Венский лес. Рассказ

Елена КОРУНОВА

I

– Здорово, браток! – обычно приветствовал меня дед.
Я заставал его всегда в одной и той же позе, сидящим на своём промятом топчане. Руки, обычно скрещённые на груди, поджатые под себя ноги в кожаных шлепанцах, а его лицо… Бесчисленные морщины, смуглая, словно закопчённая, кожа напоминали мне шершавую кору старого вяза, растущего недалеко от крыльца. Глядя на него, я не мог представить деда молодым и, конечно, не видел ничего схожего с фотографией в углу над стареньким радиоприёмником. Впервые о том, что этот молодой солдат со строгим, уверенным взглядом – мой сморщенный дед, я узнал от отца.

Дед жил один в своём неказистом домике у старой разрушенной водокачки. От былого городского строения остались только фундамент, кусок красной кирпичной стены и название окрестности. Я очень любил это место, загущенное сиренью, черёмухой, вишнёвыми и яблочными садами, здесь было где поиграть и попрятаться. Таинственная сказочная жизнь скрывалась в тенистых лабиринтах зелени. Гладкие и тёплые от солнца камни казались живыми.

Возле дедова дома, словно былинный витязь, охраняющий вход в подземелье, рос старый вяз с треснувшим тёмным стволом.

Любил я район водокачки, но не любил походы к деду. Каждое воскресенье я вспоминал, что у меня есть дед, каждое воскресенье я тащился к нему вытирать пыль и мыть пол. Это было моей повинностью. Старик не хотел жить с невестками, поэтому все три сына помогали как могли, по очереди.

Вот и сегодня, когда аромат сирени выдавил стойкий старческий дух сквозь распахнутые окна, когда манило на улицу шальное солнце, я почувствовал, как во мне закипает злость от его слов. Я нарочно безразличным тоном произнёс вместо приветствия:
– Сегодня только полы помою, мне на соревнования в двенадцать.
– А ну колись, что за соревнования. – Старик явно не замечал моего тона.
– Ежегодные, между школами, – я еле сдерживался, очень раздражала меня манера деда повторять мои же словечки.
– Так-так. Ну а по литературе-то сочинение переписал? – И, не дожидаясь моего ответа, продолжил: – Я не понимаю, ну как это не написать сочинение. Ведь вот я, бывало, с книжкой засыпал, мать ругается за свечку…

Ну всё, включил свою любимую пластинку про белого бычка. Теперь можно спокойно подумать о своём, например о Ленке Зыкиной из параллельного 7-го «А».

Я с автоматической точностью переворачивал стулья, помещая их на круглый стол посреди комнаты. С некоторых пор Ленка стала красиветь на глазах, и мой друг Сашка первый это заметил, теперь говорит, что влюбился.

– Дурак ты, Сашка, – вдруг вслух подумал я и, испугавшись, посмотрел на деда. Тот с упоением продолжал вспоминать про свою героическую учёбу.
Все его рассказы я знал наизусть. Особенно про то, как он был отличником и за это все девчонки его любили. И было это при царе Горохе. Эх, дедуля, сейчас всё по-другому. У нас в классе был всего один отличник – Андрюша Косой. Косой, понятно, кличка, из-за очков. Так вот, я точно знал: ни одной из наших девчонок он не был нужен.
– Ты чего молчишь, Митяня?
Я вернулся в реальность, и дед, оказывается, тоже.
– Я – ничего, слушаю тебя… Ты зачем семечки раскидал по полу?
– А я их вижу, что ли? Может, и рассыпал ненароком.

Это была ещё одна неприятная сторона: дед стал быстро терять зрение. Сначала, когда нужно было делать операцию, он заупрямился и отказался, а потом уже было поздно.
В доме у него становилось заметно грязнее – он промахивался, выбрасывая сор, проливал чай, но я по-прежнему не верил. Старик так уверенно двигался по комнате и саду, что мне казалось – дед всех нас водит за нос.

Вот и сейчас неожиданно быстро он прошаркал в своих шлёпках до меня и попросил:
– Я вот что, Митяня, кажись, медаль потерял. Ты бы поискал. Лидка-дурёха пиджак в химчистку носила, а медаль отстегнула. Вот тут где-то положила, в сервант. Я шарю, шарю и не найду.

Он смотрел куда-то мимо меня, маленькие глаза его, утонувшие в бесконечных складках морщин, слезились. Я повернулся к витрине старинного серванта, медаль лежала на месте, ну или почти на месте. Скорее всего, дед сам задвинул её подальше. Теперь и мне стало ясно, что дед слепыш.
– Вот она, медаль твоя. – Я взял в руки пятиугольную колодочку, обтянутую сине-голубой лентой, и прочитал надпись на латунном кружке: «Тринадцатое апреля тысяча девятьсот сорок пятый».
– Ох, Митяй, обрадовал. Давай скорее на пиджак её.
– Давай. – Я знал, что дед воевал, но про войну он всегда говорил вскользь, без подробностей.
Я перевернул медаль, там было написано «За взятие Вены».
– Ты чего, в Австрии был? А в Берлине-то был?
– Не был я в Берлине, только в Вене. Понял? – Дед явно не хотел продолжать этот разговор.

Медаль была прикреплена к пиджаку, полы помыты, в комнате воцарился порядок. Наступила минута прощания, которую я всегда ждал и про себя называл «моментом истины». У деда был хороший обычай – давать мне мелочь на мороженое. Сегодня, наверное, в честь найденной медали дед решил меня побаловать. Я услышал шелест бумажной денежки.
– Вот, на тебе от меня. Хочешь – потрать, хочешь – в копилку положи. – Он держал в руке две цветные бумажки, почти одинаковые по размеру, но очень разные по цене. – Твоя десятка, возьми, сам никак не разгляжу.

Я протянул руку и спокойно взял себе потёртые пятьдесят рублей. Дед сунул другую себе в карман.
– Отцу не говори, а потрать на дело.
– Спасибо, – крикнул я, прыгая с крыльца и по-дружески хлопая старый вяз. Ох, и радовался я, что так легко облапошил старика.

II

В тот же выходной деньги были почти полностью потрачены. После соревнований я угощал в кафе Ленку с подружкой. Сашка был в центре внимания, он острил, чем заслужил восторженные взгляды девчонок, а я бегал за новыми порциями молочного коктейля.

Потом мы все гуляли по набережной. Наконец Ленка благосклонно заявила, что её проводит Сашка, и они удалились. Я остался вдвоём с её подружкой, рыжей и толстой девочкой. Мы, не глядя друг на друга, попрощались и разошлись.

Радость от обмана с деньгами длилась недолго. На исходе выходного я уже жалел, что позарился на эти проклятые пятьдесят рублей. Так легко было взять их, так легко было потратить, но невозможно трудно было всё исправить. Я уговаривал сам себя, что дед и не заметил ничего, что у него денег куча, но это не помогало. Всю неделю я ждал воскресенья, ждал и боялся, что моя хитрость раскроется. Каждый вечер перед сном, закрывая глаза, я видел перед собой доверчивое морщинистое лицо деда с его невидящими, слезящимися глазами.

Меня совсем не занимали Сашкины рассказы про их с Ленкой первую любовь. Я рассеяно слушал его и кивал, иногда невпопад, но счастливый Сашка не замечал. Разве мог он понять мои мучения?

К выходному я уже ненавидел себя, мне казалось, что все в семье знают: я – обманщик. Наконец в привычный час я шагнул через порог старого дома, готовый к самому тяжёлому разговору.
– Здорово, браток. – Дед был верен себе.

Болтая с ним о пустяках, вглядываясь в тёмные борозды морщин, я пытался угадать его мысли. Наверняка дед откладывал своё разоблачение на последнюю минуту. Я представлял себе, как эффектно он обнаружит мою ложь, как нравоучительно произнесёт речь о чести и честности.

«Ну и пусть! Пусть это уже скорее произойдёт! Я повинюсь и всё верну, сэкономлю и верну, лишь бы не думать больше об этом», – крутилось у меня в голове. А между тем мой старик, кряхтя, поманил к себе, приглашая присесть.

«Вот и настал час расплаты», – театрально сказал я себе и опустил голову.
– Митяня, я вот всё думаю, – начал дед, – про войну-то я никому из вас не рассказывал, а вот как помру, кто же узнает, как со мной было там. Я ведь и недолго воевал, а хватило на всю жизнь. Ты медаль в прошлый раз нашёл и спросил меня про Вену, Берлин… Вот я и задумался. Решил тебе же и рассказать, – пояснил он.

III

– Мне отец говорил, ты танкистом был, – наверное, я сказал это слишком радостно: беда, кажется, миновала.
– Да, так уж вышло. На самолётах летать хотел и вначале поступил в школу пилотов, но нас, не спрашивая, – война, брат, – через месяц отправили в учебный танковый полк. Так и стал я механиком-водителем. Попал старшиной в гвардейскую танковую армию, уже в конце сорок четвёртого года.
Знаешь, Митяня, любил я свой первый Т-34, он ведь мне как друг был, с характером. – Дед замолчал и уставился куда-то в стену, словно там и стоял его любимец. – Наш был прямо с завода, и экипаж уже сколочен. Первый бой помню, но это была скорее стычка с немцами. Вот тогда и понял: танк слепой и глухой, если один.
На войне, внучок, страшно и тяжело. Всякое было… Ночи без сна, что с днями сливаются, да и всё время смерти ждёшь. Почти после каждого боя хоронили своих ребят. А бывало, что и хоронить некого – от взрыва ничего не оставалось.

Дед пожевал, покашлял, и я вдруг увидел, как задрожали его тонкие губы, заволновались жилистые кисти рук.
– Тебе, может, таблетку какую принести. – Я совсем забыл про злосчастные пятьдесят рублей, выходило, дед просто не заметил подмены.
– Водичку подай, вон ту, что на окне стоит.

После он ещё и ещё нахваливал свой Т-34, потом рассказал про своих ребят из экипажа. Перескакивая с одного на другое, дед перебивал сам себя, и я, увлёкшись, неожиданно почувствовал себя там, на далёкой войне. Передо мной оживали картины фронтовых событий, и давно уже растворились и комната, и старый дом под вязом. Я смотрел на всё глазами своего деда, а старик, напротив, превратился в того, с фотографии, молодого и смелого танкиста.

Я точно был там, с ним, и именно я, задыхаясь от гари, вёл машину, сотрясался всем телом от выпущенного снаряда. Это у меня перехватывало дыхание от страха, что танк остановился, потому что вторая болванка попала в каток и загнала его между траков, это моё лицо осыпало осколками, и это мне кричал командир «Заводи!».
Мне было страшно, да, именно страшно, в авианалёты, но… каменея, я спасал свой танк от бомбёжки.

Я был там, когда наши парни из экипажа не смогли выстрелить в пленного нелепого немца в зелёной шинели. И благодарный Рихард, так звали этого немецкого солдата, играл нам на аккордеоне «Катюшу». Этого смешного немца мы таскали с собой недолго и, когда получили за него нагоняй от начальства, отправили к другим пленным.

Внезапная тишина вернула меня в наше время. Дед замолчал и опустил голову, словно решал, говорить дальше или нет. Я терпеливо ждал, мне хотелось слушать ещё и ещё.
– А вот, Митяня, что я так и не могу объяснить, так это как я живой остался после того, как в танке горел. Это уже в Вене было, вернее в Венском лесу.
Мы обходили город с запада. Я тащил машину, вдруг – впереди взрыв. Остановил я свой Т-34, жду приказа, и тут удар по нашему танку – как я потом понял, в нас выстрелили из «панцерфауста».
– Пан-цер-фа-уст, – повторил я по слогам. – «Фауст» – это вроде «кулак» по-немецки, я про фаустпатрон слышал, а это…
– А это, – подхватил дед, – для танка самая пакостная штука. Попал он в трансмиссию. Перегородка между боевым отделением и мотором вылетела, и на нас хлынул жар.
Стало так горячо, словами не опишешь. Топливо полыхнуло внутрь. А я, Митяня, люк всегда держал полуоткрытым. И не сгорел я только потому, что пламя через эту щель наружу выбросилось. Я сразу наверх, через люк заряжающего. Всё это за какие-то секунды…
– А твои ребята?
– Убило их. Командир выскочил ещё раньше меня. Он кашлял дико, весь закопчённый… Отдышался чуть и кинулся обратно смотреть танк, ну и я, погодя, за ним.
Уже трещали патроны, и тут взрыв такой бешеной силы, башня от танка, как игрушка, в его сторону отлетела. Эх, подумал, погиб мой младший лейтенант. У самого-то, чувствую, что-то горячее по лицу потекло, осколок в темечко попал, шлем у меня лётный был. Три осколка и сейчас там сидят на память.
– А что это был за взрыв?
– Да мы ведь уйму боеприпасов возили с собой. Как говорится, сверх боевой укладки, по приказу товарища Сталина. Вот всё это и рвануло.
– Так зачем вы к танку опять побежали? – невольно вырвалось у меня.
– Танки, Митяня, стоили дорого, и после каждого боя спецы всё изучали.
И вот подскочил я к командиру, за рукав дёрнул, чтобы поднять, а рука и оторвалась, перебило всё… Он без сознания, кровь хлещет, а я к дереву его подтащил, понапихал тряпок к плечу, к стволу прислонил, чтобы всё держалось, и сам рухнул – контузило всё-таки меня взрывом.

IV

Дождливое небо заполнило комнату, воздух замутнел, и дед стал говорить тише. От этого я весь превратился в слух, боясь пропустить важное.
– Дальше, Митя, верь или нет, да я и сам раньше думал, что у меня бред был. Но когда там, после взрыва, я немного пришёл в себя, почудилось мне, что я приподнялся над землёй, не сильно, совсем чуть-чуть, и поплыл. Хотел открыть глаза, а веки как склеил кто. Помню, ветки по лицу скользнули и ещё шёпот такой ласковый, а слов не разобрать… И я вроде куда-то в темноту провалился.
Потом открываю глаза и вижу над собой небо, деревья кольцом. Они начинают кружиться, а небо заслоняет что-то белое, и оно медленно-медленно приближается к моему лицу, и вблизи я не могу рассмотреть его, как ни вглядываюсь, и опять шёпот и шёпот. Голова моя словно поднимается, а к губам прикасается что-то мокрое, и рот обжигает горечь, горло перехватывает, я кашляю – и снова темнота.
Не знал я, час прошёл или день, когда окончательно пришёл в себя в том лесу, с трудом повернулся и разглядел две фигуры со спины в белых таких, длинных одеждах, миг только – и они пропали в зелени.
Скоро уж меня свои подобрали и в медсанбат отправили, а как осмотрели, оказалось, я весь в осколках. Врачи всё удивлялись, что я от потери крови не умер. А я ничего и не чувствовал. Да, вот так…
– А ты узнал, кто же они, что тебя спасли?
– Оказалось, сутки я в лесу пробыл, нашли меня метрах в ста от разбитого танка. Один я живой из экипажа остался. Спасли меня эти, в белых одеждах. Я потом в медсанбате слышал от других про каких-то монахов. Вроде монастырь старый был в Венском лесу.
– Как монахи? – удивился я.
– Вот тебе и сказки Венского леса, – хмыкнул дед. – Знаешь, был фильм про Штрауса, композитора, «Большой вальс» назывался… Помню, перед войной ходили мы. – И старик начал новую повесть.

Вместе с сумерками я возвращался домой. Следующую встречу с дедом предстояло ждать бесконечно долгую неделю.

V

Это было самое тенистое место городского парка. Вековой вяз щедро дарил прохладу даже в жаркий майский день. Мощный, словно перекрученный кем-то ствол таял в тумане молодой листвы. Вяз был старательно обнесён низенькой кованой оградкой с металлической табличкой, обозначавшей возраст могучего великана.
– Папа, а дерево потрогать можно?
Я наклонился. Снизу на меня смотрели голубые распахнутые глаза моего сына. Светлые волосы его шевелил ветер.
– В другой раз. Катайся по тем дорожкам, а я здесь, на лавочке, посижу.
Почему же сейчас, возле этого старинного вяза, мне вспомнился дед? Вспомнился мой давний, так и не раскрытый обман и долгие разговоры про войну. С того времени мы со стариком почти не расставались, я пере­ехал к нему и жил в старом доме до самой его смерти. В тот, его последний, день я спешил домой из института, но так и не услышал его обычное приветствие.

Я сам закрыл его уже не видящие глаза и сложил в последний раз его сухие жилистые руки, когда-то крепко сжимавшие рычаги Т-34.
Здесь, в прохладной тени, мне вспомнилось, как дед описывал Венский лес:
– Дубы, Митяня, буки и вязы у них такие же великаны, как и наши, что в парке. Им уж тысяча лет, почитай.
Я перешагнул через оградку, вплотную подошёл к дереву и прислонился рукой к его шершавой коже.