Вне времени
Началась осень, приглашая целыми днями мягко и неслышно бродить по усыпанным опавшими листьями улицам. Школу он бросил. Просто перестал туда ходить, не находя в ней больше ничего интересного для себя. И потому каждое утро его затягивали пустынные улицы тихого центра, уводя в сторону моря.
Не идти к нему он не мог. Город, расположенный на мысу, выходящем пологими глинистыми обрывами к воде, не позволял иных маршрутов.
Он не замечал ничего вокруг. Не замечал, как старые одноэтажные дома с трескающимися от времени оштукатуренными, утратившими краску фасадами осуждающе насупились над его головой. Козырьки крыш далеко выдавались на тротуар. Летом, в жару, они давали тень, привлекая поближе, сейчас же на них можно было не обращать внимания.
Думал он только об одном, что пропустил вступительные экзамены этого года, и теперь нужно ждать нового лета, чтобы попытаться исполнить овладевшую им мечту и поступить в театральное училище.
Виделись они каждый день. Он встречал эту девушку в парке, нависающем над открытым дальше до горизонта Чёрным морем. Она была старше года на два. Они встречались взглядами и расходились на мрачных аллеях столетних вязов и клёнов, что сомкнулись в высоте кронами, превращая проход в тоннель. Девушка неизменно была с книгой, выбирала место поукромнее, если шестиколонная беседка была занята любующимися морем, и садилась на лавочку, чтобы, не отрываясь, читать. Лишь поправляя изредка волосы, постепенно сползающие на лоб. Он же задерживался под огромной липой и с высоты долго считал силуэты судов и кораблей, скользящих вдали. Ему отчего-то казалось, что должно обязательно насчитать их не менее десяти, и если число не выходило, то напряжённо всматривался в окоём, выискивая крошечные, едва перемещающиеся пятнышки.
Познакомилась с ним она. Проходя мимо, серьёзно спросила, почему он не учится.
Он взглянул на толстую книгу, которую она зажимала под мышкой, придерживая одновременно рукой, и ответил, что собирается в театральное. Она рассмеялась и сказала, что сама туда готовится, но не понимает, как он собирается поступать, если ничего не учит.
Так они начали заниматься вместе, приближая ставшие общими мечты.
Жила она вдвоём с матерью. В маленькой, полутёмной и тесной комнате коммунальной квартиры, получившейся при разделе особняка, такого же старого, как почти все дома центра города.
Поначалу он провожал её до угла. Они не сговаривались, просто она останавливалась, кивала и улыбалась ему, слегка склонив голову, как от смущения. Расставались на улице, не входя в её переулок. Чтобы их не увидели соседи. Но однажды она позвала в гости, и с того дня каждый вечер они проводили у неё.
Они сидели в тишине на разных кроватях друг напротив друга через маленький проход, укрытый тканевым линялым половичком. Потом, когда начинало темнеть, – на одной, куда падал свет уличного фонаря. Читали дотемна, не включая свет лампы, прозу, но больше стихи. Им было тепло рядом. Она перелистывала страницы, задерживая руку над каждым листом, проверяя паузой, успел ли он. Он молчал, и из небытия появлялась новая череда букв горячечного текста, что томил и вёл в неведомое, почти не ободряя. Он слушал её ровное дыхание, искоса скользил взглядом по профилю покрытого неуловимым пушком лица, розовой щеке с милой выпирающей косточкой скулы.
Мать её, возвращаясь с работы, проходя вдоль стены дома, неизменно звонко стукала ключом в стекло форточки, заранее приветствуя родную дочь, по которой скучала за бесконечной безликой чередой служебных бумаг, которые она перепечатывала.
Окна в комнате практически не было, только высоко вверху узкая горизонтальная рама. Наверное, в этом помещении ранее, в другие времена, располагалась подсобка или кладовая. Привычка её матери, не утратившей ожидания доброго в жизни, успокаивала их первоначальную тревогу от приближения стрелок к заветным цифрам. Круглый никелированный будильник стоял на этажерке у входа, и они оба исподволь следили за бегом неслышного времени. Он успевал вылезти на улицу через окно, пока мать обходила дом, всходила на крыльцо и проходила длинным коридором в комнату.
Раньше её мать и она были обеспеченными людьми. Этот дом был их домом, весь, целиком. Тогда они жили семьёй. Где её отец, однако, он никогда не спрашивал. Его просто не существовало, он не появлялся никогда, даже мельком в её разговоре, и сам вопрос казался потому бессмысленным.
Никто не знал об их дружбе. Они в том были уверены.
Идя к себе домой, он извлекал пыльный портфель с одними и теми же учебниками из-за толстой ржавой трубы, проходящей вдоль самого пола в завешанной паутиной нише подъезда.
Днём они вновь шли в желтеющий парк над морем. Только всё чаще спускались вниз на променад вдоль моря выщербленной каменной лестницей, имеющей приглашающие к кратковременному отдыху карманы с чугунными лавочками.
Их звали прогретый берег под поросшим кустарником склоном и извечно изменчивая вода, несущая брыжи волн к их изножью.
Они миновали фонтан со скульптурной группой из трёх сбитых телом и весёлых, вечно мокрых белых младенцев, резвящихся в поднятой в высоту чаше. Одному из бутузов посчастливилось поймать голыми руками громадную рыбину, раззявившую на него пасть, что его вовсе не пугало.
Затем они шли к скамейке перед самым кованым парапетом, что отграничивал сушу от белых изломанных камней, наваленных внизу волей людей в попытке сдержать напор безмолвных, до поры зимних штормов, волн.
Всё ниже катился по небосводу круг светила. И всё реже пробивался сквозь тёмно-серые облака, набегающие с моря, чтобы растаять у тёплой ещё суши. Иногда в неведомой дали, где зарождался сумрак, сверкали искристые провалы в грязно-синей ряби неба. Осень никак не могла ступить на землю.
У пирса, у волноломов, уходящих по желтоватому песку мелководья в глубину, бывало, в синеве вдруг выявлялась бирюзово-зелёная полоса косы. Но вот она перебегала вдоль берега, и оказывалось, что это сквозь плотный слой облаков невесть как в сизые мутные промоины пробились блёклые, пронизывающие пелену лучи.
Пришла пора позднего бабьего лета, и с утра женщины с детьми, к которым позже присоединялись стареющие мужчины, грелись в тепле уходящего на скорую зимовку солнца.
Он заметил её взгляд, что ненадолго остановился на одном из отдыхающих, и потом, не в силах сдержаться, возвращался к нему снова и снова.
На грязноватом песке, вытянув перед собой ноги с плоскими большими ступнями, сидел на чём-то вроде плотной рыжеватой портьеры мужчина, даже издалека выглядевший пожилым из-за широких полос проседи в волосах пониже редеющей макушки.
Впрочем, в те годы человека старше тридцати он считал глубоким стариком.
После жаркого лета, проведённого на пляже, у мужчины на груди чётко оформился «лифчик» из нетронутого загаром тела под отвисшими женскими грудями. Стараясь исправить поздно обнаруженный изъян фигуры, мужчина стойко поджаривался, подняв по-бабьи толстые руки и заложив их за голову. Отчего сходство белого пятна на груди с предметом женского белья стало ещё больше, так как незагорелые внутренние поверхности поднятых рук казались лямками огромного бюстгальтера.
– Это мой отец, – сказала она и больше не смотрела на принимающую солнечные ванны пару.
Рядом с мужчиной на тонком льняном полотенце сидела молодая женщина, беззастенчиво расставив в стороны согнутые ноги. Вялые полные бедра обвисли, и вкупе с блестящими от усердного бритья голенями ноги её, заканчивающиеся круглыми вершинами коленей, казались инородным телом, живущим совершенно отдельно от остального ещё моложавого туловища. Женщина докурила сигарету и, оберегая маникюр, аккуратно ввинтила окурок в толщу песка, заровняв его ладонью.
Мужчина и женщина были вместе. Женщина погладила спину мужчины, и тот улыбнулся, выказав торчащую вперёд верхнюю часть зубного протеза.
Зимой наступил черёд литературных вечеров. Они посещали подвалы, где стоял нестерпимый дух раскалённых железных труб коммуникаций, обмотанных рваной ветошью, паклей и желтоватой ватой. Собиралась громогласная пестрая публика, в таком количестве, что не верилось, будто в городе есть столько неординарных людей. Эпатажные любители поэзии умолкали лишь при первых словах очередного пиита, бросающего со сцены в толпу под ногами жгучие строки, насыщенные броскими метафорами.
На одном из вечеров он почти было решился, едва ли не в забытьи, прикоснуться к ней горячими губами.
В жарко натопленном зале с её виска силилась протечь струйка пота, зародившаяся у самого завитка волос. Ему хотелось ткнуться лицом в тонкую прядку и слизнуть тихую каплю. А она не замечала его волнения или приписывала его рваным, томящим стихам, вслушиваясь в строфы, которых так и не услышал он.
Им, уходящим, на выходе из зала одна из организаторов вечера, дородная дама в накидке с меховой оторочкой, приглашая на будущий концерт и сумбурно путаясь в пряном запахе собственных духов, возвышенном настроении и обволакивающем горячем воздухе, сказала:
– Привет, ребята, очень приятно, такая жара, духота, могу признать… Ждём вас ещё.
Они выбрались на улицу и рядом, но не за руку и тем более не под руку – он был ниже на полголовы, хоть и старательно подолгу начёсывал дома у зеркала волосы коком, насколько мог, повыше, – пошли в сумеречную темноту, подсвеченную ниспадающей бязью снега в редком свете лиловых фонарей.
Уже набухли почки на деревьях, но неожиданно выпавший снег облепил их – и получилось, деревья зацвели белыми цветами, обгоняя и так раннюю весну.
Тем поздним вечером дома отец, до которого наконец дошли сведения об отсутствии сына на занятиях, надолго замолчал. Даже не спросил, где он шляется, как это сделала мать, выяснившая правду много раньше. Так как именно она пошла в школу, куда вызывали родителей из-за систематических прогулов сына. Но, вторя мужу, оберегала панцирь молчания.
Так, под их немоту, он и получил согласие на изменение судьбы.
После того как он лёг в постель, отец, правда, всё же произнёс:
– Пусть делает, что хочет, – наверное, даже не махнув в его сторону и рукой.
Отец считал, что сын должен тоже стать инженером, каким был ещё и дед, чтобы крепко стоять на ногах, а не паясничать, как затурканный клоун на потеху дуракам.
А потом он поступил, а она нет. И они перестали встречаться.
Он приходил на угол и, не сворачивая в переулок, ждал. Но она не появлялась.
Маленькая чайка неизменно сидела на островерхой башенке дома и казалась флюгером. Но двигала только головой. Правда, и ветра не было.
Последние весенние грозовые ливни прошли. Огромные раскидистые тополя с необъятными, сморщенными годами стволами не держали в выси среди зелени скукоженные в мётлы лохматые гроздья пуха. На земле же, на вытоптанных газонах под деревьями, сбитый потоками воды в выбоинах, ямках и под бордюрами, тот превратился в грязные комья сплюснутой ваты.
Он бесконечно ковырял залежи пуха носком туфли, не чувствуя протекающего времени.
В первое мгновение ему показалось, что за ним внимательно наблюдают из окна на противоположной стороне улицы, ожидая возможности выдать окрик, после того как он зажжёт белёсый покров, по баловству всех мальчишек. Но тут же стало ясно, что мужчина склонился над газетой, лежащей на подоконнике у раскрытого настежь окна. А поднятые на лоб роговые очки, нависшие над глубокими залысинами с узкой срединной дорожкой пепельных волос, образовали пытливое выражение псевдофизиономии, когда настоящее лицо – склонённые нос, полуприкрытые веки, рот – представилось вытянутыми в раздумье губами.
Он перестал ждать и ушёл.
Увидел её летом.
Белый цвет акаций покрывал тротуары. И она на каблучках шла с высоким чернявым и статным красавцем. И это была пара, они оба были прекрасны. Она повзрослела, превратилась в лёгкую и трепещущую в своём воздушном ситцевом платье девушку.
Оказалось, её парень – военный моряк из дружественной средиземноморской страны. Был прислан своим правительством на обучение. Они ходатайствовали о женитьбе, и им неожиданно разрешили. Хотя браки с иностранцами запрещались. Но в послаблении, видимо, сказалось крепкое братское сотрудничество двух народов, о чём сообщали передовицы газет. Она служила машинисткой в Доме офицеров, куда её устроила мать, затем стала переводчицей, чтобы быть ближе к своему избраннику.
Их неизменно провожали взглядами, когда они выходили на бульвар.
Позже, приехав с практики, он вновь встретил её, потерянную и блёклую, держащую за руку худосочного парнишку со швейной фабрики, где теперь работала.
Они разминулись, и незаданный вопрос «почему?» замер в эфире навсегда.
Ему рассказали другие.
Пришёл приказ о высылке всех, ставших внезапно неблагожелательными, иностранцев. Верховный правитель страны рассорился с руководителем дружественной. Все обучающиеся курсанты должны были в несколько дней выехать на родину. О том, что жена сможет сопровождать мужа, не могло быть и речи. Моряк писал письма в инстанции, просил. Задерживался, вопреки приказу, с отъездом. Его отец был высокопоставленным военным и тоже ничем не мог помочь, как не мог и повлиять на обезумевшего сына.
И он не уехал – застрелился. А через год умер верховный правитель.
И для неё всё рухнуло, как подмытый берег внезапно рушится в волны, исчезая в реке времени.
Однако у неё однажды была любовь. У многих других этого чувства, такого глубокого, может, никогда за всю жизнь и не случилось.
От её дома он пошёл на их место над обрывом пред вечно изменчивым и вечно постоянным морем.
По выходящей в парк задней стене Дома офицеров мелькали падающие, вытянутые тёмные пятна. Казалось, из окон верхних этажей что-то бросается вниз на землю. Но это взлетающие с крыши в небеса чайки скользили тенями в низком утреннем солнечном свете.
Николай ЖЕЛЕЗНЯК
