Непотребные люди
Юрий Юлов (Горбачёв)
Родился в 1961 году в Гродненской области в семье учителей-филологов. Окончил Белорусский политехнический институт. Автор книг «Фотоальбом», «Споведзь струны», «Закуцце». Живёт и работает в Минске.
Лютой зимой жители отдалённой от центра руководства деревни попадают на грань вымирания. Жители (громада´) и местный руководитель (войт) решают возобновить древний обычай: принести жертву Морозу. Выбирается слабая и незащищённая девица, а дальше всё идет по ритуалу: ничего личного – только дело. Как принято, действо проводится на сты´гне (центральной площади), на которой установлен Пра´ва – идол справедливости.
НОВОГОДНЯЯ ФАНТАЗИЯ
В детстве Новый год всегда был желанным праздником, ибо все долгожданные и по понятному совпадению дорогостоящие подарки откладывались именно на эту дату.
В школьные годы с приходом Нового года наступали каникулы, когда самое тёмное и холодное время года можно было провести в натопленном доме, стопроцентно используя фрагментарные солнечные и ледово-снежные подарки природы на улице. Тешили также и телевидение, резко увеличивающее количество рейтинговых программ, и праздничный стол, на который приобреталось или приберегалось традиционно-заветное.
Не помню точно, когда перестал радоваться приходу Нового года. Видимо, с первого года обучения в институте, когда ещё не все без разбору высшие учебные заведения назывались, как теперь, университетами. Вроде привычный праздник, а непосредственно перед ним – зачётная, а сразу за ним – экзаменационная сессия.
Впрочем, первые трудовые годы и образование малой социальной группы, в просторечии именуемой семьёй, вернули если не полноценное ощущение, то обязанность «весело встретить Новый год». Да и каждый год развитого социализма, который ныне презрительно называют «застоем», увенчивался победными реляциями и впоследствии – чёртоводюжинными тринадцатыми зарплатами.
Перестройка госсистемы и разделка СССР добавили к Новому году ощущение неопределённости, а через короткое время угар перемен приучил к неприятным сюрпризам: повышение цен, тарифов, увеличение налогов, введение ограничений как личной, так и общественной свободы стали новогодней традицией постсоветского времени. Появился устойчивый рефлекс: с Нового года жди неприятностей.
У Нового года есть нечто общее с деньгами: все понимают, что это условности, но все с ними соглашаются. Самое мрачное время неотвратимым влиянием отдаления Солнца двигается к самому холодному и становится поводом для беспричинного весёлого настроения.
О неизбежности жертв в мрачные времена: так было и будет всегда. Нет более эффективной психологической разгрузки, чем публичное уничтожение себе подобного. Теперь публичность реализуется в виртуально-информационном виде, но значительно чаще.
Юрась Нераток
ТЕМЕНЬ ХОЛОДУ ПОДМОГА
Зима 7024 года в Реньчицах выдалась лютая. Снег выпал уже в листопаде, месяц снежник (вторая половина декабря. – Авт.) добавил свои полметра и надёжно зашпаклевал ледяной смесью травы, тины и планктона ба´гников-болотников в их сховище. Сечень (вторая половина января. – Авт.) превратил в лёд течение речушки Листянки, выморозил микробов в атмосфере, спрятал под грудами твёрдых холодных осадков прясла заборов и увеличил вдвое видимые конусы стогов, стоявших за огородами.
Косое солнце волей Кры´шеня-теплобога бросало на вёску только боковой или рассеянный через тучи-волковыи свет, дающий время отодвинуть дверью от порога снег, напа´давший за ночь волею Маруны-ночи, разгрести тропинку до хлева, чтоб покормить-обслужить скотину, и до дровяника, чтоб набрать напиленных брёвнышек на протоп истьбы. И дрова приходилось экономить: сколько до конца зимы, только Роду ведомо.
Колодцы давно промёрзли, поэтому дети постарше сгребали свежий снег в вёдра и переносили его в кади, стоявшие в сенцах. Не все успевали за пять-шесть часов белёсого полумрака прочистить хоть какую стёжку до шляха на сты´гну. Да и шлях громада´ не расчищала – не хватало объединительной силы: староста-войт, как и все, прятался в тепле, оберегая себя и своих семейных от мороза и снега.
Разгулялась этим годом Маруна, почувствовала силу! Кто когда жаловался на летнюю ночь? Юнец, который получил оплеуху, когда попытался на вечёрках пощупать пухлый бочок сверстницы? Молодуха, что из-под бока мужа изловчилась в чём была выскочить за сарай, чтобы встретиться с кучерявым соседом, который провёл яблоневой веткой по окну? Пьяница, что не дошёл двух дворов до дома, да так и уснул у чужого забора до утреннего озноба? Нет, не молились летом Маруне, не боялись её власти. Не замечали, можно сказать. Вот напарнику её, Бела´ну-дню, больше везло: радовались, когда он прибывает, а она уходит. И летом Белан был радостен людям, и зимой. Да и не боялись ночи люди, темно – так подсветят: кто свечкой, кто лучиной. Только перед засыпанием и был миг, Маруне приятный: ничего не выразив словами, её благодарили за возможность уйти на время из этого трудного мира, чтобы отдохнуть телом. И душой попасть в светлый мир снов.
Зато нынче на Маруне не только тьма. Теперь они вместе с Зимарза´длой дела воротят. Зимарзадла остудит, а Маруна добавит, Зимарзадла – снеговеем-снегопадом, Маруна – мглой.
ХОЛОД НЕ ТЕРПИТ ГОЛОДА
Со стыгны, возвышенной площадки для решения общих вопросов, слабо прилипающие холодные снежинки сдувались ветром, поэтому истукан Пра´ва, идол справедливости, почти сохранил грозные контуры, в том числе – занесённый для удара по нарушителям устоев громады´ кулак.
Чёрные дымы, отчётливо видимые в утренних и вечерних сумерках, поднимались из печек десятиметровыми столбами, сливавшимися выше со мглой. В нескольких хатах из-за постоянного перегрева треснули швы меж кирпичами-цеглинами – сдавался связующий раствор, менее устойчивый к перепадам температур, чем обожжённая глина. Приходилось приоткрывать дверь в сенцы, чтобы через щёлку вытягивался угар. Само собой, поменьше палить: ещё одна-две трещины – и нет спасения: печь, дарительница тепла, может развалиться. Вывалившуюся цеглину в живую (да и в остывшую!) печку не вставишь – это как заткнуть ладонью Солнце. Разумеется, для этого случая в каждом доме были переносные курные печки из железа, валявшиеся на крайний случай в буда´не – хозяйской пристройке. Но это – лишь бы выжить-согреться-подсушиться: жить-спать всё равно приходилось в холодрыге.
В каждом отдельном доме жизнь шла своим чередом: варилось ядло-хлебталово (себе и скотине), щепалась лучина, перебиралось зерно, сновали кросна, подлаживался инструмент, который понадобится с приходом весны. Дети, которым любой катаклизм – новизна и устойчивая реалия одновременно, соскакивали с печных лежанок через полатцы, на которых лежали старики, вниз, на дощатую или земляную подло´гу, резвились, пока не надоедали старшим или взрослым. Через некоторое время под нарочито грозный окрик вновь прятались в тёплую темень под потолком и шебуршали меж старых свалявшихся, но таких уютных кожушков уже там.
Продукты приходилось экономить всё жёстче: малоподвижность, хвори и бездеятельность всегда предполагают перерасходы на бытие, особенно на еду и нагрев жилища. А еды становилось меньше – старики в бедных семьях не претендовали ни на хлеб, ни на сало, ни на молоко.
В гости или по делам друг к другу давно уже не ходили, вечёрки на улице после празднования сбора урожая, осени´н, были только два раза, затем резко похолодало. Молодёжь собиралась, правда, несколько раз в большой истьбе бортника Шатохи. Да и потом на задворках – только по тихому сговору, нечасто. Любовь никуда не сховаешь: бьёт криничной струёй!
Так или иначе, лютые три недели холода и снеговея выморозили Реньчицы. «Депрессняк» – слишком мягкое определение ситуации, требующей жертвы, которой может оказаться любой. Все постигшие логику жизни – люди старше сорока – знали это чётко, юные – чувствовали, совсем малые – резвились, смеялись, плакали: жизнь для них только начиналась. И это полное незнание жизни, безоглядная уверенность в том, что будет хорошо, давали силу и решительность остальным.
ИЛИ ДУЙ, ИЛИ ГЛОТАЙ
«Крайняя, ближняя к клада´м (кладбищу. – Авт.), хатинка – ведьмы Кукавойтки. Живёт она там с дочкой, нагулянной от Лесовика. Дочка Репенья красива под стать имени: круглолица, пышноволоса, – но глаз дурной, как и у щурки-родительницы: глянет – хлопца заворожит, бабу сподножит, старика хворью уложит. К слову сказать, чаще зренки в землю опускает – не хочет, чтоб люди плохо о ней говорили. Потому и живёт в миру, даже когда ведьма-матунечка в тёплое время от людей в гуща´р (чащу. – Авт.) хоронится. Да и сама уж ведьмовать научилась. Пока незатейливо, но уже действенно: вылечивала людей. И работяща-тяговита Репка – не отымешь. Жениха ей здесь, понятно, не было и не будет: с годами, если выживет, только ведьмой ей и быть. А без ведьмы как селищу жить, тайные хлопоты справлять?
Перед ольховой рощицей живёт семья деда Мигайлы – двенадцать душ. Старшая внучка его Лиздея ленива и красавиться любит. А кому твоё красовство надо, если ты кудель прясть неохоча? Коль и подберёт какой заезжий ра´дец (районный депутат. – Авт.), то через год-два лахундрой-брошенкой станешь. Но у Мигайлы четыре мужика – вилы и секеры (топоры. – Авт.) в руки хватают справней, чем ложки.
Лелю´шка, мольника (мельника. – Авт.) Лехны дочка, чрево оплоднила, коло берёзки с выбранцем не пройдясь. Ведомо от кого, но мужеское семя как ветер: спросу никакого. Лехна слабый нынче, молку (мельницу. – Авт.) свою так и не наладил толком: пришлось овёс ступном расталкивать. Теперь шалупиньем дристать приходится… Ноги у него ходить перестали. Да в брюхе Лелюшки дитёнок – бабы взвоют. Хоть что нам те бабы, коль нагулянное – общине обуза? И родит она ещё иль не родит: кособоко как-то ходила ещё в осень, теперь прихрамывает. Что это, чтоб молодая девка, ногу не повредив, хромала-ковы´лькала? Мамка её, Ликерья, во всём мужу послушная, а с дочкой не всегда в ладу. Норовистая Лелюшка. Но и хитра, как батька. Спросил её как-то, кто главнее: Солнце или Бог? Отвечает: “СолнцеБог, дядька!” И имя подходящее – что Лелюшка, что лялька…»
Войт Автюшка усмехнулся, будто нашёл то, что искал.
«Людмила, дочка Гольши-кузнеца, суперечница. “Не пойду, не хочу, не буду!” Отец поблагу с малолетства давал: единственная из тройни выжила. Слабенькая, правда, и в самом деле: дых через раз. А языком, как разойдётся, бойкая: сопит и болбочет. И сыновьями Гольшу Род обделил: два сморкача – десять и двенадцать лет. Гольша сам тихий, да брат его, Волчок, негодный в разноречии, и ручница у него боевая – громом грянет и железо пробьёт. В том году в Белой Руси москхавтов бил, так воевода разрешил забрать ручницу вместо злотников. Не было тогда у воеводы злотников, а рассчитываться нужно.
За речкой Листянкой Транька одноглазая с мамкой да с братьями живёт: ячменным остюком глаз повредила – с каждым может случиться. Девка справная, к работам пригодная, в тяжбу никому не будет. И без жениховства общине посильную подмогу даст.
Тридцать дворов, а выбери-ка кого! Хоть своих, чур-чур, отдавай! Тогда Лелюшка или Людмила – только Волчка скрутить, чтоб стре´льбу (ружьё. – Авт.) зарядить не успел. А может, и Репенью – ведьмы почти всегда пришлые. Своих изнищим, чужие придут, сколько беды той…»
Неспроста думал войт Автюшка. Зашли к нему, снег с валенок не сбив, семь мужиков, сваты Морозки: «Снежевинку лепить нужно, войт! Не высилим зимы. Не будет твоего указа – житло твоё спалим!»
И такой обычай был: станут вокруг хаты, подожгут что у кого есть, замолкнут и сигнала ждут. А сигнал может быть любым: веточка треснет, собака гавкнет, петух пропоёт – лишь бы звук. А затем как один швыряют запа´лы на крышу, под стены и в окна. И не осудишь – ибо громадо´й…
Правда, главный крикун, бортник (пчеловод. – Авт.) Шатоха, сразу предложил Автюшке и ещё любым его трём душам после сожжения хаты довесновать у него. Хата хатой, а людей даром отдавать – думать надо. Дар – всегда убыток, бесполезное дарить – и есть компромисс. Же´рти (жрать – отсюда слово «жертва». – Авт.), в себя пихать, понятное дело, и богам нужно, но отдавать не впрок – дело неразумное.
Так же думал и Автюшка. Как представитель власти, которая окончила своё влияние его выбором общиной, и до сегодняшнего общественного давления он понимал, что Княжеством сватовство Снежевинки-Снегурки не поощряется. Но даже поветский наместник Левон Круглик, ранее тивуном именуемый, сюда почти не наезжал, только писаря присылал, если редкая потреба была. Тяглых и невольных людей из Реньчиц не брали, на господарскую скарбо´нку (бюджет. – Авт.) ни грошей, ни скотины не взымали: земли болотистые, народ бедный – живы бы сами были. Простят не простят, а глаза отведут и на этот раз… А пока – холодно: Спас идёт ли, нет ли – неведомо.
«Тут уж или дуй, или глотай – жевать нельзя. По выбору мне дуть положено. И так засиделся, решение задержал – холода уж третью неделю. А всё ж нескольких назову, не одну – пусть сами выбирают. И назову имя тихонько, на ушко крикуну-хитруну Шатохе – научу, как жить на белом свете! Он и так знает, из кого Морозке Ляльку мастачить… А вот что где совпало – не дознается и громада´, не осилит. Это уж его и мой секрет – остальным ведать не обязательно…»
