Чёрное – белое

Валерий Аршанский

Влюбчивый с первого взгляда, я изнывал от желания познакомиться с этой полногрудой блондинкой как можно ближе, теснее, ласковее, чтобы и ладошки в ладошки, и глаза в глаза, и уста в уста… А всё началось с одного мгновения. Ровно так, как трутся о колени добрых хозяев ласковые кошечки, так и она, легкокрылая пери, вроде бы невзначай, пробегая мимо, нежно коснулась своим плечиком моего грубого плеча, опахнув флёром сладких дамских духов и чистой кожи. А много ли мне надо для рождения самых смелых фантазий и учащённого биения пылкого моего сердца, сходу посылающего требовательные сигналы слабому полу: подтверди свои чувства, откликнись, отзовись… Какой там он «слабый»… Сильный! Сильнейший у этих «кошечек»! «Сильнее кошки зверя нет!»
Вот и процокали мимо туфельки на высоком каблуке, не сбавив иноходь ни на миг! Не замедлили бег стройные загорелые ножки, не пожелавшие участия в детской игре «Замри-отомри»! Вечное моё «счастье», когда девушки соглашались на свидание, но… приходили к другим…
Так пусть бы уж оглянулась хоть на чуть-чуть эта фея, обернулась хотя бы вполоборота, чиркнув вскользь, как бы рассеянно, по моему лицу взглядом своих фиалковых глаз, блоковская чаровница. Наяда, русалка, колдунья, способная без особых усилий сводить с ума одним только взглядом и юного пэтэушника, чья униформа на все времена – замызганные треники с белыми лампасами и стоптанные кеды на босу ногу, – и вот такого седоусого джентльмена с высшим инженерным образованием, упакованного в модную итальянскую джинсу, затемнённые мексиканские штиблеты и немецкую сорочку цвета морской волны. Всё купленное, конечно же, не на прилавках стихийных рыночных рядов, а в модных бутиках богатых фарцовщиков, мотающихся после открытия железного занавеса по зарубежным торговым точкам Европы куда как чаще, чем самые опытные дипломатические сотрудники Министерства иностранных дел Российской Федерации по своим секретным делам…
Горло пересыхает, честное слово, когда встречаешь богемную красоту незнакомой леди, обходящейся без грима, без малейших следов косметики. Всё натурально, всё в первозданном виде, как василёк или колокольчик на далёком лугу. И как же не понять, не разделить тот восторг перед молодой женщиной с её ослепительным алебастром лебединой шейки, румянцем ланит, пухлыми губками, маленьким пикантным носиком и розовыми, словно просвечивающими ушками, который так искренне, так волнующе передавали непревзойдённые знатоки любовных дел, французы Бальзак, Мопассан с Флобером, да и не хуже наши – Пушкин с Лермонтовым, да и Тургенев с Толстым. Право слово, нужно мне, наверное, чаще перечитывать классику!

* * *

Поумничал, «седоусый джентльмен»? Повыёживался? Может, хватит о классиках? Давай-ка теперь потолкуем о матёрой прозе жизни.

* * *

Дождливым вечером, вечером, вечером, когда окончательно стало ясно, что лето безнадёжно испорчено – вот уже и август догорает, весь в атмосферных осадках и безнадёжном падении звёзд, а я только пару раз искупался в нашей Цимлянке, – пришло решение слетать на недельку-полторы к морю. Продлить лето. Ещё только предстоит определиться куда – в Турцию там или в Грецию, – а пока нужно начать с малого, получить заграничный паспорт. У жены он есть, действующий, у дочери тоже есть, а у меня просроченный. Всё некогда было да некогда заняться его переоформлением. Пугала предстоящая маета, морока: в нашем уезде такие документы не получишь, нужно ехать в область, а туда приезжаешь – и сразу столько наваливается других дел, что дай бог только успеть их переделать. Вот и откладывалось всё со дня на день, несмотря на неизменное напоминание супруги заняться получением пурпурной книжицы. Но в конце концов необходимость устройства личных дел всё же пересилила, цепко взяла за кадык и, как говорит завзятый бильярдист, мой сосед Лёня, жрать захочешь – и с левой ударишь. К чему это я опять? А! К необходимости решения личных дел…
За трёхлитровой банкой пива нефильтрованного (жена моя – крупный чин на пищевом комбинате) и ворохом воблы мы и сговорились под шум дождя с бильярдистом-автомобилистом Лёней, владельцем крупного торгового дома «Пафос» (я придумал ему такое название!), что ровно через недельку, необходимую для сбора предварительных справок и анкет, сгоняем мы с ним в губернский город N (всё по Тургеневу!) и, пока мой сосед-предприниматель будет заниматься закупками на огромных оптовых складах в районе Москалёвки, я там же, только на другом конце старинной купеческой улицы имени двух знаменитых евреев – Моськи и Лёвки – решу свои вопросы: выправлю краснокожую паспортину.
И вот он, весь в огнях и зеленях, шумящий, галдящий, звенящий, не чета нашему тихому, провинциальному, губернский град N. Вот радиальным лучом отходящая от Центрального бульвара улица Москалёвская с кафешантаном «Шоколадница» на углу.
И вот парадный подъезд в тот торжественный день, когда я весь такой в праздничном прикиде, чуток сбрызнутый на дорожку терпким мужским одеколоном Burberry, сижу со скромной папочкой в руках на сиротском диванчике в гулком общем зале, как на вокзале, жду своей участи, невольно вспоминая нечто из далёкого незлобивого детства и не отгоняя лезущий на ум мотив донельзя простенькой песенки «Детство, детство, ты куда ушло?»
в исполнении группы «Ласковый май» и солиста Юрия Шатунова лично.

* * *

В том далёком детстве, когда ни взрослые, ни дети не знали и не догадывались, какое на их долю обрушится сущее бедствие в виде компьютеров и айфонов, а знали только гудящие-чадящие примусы, керогазы да воскресные патефоны, водила меня, первоклассника, в Ильинскую церковь страсть какая набожная тётя Дуся, чтоб ей и на том свете легко лежалось – этой изумительной женщине, спасавшей в уральской эвакуации нашу семью от голода умением шить и перешивать для «барахолки» любые вещи из ничего не значащих тряпок, лоскутов, обносков…
Бездетная и безмужняя тётя Дуся – святое существо, из тех, которые готовы служить любому, кто не обидит, – после войны, несмотря ни на какие уговоры мамы и вернувшегося израненным, но живым после фронта отца, нас стеснять (как она считала) не стала, а посвятила себя дальней-предальней родственнице, приютившей её в своей квартире то ли действительно за ценившийся во все времена портновский талант, то ли из-за боязни доживать свой век одной, позабытой-позаброшенной улепётнувшими, едва став на крыло, тремя детьми от разных мужей…
А у родственницы квартира, за которой надо следить, приусадебный участок, за которым нужно ухаживать, в сундуках и потайных ящичках какое-никакое состояние, на которое могут позариться лихие людишки.
Откуда состояние? Оттуда. Возьмите да посчитайте годовые кольца на её холёных пальцах, по которым можно с большой долей вероятности определить количество её прежних браков, общее число мужей и – приблизительно, неточно – общую продолжительность счастливой ли, несчастливой, но зажиточной супружеской жизни в каждом отдельном случае. Звали любвеобильную мадам Елизавета Юрьевна. Но это я мог с пяти лет кричать ей через забор, обозревая ягодные кусты: «Ризавета Рюревна, крыжовники поспели?» А маленькая росточком, невзрачная, робкая, вечно стеснительная труженица тётя Дуся называла свою мадам не иначе как Барыня. С большой буквы, шёпотом и всегда в третьем лице. То есть, «Барыня сказали», «Барыня велели», «Барыня спрашивали»…
– Вилерик! – встретив меня во дворе и пугливо оглядываясь на всевидящие окна барской квартиры, уходила от греха подальше, туда, к сараям, чуть ли не равная мне ростом худышка тётя Дуся. – Вилерик, сегодня большой церковный праздник, Благовещение, вас вечером мама со мной в храм отпустит?
– Конечно, отпустит, тётя Дуся, – не задумываясь, успокаивал я швейную мастерицу. – Она меня с вами куда угодно отпустит…
– Ой, не говорите так, – боязливо, как нитку, перед тем как шить «по-живому», прикусывала уголок беленькой хусточки, плотно укрывающей её седую голову, тётя Дуся. – Боженька услышит, обидится…
Видишь как: не осерчает, не разгневается, а обидится. Хм! Вот бы увидеть того Боженьку!
Стоим мы часок спустя с тётей Дусей в старинной церкви, помнящей вояк Наполеона, в полутёмном окружении больших и малых икон, хранящих жуткие тайны человеческих исповедей. Перед амвоном медленно расхаживает высокий чернобородый батюшка в длиннополой рясе, окуривая помещение храма и многочисленную паству из маленькой ладанки и невнятно распевая сложные слова молитв. Одобрительно и равнодушно, умилительно и строго, рассеянно и настороженно смотрят на меня из полумрака таинственные лики святых. И колеблется неверное пламя шестнадцати (я сразу насчитал) тоненьких восковых свечечек, вставленных в широкое паникадило слева и такое же обширное – справа.
Дуся шепчет вслед за батюшкой известное и мне «иже еси на небеси», потом ещё что-то, одной ей понятное. Люди то и дело подпевают церковному хору, крестятся да бьют поклоны, и каждый раз кто-то незримый ласково наклоняет своей шершавой ладошкой и мою вихрастую голову ниц. А я нет-нет да поднимаю глаза и в самой неудобной позе туда, на верхотуру, куда вознёсся давно не крашенный купол, в надежде увидеть хотя бы краешком глаза дедушку Бога – маленького, бородатого, голубоглазого, непременно весёлого – каким он мне представляется. Такого Боженьку я мысленно срисовал с нашего соседа – однорукого продавца школьных принадлежностей дяди Миши, который и в долг, под запись, порой даёт карандаши, пёрышки да тетради всей нашей Пролетарке, зная, что его никто не обманет, притарабанит детвора свои копейки если не в тот же день, после школы, к вечеру, то уж завтра утром – наверняка.
Походы в Ильинку с миленькой тётей Дусей продолжались, пожалуй, ещё года два, но Боженька так мне свой лик ни разу и не явил, как я ни выкручивал шею в направлении купола. Только седобородые деды-прихожане да морщинистые бабушки-прихожанки, зоркие, как Финист – Ясный сокол, и беспощадные в вопросах веры, как Тарас Бульба к сыну Андрию, грозили в особо надоедавших им моментах мне перстами, а ну, мол, отрок, не балуй, не вертись, здесь тебе не улица, веди себя, как положено, помни о величии храма!

* * *

И вот те с детства сохранившиеся ощущения некого неземного, возвышенного, что находится вне привычных стен дома, не покидают меня до сих пор, окажись я в какой-нибудь зашмыганной конторе домоуправления, флигельке почтового отделения или в утлом здании сберегательной кассы – всё равно государственное учреждение… И я взрослыми уже глазами ищу тот самый купол…
Лечится ли подобное чувство страха перед невидимым куполом власти? Не знаю. Хорошо, если да…

* * *

Вот такие ассоциации навеяло на меня нахождение в огромном помещении строгого казённого учреждения, где вьётся по фронтону потрясающая надпись – вначале слово из девятнадцати букв – «Многофункциональный», а затем тихим довеском словечко всего из пяти буковок – «центр». Если сокращённо, то МФЦ. Неказистое, честно говоря, сокращение. Какое-то, в плохом смысле, деревенское. Внутри центра, как на обычной молочно-товарной ферме (МТФ), горит дневной свет, излучаемый многими люминесцентными лампами. Пробегают туда-сюда озабоченные люди в блёклой сиротской униформе, явно придуманной не Юдашкиным и тем паче не Славой Зайцевым. Так перед посевной механизаторы, облачённые в мрачные комбинезоны, бегают из цеха в цех то с гаечными ключами, то с запасными частями, ремонтируя сельскохозяйственную технику на машинно-тракторной станции (МТС). И приглушённо – не в пример звучной уличной суматохе – раздаются людские голоса. Послушность, покорность просматривается в глазах тех, кто совсем недавно шёл, выпятив грудь, по Москалёвке, потряхивая папочкой и легковесно полагая утрясти пустяковые дела за пять минут. Ага! Как бы не так. Попал в казённое учреждение? Всё. Выдохни воздух свободы, дядя. Садись на стульчик или диванчик да начинай сидеть.
Пять минут назад каждый из нас был нормальным человеком со всеми полагающимися ему атрибутами – фамилией, именем, отчеством. Здесь всяк сюда входящего первым делом обезличили. И ты уже не Груздев, к примеру, Тимур Владимирович, а зашифрованный посетитель ФМ-48 с выплюнувшимся тебе в руки из терминала бумажным талоном – четырьмя иероглифами, дающими право на бесчисленное чтение-перечтение бумажки, этакое ограниченное духовное пропитание. Сиди, не ропщи и помни, что каждый твой шаг, каждый жест и каждое телодвижение неотрывно, как радары в аэро­порту Домодедово, контролируют хитро вмонтированные по разным углам миниатюрные глазки камер видеонаблюдения.
…Что же так долго, так тягостно молчат, не окликают никого из динамиков и не высвечивают на табло опознавательные знаки граждан ФМ, СЩ, ЗХ, РР и прочих ПТР? Наверное, в этот час повелители людских судеб изволят всё ещё в буфете или в своём кабинете кушенькать? Или картишечками ненароком увлеклись? А может, обсуждают увиденные в модном журнале чьи-то летние наряды – допустим, безобразно одевающейся Ангелы Меркель или распрекрасной Анджелины Джоли?
Тем временем, успевшая где-то быстренько пообедать и мышкой прошмыгнуть на своё рабочее место, за стеклянную выгородку, прелесть моя, зайка моя живенько общается через окошко с высоченным тощим «вьюношей», не иначе как баскетболистом, под два метра ростом, обряжённым в летние кремовые шорты, малиновую маечку и зелёную бейсболку. Явно рядом с парнем мамы нет, живёт бедолага в студенческой общаге, вот и одевается во что придётся, в первое попавшееся. Иначе разве позволила бы ему мамаша выйти в люди трёхцветным светофором, воробьёв распугивать?
Но что это за разговор у него с моей пери на повышенных тонах? Что за выяснение отношений с басовитым клёкотом в голосе? Что ты там доказываешь девушке, эй, баскетболист? На красную карточку нарываешься? Иди вон к соседней стоечке и качай там права очкастой черноволосой мегере, смотрящей на всех исподлобья. Это за моей белокурой цыпочкой кавалеры готовы выстроиться в ряд, жертвуя последним, а из-за той брюнетки – к тому же наверняка с подкрашенными волосами – стреляться никто не станет. Много чести. Пардон!
Тем временем моя Эллочка – такое имя я ей уже придумал, ещё не поглядев на бейджик, – отправляет пана спортсмена в аут: не те у него указаны паспортные данные в разграфлённой бумаге, нужно что-то переписывать. По артикуляции дылды я понимаю, как он возмущается и что готов произнести вслух. Но тут тебе не паркет спортивного зала, не баскетбольная площадка, могут и того… Привлечь!
А табло уже замигало. И прокашлялся наконец плотно пообедавший динамик. К невероятной моей радости, оба средства массовой информации вначале показали, а потом и прокричали именно мои позывные. Мало того, окошко мне назвали номер девятнадцать! Её! Эльвиры! Чума, братцы! Виктория! Полная победа!
По-школьному оттопырив тоненький мизинчик, будущая моя соседка по застолью в кафе «Шоколадница» (или шашлычку под коньячок на поляне в густом лесном массиве) увлечённо покусывает алые губки и, чуть вздёрнув ажурные ниточки бровей, внимательно вчитывается в претендующие на получение заграничного паспорта сроком на пять лет бумаги, не пропуская ни единой строчки, напротив, поводя по каждой их них точно таким же твёрдым грифелем карандаша, как у нас, проектировщиков, – «Кохинор». А я, полусогнувшись за окошком, пытаюсь гипнотизировать деву долгим неотрывным взглядом, рисуя в пылком воображении то полутёмный зал ресторана и нас с Эллой, влипших друг в друга в томном танго… То земляничную… нет, лесную поляну, где на пеньке выставлены пузырь армянского «Ани», соки-воды, колбасно-сырная нарезка, сотворённая её маленькими очень умелыми ручками, помидорчики, огурчики… Ещё персики…
– Послушайте! – поднимает на меня стальные глаза Инга Кирьянова (я считал с бейджика её персональные данные). – Послушайте! Вам кто-то помогал оформлять заявление?
– Нет… То есть да. – Вмиг сдувается эскадрон моих мыслей шальных, несколько растерянных от ледяного тона леди (ждал ведь жаркого сердечного общения). – Есть там у нас один опытный человек…
– Вот этот опытный человек вам и напакостил. – Остриём «Кохинора», как лезвием шпаги, обозначает проколы на анкете солнышко лесное.
Приняв за вопрос моё непроизвольное шевеление кадыка в пересохшем горле, Инга, не знаю, как её по батюшке, разъясняет:
– Код подразделения из гражданского паспорта не указан, а он вот сюда вот, видите, должен быть внесён. Номер вашего телефона и адрес электронной почты – вот в этих графах, видите, – не проставлены. Месяц рождения не цифрой, а словом должен быть указан, а тут совсем неразборчиво. И потом… вы что, пол меняли?
От последнего вопроса я точно бы грохнулся наземь, не будь у девятнадцатого окошка выступающего прилавочка, в который можно вцепиться обеими руками.
– Кто? Я? С чего вы взяли?
– А вот, смотрите, видите: клеточка «М» зачёркнута, а клеточка «Ж» оставлена.
– Так это она не зачёркнута, «М». Наоборот, обозначение сделано, что пол мужской…
– Вот это как раз и неправильно. А я вам говорю, как надо правильно заполнять документы. Придётся вам пойти мелкие погрешности исправить.
– А где? А как? А куда? – ненавидя самого себя за этот невесть откуда взявшийся заискивающий тон, за унизительное для дальнего потомка гонористого польского пана Ольшанского плебейское послушание, завертел я головой, пытаясь выяснить, кто же здесь занимается исправлением «мелких погрешностей», где сидит такой клерк в очках…
– Пройдите на вахту, вам там всё расскажут, – свела к переносице брови строгим домиком блондинка за стеклом. Инга свет Кирьянова. Несостоявшаяся любовь моя…
И побрёл я, озаряемый молочным светом люминесцентных ламп, туда, откуда входил – на вахту. Гауптвахту… Где уже отбывал наказание за такие же небось «мелкие погрешности» тот самый верста-светофор из студенческой баскетбольной команды.
Где я возьму новые бланки? Где найти непременно чёрные чернила и саму гелевую ручку, иначе опять завернут мои бумаги восвояси? И как там поживает сейчас мой сосед Лёня, Лёха, добрый Дон Кихот, перепробовавший за свою жизнь сто профессий, от нелегального золотоискателя в Красноярском крае, электросварщика на газопроводах в Монголии и Финляндии до подпольного фарцовщика, а затем легального бизнесмена-предпринимателя? Клянёт, поди, меня почём зря на все закорки за бесцельно прожитое время. Лёша, прости, дружище, попал я как кур в ощип. Сам ничему не рад, отдал бы сейчас всю наличность вместе с бумажником, найдись кто отважный, чтоб вытащить меня из этой вязкой бюрократической трясины. «Код подразделения…» «Пол…» Ну надо же! Есть единственный способ доказать ей свой истинный пол… Эх! Звякну Лёхе, пусть обругает, но войдёт в положение…

* * *

Несколько лет назад, когда кровожадные акулы ещё не заплывали в огороженный буйками пляж, чтобы покусать человека, и когда некая подлая душонка ещё не совершила свой мерзкий акт – не пронесла в багажный трюм египетского аэропорта взрывное устройство, отдыхали мы на Красном море в известном Шарм-эль-Шейхе, курорте прекрасном, почти как наши Сочи. И взял я с собой в долг у запасливого соседа моего Лёши подводное снаряжение – ласты, маску, трубку, очки – как же: пробыть две недели в фантастическом аквариуме и не полюбоваться кораллами, рифами, цирковыми рыбами, каждая из которых в невероятной красоты жилете, сарафане, блузе выделывает пируэты изобретательнее клоунов, жонглёров, акробатов?.. Да это всё равно, что залезть в спелый малинник и ни одной ягодки в рот не отправить!
Разглядывая тот самый коралловый док, где швартуются изогнутые, как сабли, и пузатые, как самовары, розовые, фиолетовые, сине-чёрно-зелёные лупоглазые создания с затейливыми хвостами и задорными плавниками, я так увлёкся, что не успел поймать дыхательную трубку, соскочившую на дно в тот самый момент, когда я дёрнулся было поймать за хвост совсем рядом вылупившего на меня баньки оранжевого вуалехвоста. Именно за хвост. А он мигом мотнулся в сторону, зная себе цену и цену таким «ловцам» на живое.
Что теперь делать, мама родная? Трубке грош цена, но она не моя, а у Лёхи железобетонное правило: взял – положи на место! Я, набрав побольше воздуха в лёгкие, раз нырнул, уже не обращая никакого внимания на ехидно скалящихся на несчастного Ихтиандра всяких там скалярий… Два нырнул, всё так же безуспешно пытаясь достать и не дотягиваясь – живот мешал? – на каких-то двадцать-тридцать сантиметров до уткнувшейся, как окурок, в просматриваемое дно той злополучной пустышки… Три нырнул, уже совсем уйдя в крутое пике, как подбитый «Юнкерс».
Бес-по-лез-но!
Так и кружил вокруг пропажи, беспомощно шлёпая по воде руками и вяло соображая, как буду оправдываться перед насупоненным соседом…
Мимо проплывал весёлый француз – славный малый с неисчезающей улыбкой на устах. «Шяхмяти?» – «Нет, не играю». – Отрицательно качал он курчавой головой, заливаясь в счастливом смехе. «Ресепшн?» – переспрашивал он только что прибывшую в отель парижскую семью и, закатываясь в горловом бульканье, провожал новосёлов к месту регистрации.
Вот и сейчас, сразу поняв, что произошло, и для полной ясности ещё изобразив длинными музыкальными пальцами, как моя трубка «буль-буль-буль» пошла ко дну, изнемогающий от смеха Жан поспешил на берег к ожидающей его, загорая топлесс, по­друге поделиться свежей новостью, на которые так бедны в общем-то похожие один на другой курортные будни.
Следом за не лучшим потомком Робеспьера уверенно резал ладонями набежавшую волну стриженный под бокс круглолицый румяный британец. Достойный представитель страны – владычицы морей. Этакий, как я себе представлял, исподтишка разглядывая его в ресторане и у моря, солидный банковский клерк по имени, допустим, Саймон Консгроуд. Важный, знающий себе цену человек, у которого твёрдый, как Вестминстерское аббатство, оклад в фунтах стерлингов, дом в двух уровнях на Пикадилли, по утрам – непременная овсянка и свежий номер «Санди Таймс» на столе, а в передней, в шкафу на нижней полке, – зачехлённые клюшки для гольфа, на который он отправляется вместе с сыном – лоботрясом Гарри – каждый раз в каждый свой уик-энд на изумительной красоты изумрудные лужайки в предместье Лондона.
Уголком рта пробормотав длинную фразу, из которой я понял только одно слово – «блёкт» – заблокировано значит, Саймон невозмутимо понёс над волной свою рыжую голову с волевым, резко очерченным подбородком дальше, к намеченной им цели. Разъяснил, называется. Прокомментировал. А то вроде я сам не понял, что моя трубка того… «блёкт» – утонула. Спасибо, Британия, за помощь.
Расстроенный, раздосадованный, я уже намеревался сделать «левое плечо – вперёд, марш!» да плыть к пристани, как вдруг совсем рядом невесть каким образом – может быть, увидел и оценил ситуацию с берега, – оказался наш родной российский малый, хорошо упитанный, загорелый, пудов на восемь весом, с огромной золотой цепью на шее, на которую посади, предположим, несмышлёныша-телятко, ни за что не вырвется, не соскочит. Ни о чём не говоря, ничего не спрашивая, ростовский битюг (опять моя фантазия!), сверкнув над водой пятками сорок седьмого размера, ушёл в кораллы… И через полминуты, шумно выдохнув, протянул мне ту самую злополучную трубку, будь она неладна, из-за которой возникли совсем ненужные переживания.
Я рот не успел открыть, чтобы рассыпаться в благодарностях перед добрым человеком, а он уже уходил, уходил донскими сажёнками, подныривая под буи, явно желая насладиться морским простором вдали от замкнутого сектора, огороженного плавучими пограничными шарами…
Весельчак Жан. Меланхолик Саймон.
И наш… допустим, Алёша. Немало времени прошло с тех пор. И, возвращаясь памятью всё к тому же эпизоду, я однажды понял: не за что бранить и корить британского и французского подданных. Почему? Да потому что уразумел: те иностранцы по природе своей, по ментальности такие, они не могут быть иными. И если для нашего брата россиянина святое дело коллективизм, дружба, товарищество («Нет уз святее товарищества!», «Сам погибай, а товарища выручай»), то месье «Робеспьером» и сэром «Кромвелем» движут совсем иные устои.
«Сам»! Давай сам! Самостоятельно выплывай, вылезай, выкручивайся, как знаешь. Но сам. Потому они стоят себе поодиночке на берегу моря и невозмутимо наблюдают, как пытается выйти и всё оскальзывается, не может выкарабкаться на сушу престарелый, извинительно посмеивающийся над самим собой сеньор, чьи венозные ноги изношены до последней степени. И если уж он совсем откажется звать кого-то на выручку, вконец не справится с вылазкой, упадёт, только тогда, быть может, дети Мопассана и Диккенса придут ему на помощь, подойдут, поднимут… Точно так же в ресторане нашего отеля, где кипят, шкворчат, паруют никелированные баки с разнообразными вкусностями для едоков шведского стола, они как пригвождённые будут стоять в очереди, каждый на своём месте, и не сдвинутся ни на миллиметр, чтобы помочь четырёхлетнему ковбою с вилкой в руках поймать и положить на тарелку всё ускользающий от него ломтик арбуза. Сам давай, бэби. Сам. Как знаешь. В жизни всегда есть место подвигу, но не всегда папа с мамой будут держать над тобой, оголец, раскрытый зонтик. Так что давай, чадушко, с младых ногтей одолевай эту жизнь САМ.
Чёрт их знает, этих западных граждан… Может, они и правы…

* * *

А может, и не правы! Потому что наш мир всё-таки не без добрых людей!

* * *

Нацепив очки, то и дело поглядывая и на свои наручные часы, и на крупноформатное табло хронометра на стене, почему-то очень быстро именно сейчас отсчитывающее минуты за минутами, я, злясь, нервничая, а потому допуская ошибку за ошибкой, устранял те проклятые «мелкие погрешности», которые накопала в анкете придирчивая любовь моя, не пожелавшая лёгким движением руки сама ликвидировать последствия письменной аварии. Ничего я так бы и не смог сделать, помня о долге перед заждавшимся меня Лёшей и пасуя перед этой бумажной бюрократической ехидной, уже в который раз ставящей в моей жизни просто немыслимые барьеры, если бы… жил, как Жан – в Париже или как Саймон – вблизи Уимблдона… Но здесь! На родных российских просторах, где каждый каждому друг, товарищ и брат, будь ты из Ярославля, а он из Воронежа, или он из Омска, а ты из Читы!!!
Вначале из какой-то подсобки, которую я и не заметил при входе, вынырнула маленькая чистенькая старушенция – вахтёрша, ни дать ни взять – моя школьная учительница немецкого языка Зинаида Исаевна, которую не мы, а наши старшие братья из мужской школы номер девять так нещадно мучили только за то, что она преподавала немецкий. А мучить-то надо было чиновников из Наркомата образования, придумавших на недавно только освобождённой от фашистов оккупированной ими территории преподавать лающий немецкий, от звуков которого у местных мурашки бежали по телу…
– Возьмите вот ещё два бланочка и ручку гелевую с чёрной пастой, – тихо прошелестела «Зинаида Исаевна», – а то опять не примут, а вы, я вижу, торопитесь…
– Слышь, мужик! – раздался следом крепкий бас из преисподней.
Я поднял голову: доннер веттер, баскетболист. Что нужно от меня этому светофору? Да ничего не нужно. Это он мне, оказывается, нужен!
– Возьми мой бланк, тут всё правильно, я показывал их главной, списывай…
Чёрная, казалось бы, пятница… К тому же тринадцатое число… Лёха меня ждёт, изнывает… И вдруг – такая везуха?
– Что у вас за проблемы? Что случилось? Давайте я посмотрю. – Ещё один ангел небесный снизошёл за моей спиной.
Я обернулся и чуть не вздрогнул. Мегера! Та самая страхолюдная соседка моей Золушки, что сидит за соседним с ней восемнадцатым окошком… Откуда прознала эта бабенция с чёрными как смоль волосами о приключившейся со мной катастрофе?
Впрочем, времени на размышления не оставалось… Переключённый на вибросигнал мой мобильник подавал уже не деликатные напоминающие, а истеричные, истошные вопли. Я знал от кого. Лёня, конечно…
– Берите любой талончик в терминале и сразу подходите ко мне. – Скрытые очками глаза… «мегеры» были участливы, а голос тих, приятен и доверителен…
Воистину с лица воду не пить! Воистину внешность обманчива… Дрожащими пальцами, может быть, не попадая на нужные буквы, я отправил Лёхе эсэмэску: «Умоляю, подожди!» и швыдче лани помчался к терминалу за талончиком.
«Гудкова Ирина Владимировна, Гудкова Ирина Владимировна», – зазубривал я фамилию, имя, отчество своей спасительницы, вмиг срисованные с её бейджика. Запомню, запомню, запомню, если не на всю жизнь, то надолго, а может, и навсегда…

* * *

Вся операция по устранению «мелких погрешностей» не заняла у Ирины Владимировны и пяти минут. Заложив в принтер новые листы офисной бумаги, поместив перед собой на маленький пюпитр мой гражданский паспорт и прежнюю анкету, она, ловченно перебирая пальчиками по клавиатуре компьютера, исправила все ничтожные марашки, вписав код, электронную «личку», телефоны… Ровно четыре минуты. Я засёк. Но что же, не могла это сделать соломенная моя… вдова?
Как же резко, пронзительно разговаривает она сейчас с новой просительницей, дамой средних лет, прижимающей руки к груди, что означает одно: ну говорите, пожалуйста, потише, прошу вас… Куда там!
– Вот здесь, здесь и здесь, – долбит грифелем «Кохинора», как дятел клювом дерево, пропущенные графы в анкете блондинка за стеклом. – Почему не указана дата развода, почему не указан номер свидетельства о прекращении брака? Развод у вас когда был?
Нарочно она, что ли, так громогласно модулирует свои вопросы, словно решила пристыдить женщину, значительно старше её возрастом, за то, что было?
– Вы развелись в каком году? – Продолжается этот допрос с пристрастием. – А новый брак когда был оформлен? Где регистрировались?
– Посмотрите, пожалуйста, эти два листочка, – отвлекает меня от вынужденного созерцания неприятной сцены Ирина Владимировна. – Сверьте с вашими паспортными данными и, если всё в порядке, расписывайтесь и забирайте свои бумаги…
Ирина Владимировна, подчёркнуто старательно занимаясь компом и принтером, не поворачивает ни на миллиметр голову влево. Привыкла к «перекличке» соседки? Молчу и я, выискивая оправдание своему невмешательству в разговор – какой там «разговор» – разгневанный монолог с одной стороны и молчание ягнят – с другой… А что скажешь придирчивому исследователю мелких погрешностей? Это её работа. Но… ангелы знают, к кому слетать с горних высот…
Мы поднимаем с Ириной Владимировной глаза друг на друга и без слов понимаем, что думали об одном и том же.
А я – так ещё и о том, что не надо бы мне больше так легкомысленно влюбляться. Красивая внешность ещё не означает красивую душу, можно и со сладкой улыбочкой зарядить горькую пилюлю… Как там у хулигана Маяковского в пародии на коллегу – поэтессу Ингу… ой, голова уже идёт кругом, Веру Инбер?

Ах у Инбер, ах у Инбер,
Что за глазки, что за лоб,
Всё глядел бы, всё глядел бы,
Любовался на неё б!!!

Всё. Генуг. Конец. Амба. Как говорит Лёнька, окукливайся. В смысле закругляйся.
Поцеловать бы на прощание Ирине Владимировне ручку… Но как это сделать через стекло? К тому же она всем видом своим показывает, что ничего ей от меня не надо, благодарные глаза посетителя ФМ-48 дороже всяких слов…
Убегаю, успев всё же записать на испорченном листочке анкеты служебный номер телефона Ирины Владимировны. Приеду через месяц получать заграничный паспорт, примет она приглашение или нет, а позову в недавно открывшийся грузинский ресторан на берегу Плавицы. Лёня рассказывал, какое там меню: чахохбили, чурчхела, сациви, мацони, ткемали, сулугуни, хачапури… И медовая «Хванчкара». Правда, он был за рулём, не попробовал…
Попробуем тогда мы – в другой раз. Может, Лёне всё просто показалось? И красивое дорогое вино только с виду медовое…

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован.