком не изучал причины возникновения, поэтому лекарства как такового нет. Это генетическое, стало быть, не лечится. Я плакала от обиды на такую подлую жизнь, но делала вид, будто глаза просто сами собой слезятся.
– Но можно облегчить симптомы, – резюмировала аллерголог и написала на квадратном бумажном листочке названия каких-то препаратов. Потом она рассказала мне, как надо ухаживать за кожей, чтобы «минимизировать риски». Я почувствовала себя так же странно, как на приёме у стоматолога, который в прошлом году учил меня заново чистить зубы – будто я двенадцать лет делала это неправильно. Но всё же я ощутила внутреннюю благодарность к этой женщине. Она хотя бы разубедила меня в том, что я мутант. Только весной и только если не пользоваться специальным кремом и не пить противоаллергенные таблетки.
Крем оказался не таким уж приятным, как я ожидала. Он белёсый и непрозрачный – сколько ни втирай, остаются крупитчатые полосы. Зато он правда работает – солнце больше не впивается мне в веки, а отскакивает от них. Магия!
Глаза постепенно заживают и вскоре делаются обычными, как раньше. Но я продолжаю пользоваться кремом до конца апреля, пока солнце не вытопит весь снег и не успокоится. Чтобы не было жирного блеска, припудриваю лицо светло-бежевой пудрой. Я купила её в обычном магазине, где на одном прилавке были навалены колготки, трусы, кухонная утварь и дешёвая косметика. Продавщица спросила, не ругают ли нас в школе за то, что мы красимся. Её дочку вот ругают, хотя ей уже пятнадцать. Я ответила, что, конечно, да – и не просто ругают, а орут и заставляют идти в туалет, смывать всё холодной водой с хозяйственным мылом. Продавщица сочувственно ойкнула. «Но мне можно», – успокаиваю её. Благодаря атипическому дерматиту я могу даже пользоваться тональным кремом, и мне за это ничего не будет. Это мой защитный экран от всего.
«Какая симпатичная стала!» – сказала мне тётя Лида, подловив меня в подъезде вскоре после того, как отёк спал и моё лицо ко мне вернулось.
Спасибо, но что значит «стала»? Я такая всегда и была.
