СЧАСТЛИВОЕ ДЕТСТВО, или Как хорошо мы плохо жили

ПРОДОЛЖЕНИЕ

МНЕ ПОЧЕМУ-ТО кажется, что мы больше зиму любили. Другие игры, наверное. Летом вот  – можно соорудить крепость (хотя шалаши из всяких веток-досок делали)? А тут, когда небольшая оттепель, катали из снега большие комья, ставили их один на другой, спереди и сбоку, – пожалуйста, фортеция или цитадель. А оборонялись от «противника» снежками. Как и он, пытаясь сломать оборону.
А снежных баб, из этих же комьев, как-то не очень любили. Игры-то никакой.
Но самое интересное – катание с горок. На лыжах и на коньках – да-да, именно на коньках, хотя в основном гоняли на «снегурочках» по дороге. Откуда горки? Я же говорил про шлаковую насыпь по краю железной дороги, за сараями. Вот как раз по границе этого вала, от железнодорожного техникума, который был почти напротив белого дома, тянулся забор. А перед ним по вершине насыпи шла как бы тропа. От неё-то мы вниз и съезжали. Самый хороший, более длинный склон – к дровяному складу. Проходили туда через какую-то калитку и свободно катались, даже устраивали трамплины. Никакая охрана, сторожа нам не мешали.
Лыжи… Самые простые, без каких-то там креплений – посерёдке как бы петля, ремешок, – всё надевалось на валенки. То же и с коньками: какими-то тесёмками-верёвками накручивали опять же на зимнюю обувь. Два вида: с закруглённым носиком – «снегурки», с треугольным передком – «норвежки». А с горки катались где? Тоже за сараями – там стояла колонка, вода, значит, рядом, и ребята постарше заливали проложенный спуск на склоне водой. Катались на чём попало – фанера, кусок доски, санки… и на коньках тоже. Один раз всего-навсего я так плашмя уже внизу грохнулся, не удержался, что с тех пор и по сей день с горок не катаюсь.
Но самое интересное – санки. Или салазки. Конечно, не магазинные, а сделанные, сваренные, свинченные нашими отцами. Разных размеров. Один изобретательный мальчик, мой ровесник Мишка Сычёв, придумал даже такую как бы треугольную конструкцию: спереди санки и пара их – сзади, и всё связывалось-соединялось палками, дощечками и чем-то ещё в одни большие сани. Передними можно было рулить. Умещались на этом сооружении три-четыре пацана, а может, и смелая девочка. И ехали от ворот угольного склада – там же всё укатано-утрамбовано – вниз через Железнодорожную (машины, повторяю, редкость, так что сбить какую-нибудь «Победу» мы не могли), дальше уже по Кронштадтской и до пруда почти. О нём потом расскажу.
И ещё зиму использовали – играли в хоккей. На катке. Откуда он? Очень просто: сбоку от нашего дома была как бы площадка для въезда во двор с дороги разных подвод (конных повозок), иногда машин. Так вот кто-то из взрослых догадался вкопать там столб, а в нескольких метрах от него уже стояло дерево – канадский клён. И между ними натягивалась волейбольная сетка. Те, кто постарше, и играли как раз в этот волейбол. Ну а зимой площадка заливалась водой – каток получался. На нём-то мы и устраивали хоккей.
А откуда шайбы, клюшки? Да ниоткуда. Бралась обыкновенная консервная банка – её-то и гоняли. И клюшки не в «Спартаке» покупали, которого ещё и не было. Всё проще: недалеко, сбоку от дома, росли жёлтые акации, такие кустообразные. Мы и отрезали какую-нибудь изогнутую ветку, обрабатывали ножичком – и, пожалуйста, клюшка, очень подходящая для хоккеиста девяти-двенадцати лет.
Зимняя пора хороша ещё тем, что были морозы. После январских каникул случалось – вдруг минус там двадцать с чем-то, и в школу не надо идти. А кататься на санках, лыжах, коньках, играть в хоккей – пожалуйста. И не помню, чтобы кто-нибудь нос или что-то другое отморозил…
НУ И ЕЩЁ две-три игры вспомню. Летние.
В ножички. Прямо как знакомство с геометрией. Дома брали самые простые ножи (родители не возражали), очерчивали круг диаметром, может, метра полтора, делили его пополам, на двоих, и, бросая-втыкая нож в землю, не двигаясь с места, как бы отнимали у противника кусок или кусочек площади. Если получалось, конечно. Всё отнял-отрезал – значит, победил. Занимательная игра, какие-то качества – ловкость, расчётливость – прибавлялись…
Сейчас, когда во дворах девяти-шестнадцатиэтажек асфальт и плитка, а также «ауди», «фольксвагены» и «тойоты», в ножички-то и не поиграешь. И не только в них. В «классики», например, тоже. А жаль, правда? Так называемые детские площадки, даже с турникетами, совсем не то.
Ну а какие-нибудь опасные увлечения были? Конечно. Хотя и ничего страшного… Ну стреляли из луков. Сами их делали из той же акации. Стрелы – из палок-дощечек. А я к своей стреле приделал наконечник – школьное сломанное перо. Тогда перьями писали, а вовсе не авторучками, тем более шариковыми, – чернила же были в чернильницах. И играли мы «в войну» (да-да, было такое летнее развлечение), две команды. Прятались среди штабелей дров, берёзовых, на том самом дровяном складе. Выскакивает из-за прохода между брёвен Олег Осадчий (я ещё о нём скажу), спускаю, дурачок, лук, и стрела попадает ему в грудь. Даже капельки крови были. И хотя он постарше меня года на три, а мне тогда – лет девять-десять, не стал выяснять отношений, как-то мстить мне, дать подзатыльник… Всё закончилось мирно. Но лук всё-таки штука опасная.
Как и поджиг. Что это такое? Деревянный наган (пистолет, маузер, браунинг), какие мы делали из куска доски. К стволу прикручивалась медная трубка, в ней сбоку пропиливалась дырочка, а в основное отверстие набивали серу со спичек. Вроде как порох. Вот сбоку-то, через дырочку, и поджигали – и гремел (ну не на весь двор, конечно) выстрел. Слава богу, никакими пулями (огрызками гвозей, например) всё это не заряжалось. У меня, честно скажу, никогда поджига не было. Наверное, папа не рекомендовал.
Ну а если бы нам попался порох, то зарядили бы и его вместо серы. Так вот однажды этот Осадчий нашёл где-то винтовочный патрон – да, совершенно целый: гильза, пуля, капсюль, порох внутри. Наверное, Олег и хотел воспользоваться этим взрывчатым веществом, решил достать, но задел как-то капсюль… В общем, мы увидели уже его окровавленные пальцы. Ранка оказалась, видимо, небольшой, так что никаких тяжёлых последствий не было.
А остатки войны нам время от времени попадались. Прежде всего – большие гильзы от снарядов. От зенитных, наверное. Где-то недалеко от двора, за сараями на насыпи, стояли эти орудия – хотел же враг бомбить железную дорогу…
И ещё неприятность – ну никак с войной не связанная. Уговорили нас, меня и друга Кольку Патрина, второклассников, ребята повзрослее, тот же Олег и Славка Радаев, забраться на крышу дома и на чердак. Железная лестница – снаружи перед окнами. Залезли, прошлись по крыше до чердачного входа, потом – по всему потолочному перекрытию до противоположного окна. А там, между прочим, увидели пожарные инструменты: какие-то крюки, большие клещи, багры, ещё что-то… Во время воздушной тревоги кто-то из взрослых, по очереди, должен был дежурить наверху, спасая дом от фугасных бомб и зажигательных снарядов. Но всё тогда обошлось.
У мальчишек на сей раз – нет. Эти старшие соблазняли нас, второклассников, сигаретами – именно ими, а не папиросами, которые, например, курил мой отец, – «Казбек». Я для приличия подержал что-то в губах, но затягиваться не стал. А Колька поддался, и слезали мы с крыши очень даже непросто: у него кружилась голова, ребята помогали ему спускаться. И помогли, наверное, дойти до дома. А когда утром я зашёл за ним, как обычно, в школу, мама его сообщила: Коля заболел, тошнит, голова кружится… Я товарища выдавать не стал, но с тех пор не курю, чего и всем советую.
Ну и ещё игра. Стрельба из рогаток. Две резиновые полоски прикреплялись к рогатульке из дерева – из ветки, как два пальца растопыренных. На конце резинок – кусочек кожи. Вот в него-то можно было положить камешек, огрызок железяки, шарик – и, оттянув всё до предела, отпустить. То есть стрельнуть. Друг в друга, помнится, не целились, а вот в воробьёв пытались. Правда, не попадали.
А откуда резинки? Да от противогазов. Во время войны для защиты от отравляющих газов их, эти спецприборы, закрывающие голову и лицо, раздавали по семьям. Не знаю, на весь ли город, но у железнодорожников они были. И где-то в конце сороковых – начале пятидесятых нужда в резиновых масках отпала. Вот мы их и резали.

ВОЙНА… Наши отцы провели её здесь, в тылу, – может, потому о ней особенно-то и не вспоминали. Мама, правда, рассказывала, куда они бежали с детьми во время воздушной тревоги. Были у нас во дворе как бы специальные погреба, не под крышей, а засыпанные сверху землёй, куда и залезали в 1941–1942-м. Я не бегал – не было ещё меня.
И ещё один рассказ помню. Отец мой и дядя Вася Иванов сидели тёплым летним вечером на лавочке у подъезда, о чём-то говорили по-соседски, и дядя Вася завёл разговор о бомбёжках. Показывая рукой на юг, в сторону Лермонтовской, Петропавловского кладбища, Ахлебиновской рощи, рассказывал, как низко летел немецкий самолёт – то ли на бреющем, то ли сбитый уже зенитками…
Ну а в ясли, в детский сад кто-нибудь ходил? Из ребят вроде бы – только я. В детсад. Может быть, потому, что папа был после войны на руководящей должности – начальником вагонного депо, которое прямо сбоку от вокзала, южнее, метрах в ста. Вот такая должность, наверное, и позволяла пристроить ребёнка в воспитательное учреждение. И ещё вспомнилось что-то вроде частушечки. Стояли мы с сестрой Неллей где-то среди клумб и у берёзы, а кто-то из мальчишек-девчонок пропел-проговорил между прочим:
– Чайник, чайник – твой отец начальник.
Сестрёнка как бы надулась, обидевшись на что-то. Потом, позже уже я догадался: чайник-то чайником, а начальник-то – наш папа Борис Иванович. Вот Неллю и задело…
Итак – детский сад. Ходил я туда почему-то (так уж запомнилось) урывками, и все впечатления – ну никакие. Скучные. Отложилось в памяти, только как мы поливали из каких-то баночек что-то вроде бархоток на газоне. И ещё эпизод. Стоял я около каруселей, смотрел, как катались ребята постарше. И вдруг сзади, за затылком, что-то странно зашипело. Обернулся – двое мальчишек держали почти возле моего уха… живого ужа. Он и шипел. Не из-за этой неядовитой змеи, конечно, но зимой я уже перестал туда ходить. Года три-четыре мне, думаю, было. Дома лучше, тем более что мама-то – с печкой, стиркой, приготовлением еды на троих детишек (брат ещё Коля появился) – всегда тут. А детский сад, кстати, был совсем недалеко от нашей Железнодорожной – именно за железной дорогой, за путями, как у нас говорили, на краю ТВРЗ. Маршрут туда – через перекидной мост, а можно и через линию, как мы с мамой неоднократно и ходили.
Ну что ж – прятались, скакали, стреляли, на лыжах с горки… А хоть где-то плескались, кроме как в лужах, плавать-то умели? Ну конечно. В том самом пруду, до которого зимой доезжали на трёхместных санках. Он почти на углу Кронштадтской и ещё одной, с частными домами, Железнодорожной, параллельной нашей. Ориентир – железобетонная башенка, с царских времён до недавних пор без единой трещинки. (Вот бы нынешним строителям-штукатурам разгадать секрет тогдашнего бетонирования.) От нашего дома до пруда – метров сто пятьдесят, от соседнего – ещё меньше. Вода – чистейшая, но прохладная, потому что родниковая. Но ничего, не простужались. А башенка с давно оторванной дверью как раз предназначалась для насоса: вот эта чистая вода куда-то там шла – к железной дороге, может быть, даже по Кронштадтской до Введенской церкви на углу Базарной. Нельзя же оставлять храм без чистой воды. А улицу эту, Кронштадтскую, называли ещё более предметно – Труба. Спросите у краеведа Горелова – подтвердит. И мама, отправляя дочку, сестру мою, в школу, говорила что-то в этом роде: или «иди по Трубе», или «не ходи по Трубе». В зависимости, наверное, от погоды.
Так вот о купании-плавании. В этом самом овальном и очень глубоком в середине пруду мы у восточного бережка, где помельче и откуда, кстати, вытекает ручеёк, и учились плавать. Не брассом или баттерфляем, а «по-собачьи». Что интересно, без инструкторов или родителей, а под присмотром старших товарищей. И никто не тонул. А плавать научились.
А вот зимой как-то один конфуз случился. Юрка Иванов, друг тоже мой из соседнего дома, провалился в небольшую прорубь. Слава богу, недалеко от берега. Зачем там эти дырки во льду рубили – понятия не имею. Зимней рыбной ловли вроде бы не было – караси водились всего-навсего… Возможно, некоторые хозяйки из ближних домов воду там брали для домашних нужд – водопровода-то им ещё не провели… Вот Юрка и ухнул сквозь тонкий ледок. Сам вылез или ребята помогли – но домой он бежал рысцой мокрый по пояс. Недалеко, но на второй этаж. И ничего, всё обошлось. А мы про это себе на носу зарубили.
Сейчас, конечно, пруд угроблен, зарос по берегу камышом, чего раньше и близко не было, но караси ещё, местные ребята говорят, остались. Я бы, будь владельцем хотя бы одного из нынешних коттеджей, замков и других шикарных особняков на Кронштадтской и вдоль бывшего луга до Лермонтовской, уговорил соседей сложиться и очистить-окультурить водоём для детишек, экологии и вообще для красоты. Это ж надо, будут туристы говорить: такое озерцо в старой части города!
И ещё кто-то спросит: а на Цну-то ходили? Конечно. Тем более что она не была такой закамышованной по берегу и по дамбе, как сейчас. Купался народ где угодно. На ту сторону – кажется, за 15 копеек – перевозил специальный лодочник. Отец наш всю семью водил под вечер – пешком по Кронштадтской, потом по Ленинградской, и выходили к реке возле суворовского училища. Это где – суворовское-то? А там сейчас ТГТУ, напротив кафе «Карина». Спускались к воде, и нас тот лодочник переправлял на правый берег. Но пруд мне всё-таки больше нравился.
И, кстати, тот непересыхающий ручеёк не куда-то там бежал вдоль Трубы, а впадал в большой ручей, который тоже булькал по Пролетарской, аж от самого «Ревтруда» (а может, и ещё западнее), под Интернациональной (мост тут каменный был, ничуть не меньше, чем нынешний на Советской над Студенцом) и куда-то на юг – где Астраханская… Не Ржавец ли? Ну а тот, что на Пролетарской струился, – он давно загнан в трубы, как и Студенец частично, и течёт или не течёт сейчас, не в курсе.

НУ А КАКИЕ ещё дары природы были, кроме чистого пруда с родниками? Вот тут опять вспомнишь: как хорошо мы плохо жили. Потребляли много, так сказать, витаминов, которыми аптеки и родители нас не баловали. Рвали их. Например, с удовольствием кашку ели. Так называли розовые цветочки клевера. Рос где попало. А ещё – пышки, похожие на маленькие пуговицы, семена какого-то невысокого, без стебля растеньица почти с круглыми листьями. Рвали что-то цветущее с того самого канадского клёна, который был опорой для волейбольной сетки. А ещё – колубарышня, непоспевшая, бледно-зеленоватая. Так наши старшие сёстры называли боярышник, которого много было в палисаднике возле железнодорожного техникума и белого дома рядом. Ели не поштучно, а горстями. И ничего ни у кого – ни диареи, ни других расстройств.
А мальчишек-девчонок, напомню, во дворе было много. Для сравнения – один из нынешних дворов на несколько домов: трёхэтажный, в пять подъездов, такой же напротив во дворе – на два подъезда и рядом ещё дом, а закрывает площадь от бешено застраивающегося квартала красивая, в шесть подъездов шестиэтажка. Вот ближе к ней как бы детская площадка – с качелями, каруселями. Количество ребят примерно одного возраста, от девяти до двенадцати, которые сыграли бы в штандер или прятки, – ну, двое-трое… И не очень-то получится с такой малолюдной демографией в этом квартале сбоку от Октябрьской.
А у нас тогда… Домов поменьше – и ни качелей, ни каруселей. Сейчас посчитаем: из мальчишек, моих ровесников, – упоминавшийся Мишка Сычёв, семья его, мама и сестра, жила в построенном на наших небольших огородах как бы общежитии. Колька Патрин – из соседнего дома. Оттуда же – Юрка Иванов. Приходили из белого дома Лерка Стрельников и Жорка Перегудов. Девчонок же – побольше: Милка Осадчая, над нами жили они. Томка Холоднова, Людка Петровская и сестра Маринка в другом подъезде, Алка и Танька Артём (фамилия такая), та же Галька Дудкина… И ребятишки помладше – Серёжка Грибанов, Жорка Ледовской, Люська Костикина… Сколько? Немало. К нам подключались (или мы к ним – смотря какая игра-забава) ровесники моей сестры.
Печальный момент, но мы об этом не думали: по меньшей мере у пяти девчонок – подружек нашей Нелли – мамы были вдовами. И три из них жили на втором этаже в одной вроде как коммунальной квартире – общая большая кухня с печкой, а остальное – по комнатке. Но у Гали Счастливцевой была ещё бабушка – Лидия Карловна, они из Ленинграда выбрались. А в соседнем доме жил Александр Карлович. Так вот с этими Карлами – знали: у них немецкие корни. Но мы их, пожилых, уважали, а они, наверное, нас.
Соседями же Александра Карловича по подъезду, на втором этаже, были ещё две вдовы и сыновья их, хорошие ребята, – Толька Дуванов и Юрка Паньшин. Все эти мамы, в отличие от наших, где-то работали (но не железнодорожниками) – семью-то содержать надо.
Ну и об именах. В силу необразованности я думал, что Мила, Люда, Люся – девочки с такими вот разными прозваниями. Потом дошло: все они – Людмилы. А в белом доме, напомню, обитал Лерка – тёзка мой, оказывается. Ну вот, значит, все мы – Лерки, Людки, Кольки и другие – бегали, прыгали, стреляли… А не конфликтовали? Не оскорбляли друг друга? Не употребляли ненормативную лексику? Может, в азартных играх и были какие-то столкновния, но насчёт ныне популярного у многих девушек и юношей словаря – тут всё чисто. Знали мы, конечно, какие-то непечатные выражения, но не употребляли, особенно в присутствии Мил и Люд. Тут надо сказать, что отцы наши в двух домах ничего такого себе тоже не позволяли – во всяком случае, в нашем присутствии. И не пили так, чтобы шатаясь-валяясь являться домой. Не знаю почему, но это, честное слово, так.

А В ШКОЛУ-ТО как? Да никак. Почему-то мы этим не были озабочены, не рвались к алфавиту и ничего не знали про то, как «мама мыла раму». Что странно, и старшие сёстры и братья не приставали с букварём. Вот близко к азбуке только и было, кажется:
А и Б сидели на трубе,
А упала, Б пропала,
Кто остался на трубе?
Ну ясное дело – никто. На самом же деле И осталась, потому что трое их сидело: А, И, Б.
Может быть, только Милка Осадчая кое-­что и освоила для преодоления в будущем вершины знаний. Дело в том, что папа её, Мартын Михайлович, был юристом на «Ревтруде», а мама – учительницей, и вроде бы по русскому и литературе. Наши девчонки постарше у неё и учились в 65-й школе, железнодорожной тоже, на Ленинградской.
Никаких наставлений, родительских советов, передачи опыта старшей сестры – ничего такого нудного не было. Папа мне говорил лет за пять до школы, что у меня хорошая память. Он брал малыша на новогодние утренники. И там я читал стишки, которые заучил с подачи родителя. Сейчас, конечно, всё забыл. А тогда в узловом клубе (потому что – железнодорожный узел у нас), который метрах в ста от вокзала, сбоку от папиного депо, меня ставили на табуретку, и я разражался поэзией – наверное, из отцовского детства, из 20-х годов – папа-то с 1913-го.
Ну и ещё о новогодних радостях. Только уже не утренники, а, скажем так, вечерники. Не знаю, откуда это, но была в наших двух домах традиция: устраивать детские торжества – мальчишки и девчонки гостями были.
Да, ёлка – сосна большая, под потолок, на ней стеклянные игрушки, но немного их, и какие-то самодельные картинки, куклы, орехи… Раздавались и подарки – что-то кондитерское: конфеты, печенье, какая-нибудь домашняя выпечка. По сравнению с веком XXI – ну очень скромно, о чём мы и не догадывались. Помню, ёлка у Трухачёвых – у подружки Нелли, в соседнем доме. Девочки уже большие – они сами клеили пакеты для подарков, разрисовывали их, и там, конечно, соответствующий набор. Приглашали же обычно человек пять-шесть подходящих по возрасту, дошкольному ещё.
У Дудкиных, в том же доме, – всё хорошо, а ещё – необычно! – Галя дала как бы концерт: играла на скрипке. Это ж где ещё услышать такое?!
У Петровских (в нашем уже доме), где Людка и Маринка, тоже что-то новогоднее было. И мои родители не раз устраивали ёлку. У Ивановых – которые наши соседи – тоже.
А Грибановы сделали так: песни, пляски, какие-то игры, загадки-разгадки… И вдруг – стук в окно, на первом этаже-то… Отодвигает мама Серёжки шторку, а там, за стеклом, бородатое лицо – ну да, Дед Мороз. А чтоб его лучше видели – свечка горящая в руке… Первый раз я, кажется, даже удивился, и сильно, а на следующий Новый год мы уже радостно смеялись. Ну и Дед Мороз, обозначив свой приход, шёл к нам, и он же, Иван Петрович Грибанов, раздавал из мешка подарки.
Сейчас в многоэтажках – ну, скажем, на девятом или на пятом хотя бы – очень трудно такой сюрприз детям устроить, у окна-то да со свечкой.

И ВОТ ЯНВАРЬ, февраль, май, лето в лужах и прятках… А там и 1 сентября. Это я к началу первого в жизни учебного года, 1950-го. Напомню: почти все мы были безграмотными. Ну что – у наших пап-мам, может быть, начальное образование, а у кого-то, знаю, и того меньше. Ничего удивительного: в те годы, и особенно раньше, многие даже государственные деятели имели «аттестаты» после двух-трёхклассного обучения. У моей мамы – четыре в Малой Талинке, а у папы – семилетка в Тамбове. Ещё, правда, какие-то курсы в самом конце войны в Москве, после которых он как раз и стал начальником вагонного депо.
И вот родной отец где-то в конце августа отвёл сына в 51-ю школу, где меня и записали в первый класс. 1 сентября родитель проводил туда же и после уроков встретил. 2 сентября ничего такого не было – домой я шёл сам. Не помню, каким маршрутом, но не заблудился. Потом узнал: папа где-то в засаде ожидал моего выхода и отслеживал, куда я и как. Всё получилось у сына нормально.
А где эта 51-я, да ещё мужская? Да рядом – рядом с Казанским храмом и за памятником Зое Космодемьянской. Километра три от дома. Сначала до вокзала, дальше – по Интернациональной. Потом уж с Колькой Патриным выбрали путь вроде покороче – по Кронштадтской, на Ленинградскую, ещё на Комсомольскую и к Советской, где «Модерн» (Звезда), а тут уж чуть-чуть. Пешком, конечно. Утомлялись? Да нет – о чём-то говорили, фантазировали, рассуждали, как далеко ещё до десятого класса: учиться, учиться и учиться… А осенью, когда уже морозики начинались, любили ходить по Интернациональной, потому что там вдоль гранитных бордюров на булыжной (да-да, не асфальт ещё) мостовой лужицы покрывались льдом. По этим каточкам длинным и – гораздо быстрее – приближались к школе.
А почему так далеко? А потому… Школа-то железнодорожная, и куда же ещё пристраивать мальчишек из таких семей? Правда, у нас были ученики, чьи родители никакого отношения не имели ни к путям, ни к паровозам, ни к ТВРЗ. На втором или третьем этаже, между прочим, висела такая растяжка: «СССР – железнодорожная держава». Что такое «держава» – понятия не имел, а в остальном – полная ясность.
А уставали? Приходили после уроков и с ног валились? Да ничего подобного! Песенка такая есть: почему я не болею, почему я здоровее всех ребят из нашего двора? Потому что утром рано заниматься мне гимнастикой не лень… Ну уж не знаю, кто спозаранку её успевал и успевает делать, но нам упражнения заменял этот некороткий маршрут. Вместо зарядки.
Вставали, конечно, рано. Меня мама будила. А её и папу поднимали… Нет, не будильник (и не было его), а заводские гудки. Очерёдность не помню, заводы же остались в памяти: «Ревтруд», ТВРЗ и имени Кагановича (ЗПС нынешний). В шесть первые гудки, следующие, может быть, через пятнадцать минут, через полчаса – другие… Не проспи, токарь или слесарь, на работу, а мы – и на уроки.
Про будильник я уже сказал. Но у нас (и не только – это уж точно) и других часов не было. У папы лишь на руке. Поэтому время иногда спрашивали по телефону. Вот аппарат этот в семье у начальника депо точно был. Никаких шестизначных номеров не существовало, гораздо меньше – надо было снять трубку и сказать «барышне», чтобы с кем-то соединила. Она и соединит.
Вот как-то занятая мама вечером сказала мне, совсем ещё мальчишке, но уже умеющему говорить, чтоб позвонил и узнал, который час.
Телефон висел на стене, трубку сняла мама, и я, употребляя свою орфографию, спросил:
– Тётя, сколько время?
– Целое беремя, – ответила, наверное, с улыбкой этому мальчику тётя.
Я понял? что-то не то, но что именно это «беремя» – не сообразил и передал ответ маме. Она как бы усмехнулась, но выяснять отношения с «барышней» не стала.
А первые часы – наручные – появились у меня к окончанию десятого класса, то есть лет через пятнадцать после того «беремя». Настенные же – раньше, в 1954-м, в Монголии, о которой я ещё расскажу. Такие ходики – с цепочкой, маятником, гирькой, очень симпатичные. Но всё равно в школу меня и брата Колю будила мама.
И ещё о гудках, но не о точном времени. Над нами жил с семьёй – женой и дочкой Любой – машинист дядя Лёша. Наверное, они все любили друг друга, а дядю Лёшу ждали с нетерпением из очередного рейса. И у них была договорённость: когда его паровоз приближался к станции, к вокзалу (это с юга, со стороны Саратова) и проезжал уже мимо дома, то какой-то определённой подачей паровозных гудков дядя Лёша давал знать: еду, мол, я! Ну, может быть, тётя Лёля что-то на печку срочно ставила, самовар разогревала… А нам, ребятам, эти сигналы тоже нравились.

ВОТ ТАКАЯ, значит, у меня неблизкая школа. А была ещё одна ж/д – 52-я. Она за перекидным мостом, за линией, ближе к улице Гастелло (так она тогда, наверное, и называлась), куда после переехал наш железнодорожный техникум. И там учились мальчишки с нашего двора. Но отец, наверное, посчитал, что 51-я – посолиднее (наверное, так и было), и пусть Валерик здесь получает знания. И хорошо, что так. Тут уже учились тоже хорошие ребята, упоминавшиеся Юрка Паньшин и Толька Дуванов.
А сестра моя и несколько её подружек ходили не так далеко – на Ленинградскую, не доходя даже до Пролетарской, – в 65-ю, тоже железнодорожную школу, но женскую.
Насчёт вот этого отраслевого принципа: ж/д, не ж/д – не знаю, как и когда всё сложилось, но ведомство такое было. И наши отцы, особенно если командные должности у них, ходили в форме – китель, брюки, сапоги – и с погонами. Зимой ещё шинели и шапки-ушанки. Кстати, в этих шапках, уже поношенных родителями (может быть, слегка ушитых), мы с Колькой ходили в холодное время в школу. И ничего. Хотя как-то в автобусе какой-то весёлый пассажир, увидев такое на головах мальчишек, сильно удивился, рассмеялся – но не обидно. Кстати, добавлю о транспорте: иногда мы в школу от вокзала ездили на автобусе, но почему-то нечасто. Или долго ждать его (опоздать на уроки можно!), да ещё в нём чуть не задавят тебя, или, может, идти-то приятнее по свежему воздуху, по красивой Интернациональной, где, начиная от Пролетарской, у каждого дома были хорошие палисадники с чугунной оградой. И по чётной, и по нечётной стороне.
Я не оговорился: действительно попал в мужскую школу. Да, наша 51-я – для мальчиков, а 7-я, например, – девочкам. И так далее по всему городу. А 65-я, где сестра училась, – тоже женская. Двухэтажное бревенчатое строение (зданием не хочется называть) с печками. Не так уж давно это место заняли солидные особняки. А начинала Нелля учёбу на Кронштадтской в полутораэтажном сейчас зданьице, которое сбоку и позади 9-й школы. А принадлежало оно когда-то церкви.

И ВОТ я пришёл в 1-й «А», сел за парту, а в классе – аж под сорок ребят. И ни одной девочки, не как во дворе…
Но ничего. Пережил. Ребята неплохие, другом моим так и был Колька Патрин, и ещё двое на долгие годы и до сих пор – Валька Гурьянов с улицы Максима Горького и Борька Бровин с Базарной… нет, Сакко и Ванцетти.
Смутно помню, в каком порядке мы осваивали азбуку, но – без проблем. И первым художественным произведением для меня был «Гадкий утёнок». Да, как сейчас помню – Ханс Кристиан Андерсен, датский писатель (1805–1875). Читал я по слогам, полулёжа на кроватке, в присутствии сидевших недалеко родителей. Была бы моя воля, я б порекомендовал мальчикам для первого чтения что-то поинтереснее, тем более что городские дети не очень-то и представляют, что такое птичий двор.
Ну а учительница – Екатерина Фёдоровна Мед… То ли Мединская, то ли Медникова – всю-то фамилию мы не видели, в дневнике лишь три буквы в подписи, а дальше хвостик. Хороший педагог. Грех жаловаться, тем более что учился я хорошо. Один раз только она оставила меня после уроков: какую-то прозу я не доучил, чтобы пересказать, вот и дозубривал. А вообще-то – не только со мной так, с каждым, с любым, у кого не всё ладно получалось. Не на родителей и не на репетиторов это перекладывалось.
Строгая? Ну, наверное. А как же с сорока мальчишками-то? Но не орала, не стукала пальцами по лбу или линейкой по голове. В угол ставила или из класса выгоняла? Не помню. Родителей – один случай в голове отложился – вызывала для разборки тут же, в классе. Моих – нет. И понимала, как хорошо мы плохо жили. Случай был: кто-то посмеялся над одноклассником, у которого на локте рукав был заметно заштопан. Кстати, не только у него одного. Екатерина Фёдоровна просветила нас: это нормально, главное же – чтобы и рукава и брюки на коленках были чистыми, хоть и с залатанными дырками. Мальчик этот с фамилией крупного государственного деятеля окончил десять классов с золотой медалью. Ну а школьную форму мы ещё не носили – не было её.
А брюки, наверное, почти у всех были с карманами. И почему-то тянуло туда засовывать руки. А Екатерина Фёдоровна следила, чтобы мы так не ходили – почему-то это считалось неприличным. А я и не засовывал. Может, штаны-то мои были без карманов.
И насчёт обуви. По сезону – в ботинках ходили, с галошами, в ботах и валенках. Ни бахилы не надевали, ни во что-то другое не переобувались. А в классах, в коридорах, на лестнице было чисто. И почему? А потому, что на улицах грязи не было – той самой, которую чистюли-снегоуборщики разводят на тротуарах,  – соль и что-то другое и вредное.
И ещё я помню, что учительница ничем, помимо программы, не докучала, не говорила ни о политике, ни о патриотизме, а также о товарищах Ленине и Сталине.
Кстати, когда его не стало, мы восприняли это как-то не трагически, не со слезами на глазах… И наставница наша не была печальной. А когда всех построили длинными шеренгами по классам в актовом зале на третьем этаже, чтобы, наверное, отдать дань памяти, сбоку от нас мальчишки из другого класса как-то слегка схулиганили, а остальные захихикали.
И ещё кстати. Дома в шесть утра нас, всех Седых, разбудил настойчивый стук в дверь (звонков-то не было). Оказалось – плачущая, чуть ли не навзрыд, соседка тётя Дуся Иванова. Она-то и сообщила: Сталин умер! Радио в шесть начинало говорить. Как ни странно, ни папа, ни мама не зарыдали, не пустили слезу, ни сестра, ни шестилетний брат Коля, а родители вполголоса обменялись какими-то репликами. Может, они оба вздохнули с облегчением. Я же не знал, сколько железнодорожников в тридцатые, да и позже, определили во «врагов народа». Между прочим, у нас дома никаких портретов вождя не было. И в классе не помню.
Ну и – от сталинизма к атеизму. Удивительно или не удивительно, но Екатерина Фёдоровна религию на уроках не хаяла. И на переменах тоже. Не говорила, что это опиум… Мы знали, что посещение октябрятами и пионерами церкви всячески пресекалось, а на Пасху учителей (по очереди, наверное) заставляли как бы дежурить у Покровского храма и отлавливать таких-сяких учеников. Думаю, вряд ли Е. Ф. с охотой этим занималась, так как у неё, вероятно, сохранились частично ещё старые убеждения. Она была явно постарше моего отца – он, напомню, с 1913-го, – и в детскую душу Катеньки что-нибудь запало. Как и у моего папы: он, например, всячески помогал маме, откровенно верующей и беспартийной, готовиться к Пасхе. Добывал где-то краску для яичек, делал форму из фанеры для творожного блюда (кажется, тоже пасхой называлось) и что-то ещё, в результате на семью получалось шесть-семь куличей и куличиков разных размеров. А меня даже раза два водили (но не партийный папа) к Петропавловской церкви вечером – куличи святить. Но тут, наверное, я ещё даже октябрёнком не был, а только, о чём уже говорил, крещёным.
А книжечки после «Гадкого утёнка» ещё читал. Дома-то их не было, и не только у нас. И в первом классе с родителей собрали деньги и всем раздали четыре тоненькие как бы брошюрки – сказки, рассказы… Конечно, я их все и прочёл.
И ещё об учительнице. Были в школе и другие педагоги. Мы – 1-й «А», а в «Б» ребят учил крупный мужчина, наверное, участник войны. Нам в «А» было как-то непонятно: дядя, а детей учит… Кстати, в этой 51-й, которая потом стала 83-й, но тоже железнодорожной (поэтому-то и номера такие громоздкие), мужчин было немало. История, физика, астрономия, математика с геометриями-тригонометриями, русский язык и литература, двое по физкультуре… Сколько их, мужского рода, в других школах было – не ведаю.
А в четвёртом классе, в самом конце, но ещё не сдав экзамены (да-да, по двум, помнится, предметам), я расстался с Екатериной Фёдоровной и нашим классом. Без грусти, без торжественных проводов, без напутственных советов, без поглаживания по стриженой голове (так мы все ходили), без девичьих слёз (ах да – у нас девчонок и не было) – просто как-то незаметно. Я уезжал из Тамбова за несколько тысяч километров. Другая школа, другой климат, другие ребята.
Вот это и будут последние главки о счастливом детстве. Но уже без «плохо жили», честно скажу.

ПОРАБОТАЛ отец начальником депо, и тут молодых командиров производства (так уж, помнится, называли), большую группу, направили в железнодорожный техникум. Да-да, тот, что в трёхстах метрах от дома, где как раз палисадник с боярышником и где, в техникуме том, проходили разные выборы. Вот поэтому устраивались и концерты по выходным, на которые мы, ребята, с удовольствием ходили, усаживаясь на полу перед первыми рядами, поскольку мест ближе к сцене просто не хватало, хотя зал был очень немаленький. А в день выборов мы, ещё не электорат, всё равно приходили сюда, потому что там работал буфет и что-то необычно вкусное (по тем временам) мы могли купить. А ещё были лошади с санями. Это в марте. На них, кажется, развозили урны для голосования тем, кто не мог сюда прийти (болен, стар, инвалид и т. д.).
И вот после двух лет учёбы, вовсе даже не заочной и не вечерней, когда папе стукнуло всего-навсего сорок, ему предложили (или приказали) поработать в МНР – Монгольской Народной Республике. Три года. А раз так, то с семьёй.
Ну кто же откажется от такой заграничной командировки? И капитан железнодорожной службы (четыре звёздочки на погонах) отправился в Монголию где-то в феврале, а семья – в мае, наверное, из-за меня: учебный же год, а ехать до Москвы да за Байкал почти десять дней. Это ж сколько уроков пропустить!
Мама, братишка Коля, я и… ещё один братик уже давал о себе знать маме. Сестра не поехала, так как надо было окончить педучилище, после чего попасть на север Урала – своих воспитателей в детсадах там почему-то не хватало.
Столица нашей родины на меня особого впечатления не произвела, а сибирская дорога – да! Пересечение больших рек по огромным мостам – это впечатляло. А про Байкал, который мы объезжали по южному берегу, и не один час, по многочисленным тоннелям, и говорить нечего – это стало таким добавлением к счастливому детству, что до сих пор не забывается. И чистая байкальская вода – сосед по купе сбегал, принёс.
Километров двести от нашей границы – и станция Дзун-Хара. Отец на вокзале, поцелуи и объятия, наверное, его слёзы (папа был очень сентиментальным), метров двести до двухкомнатной немаленькой квартиры в финском домике, с мебелью, которая переходила от одного командированного к другому. Хороший дом на два подъезда, с торца каждый.
Вот тут уж не скажешь: как хорошо мы плохо жили. Просто хорошо. И с белым хлебом, и с шоколадными конфетами, и с зефиром, и с жирной копчёной воблой… А вот чёрный хлеб почему-то не продавали. Но мы его всё-таки ели – папа покупал. Надо было пойти на станцию к приходу какого-то поезда из СССР и у проводников купить. Небольшой такой бизнес у них: специально везли.
Отложилась в памяти сгущёнка – молоко, какао (самое приятное) и кофе (не очень). На рыбалку мы брали баночку, проделывали в ней дырочку и устраивали себе завтрак, лёгкий перекус, доливая через ту дырочку речной воды из той самой Хары.
Красная икра продавалась, наверное, килограммовыми банками, а чёрная и крабы – в обычных консервных. Последних я как-то недооценил, за что, повзрослев, ругал себя. А ещё – Китай рядом, потому оттуда очень много товаров, чему женщины особенно сильно радовались. А всё это изобилие – чтобы, наверное, показать монгольскому народу, ещё не шагнувшему из феодализма в капитализм, какая это замечательная штука – социализм.
Не буду вспоминать, как мы стали одеваться, во что обуваться и так далее. Лучше о нашем досуге – детство всё-таки.
Ровесников моих – ну и плюс-минус год-два разницы – оказалось очень немало. И Валерка Липаткин со станции Икша из Подмосковья, и Олег Заверюха из Мелитополя, и Борька Шипша из Кишинёва, и – из Тулы, Ростова, Омска, Ленинграда… Были ребята и местные, как их называли. Из деревни, хотя этот посёлочек за железной дорогой, почти у речки, деревней не смотрелся: какие-то неуклюжие домики, а совсем не избы, ни садов, ни полей – только луг вдоль Хары. И там обитали наши одноклассники.
Ну а самый-самый друг – это Витька Курикалов. Отец – китаец, школьный шофёр на «студебекере», мать – русская, уборщица в школе, а потому они и жили в этом самом учебном заведении – квартирка такая была. Как и для директорской семьи. С Витькой мы много-много времени проводили вместе, тем более что школа от нашего дома – три минуты ходьбы.
Так вот ещё: детство детством, а экзамены-то сдавать надо. Я только два полугодия за четвёртый класс окончил, а потом – путешествие за тысячи километров. И сдал. Хорошая учительница, молодая, симпатичная, что-то мне диктовала, я писал… Пятёрка.
А вот в этой самой советской школе, двухэтажной, я получил первую в жизни почётную грамоту с портретами товарищей Ленина и даже Сталина, поскольку шёл ещё 1954 год.
Ну и в пятый класс в сентябре пошёл, конечно. Не мужской школы, а смешанной. И был ли я шокирован, растерян – две трети девчонок почти на три десятка пятиклассников? Ни капельки. Воспринималось всё это просто, как с подружками во дворе. Тем более что (из-за почётной грамоты, наверное) я как бы повзрослел. Двенадцатый год уже шёл.
И ПЕРВОЕ монгольское лето. А игры?.. Да почти те же, что на Железнодорожной. Правда, без штандера, без пряток, без рогаток и «я садовником родился». Дело в том, что двора такого не было. Посёлок разместили в степи, в долине между сопками, которые почти окружали его. Единственный проход-выход природа оставила для железной дороги на юг – к Улан-Батору, на север – к пограничному Забайкалью.
Вот в этой степи и была построена наша хорошая Дзун-Хара, четырьмя небольшими кварталами. Дома по периметру, а в середине – та же степь: ни деревца, ни кустика. Правда, у клуба и школы что-то, и неплохо, росло – земля-то хорошая.
Так что, повторю, прятаться было негде, а вот в футбол, в лапту – на таких-то просторах – пожалуйста. С нами играли иногда и монгольские ребята, которые жили не в юртах (не кочевали), а в нашем посёлке: их папы-мамы где-то работали, а не пасли курдючных овец или верблюдов. Хорошие ребята, наивные, честные, и мы, нехорошие, пытались их обмануть, когда кричали «гол», хотя мяч пролетал сбоку от «штанги» (просто камня на земле). Но до разборок дело не доходило.
Кстати, их школа была рядом, но одноэтажная, деревянная, куда ученики из юрт приезжали на… лошадях. Не как мы. А пристраивали этот гужевой транспорт к длинному бревну – коновязи – у школьной ограды. На весь учебный день. Ребята из Союза – мы то есть, – повторяю, пешком добирались.
И ещё о посёлке. Улиц пять-шесть было, но ни одна не называлась, например, имени Чойбалсана или Сухэ-батора. И никакой путаницы безадресной не было.
Ну а главными нашими увлечениями были походы по сопкам и рыбалка. Мы просто, как бы сейчас сказали, спонтанно собирались и шли на эти возвышенности – рядом же: где метров триста, где четыреста до них. Занятно – вверх, вниз, по вершинам, как по лабиринтам, с одной на другую. То змею вдруг встретишь, то лиса сбоку пробежит, ёжики попадались, дикие голуби в большой трещине в скале, куропатки почти из-под ног…
С Олегом Заверюхой вдвоём ходили и на охоту – отец его разрешал брать малокалиберную винтовку. Но не везло, возвращались без добычи. А вот змею одну, от страха, в расщелине выстрелами прикончили.
Рыбалка… Такой азарт! Ходили по двое, по трое на Хару. Или днём и до вечера, или рано утром, навстречу солнышку, очень яркому, большому, которое как бы с опозданием появлялось из-за сопок.
Бамбуковых удочек или спиннингов ни у кого не было – не везти же из СССР. И как же? А так: в каких-то рощицах возле речки срезали длинную ветку или стволик с деревца вроде ивы, обдирали кору и, выпрямив, прибивали гвоздями на завалинку. Сохла. И вот тебе удочка – метра, может, три длиной. С ней и ходили – на плече или в руке. С лесками проблем тоже не было, как и с грузилами или поплавками. С последними вообще ничего такого: они, поплавки, не очень-то и нужны были в речке с быстрым течением. По дну ловили или без грузила, внахлёст, по поверхности воды с кузнечиком на крючке. А клёв… По дёргающейся леске или даже начинающему сгибаться концу удочки и определяли – схватила или ещё нет. Рыба в Харе другая, не тамбовская: самая-самая доступная, как наша плотва или красноглазка, – чебак, а ещё – ленок крупный, красивый хариус, обычный налим, а более опытным рыбакам и таймень попадался.
Речка, повторю, почти горная, бегущая по камням-булыжникам и гальке, особенно-то не поплаваешь, тем более что вода холодная. Поэтому, если надо было перейти на другой берег – может, там лучше клюёт, – шлёпали по дну в ботинках, не разуваясь (потом высохнут), а вода едва коленок достигала.
Рыбачили часами и без добычи не возвращались. Еду – опять про сгущёнку – с собой брали, а воду… воду пили прямо из реки: ложились, опирались руками на гальку и прихлёбывали. Ни разу ни у кого ни живот не заболел, ни что-нибудь другое. Не Цна же.
И ещё увлечение – велосипед. Мне его купили впервые в жизни, марки ХВЗ – Харьковский велосипедный завод. Почти у всех моих друзей велики тоже были. И мы гоняли – по дороге неширокой, но не земляной или глиняной и не песчаной, а какой-то горно-грунтовой, которая никогда грязной и не была – всегда сухой. Тем более что не как на Железнодорожной – «дождик, дождик, перестань», – гроза-то там была, может, раз за всё лето. Поэтому уже в марте и чуть ли не до конца ноября можно было устраивать велогонки по этой волнистой – из-за выходивших на неё склонов сопок – трассе.
А ещё – лыжи, хотя зима и недлинная, но морозная – иногда до сорока градусов. На физкультуре отходили недалеко от школы – и кругами, кругами по этой равнине. Обычное занятие. А вот с сопок вниз!.. В свободное от уроков время. Зимы в Дзун-Харе не очень снежные, сугробов не было, а толщина снега – ну сантиметров пять. Вот по этому слою с вершины или с середины сопки и мчались вниз. А кто побоязливей – пониже старт устраивал. А вообще-то, сейчас думаю, довольно рискованные спуски – скорость приличная. Но – ничего, как-то не очень падали. А ездили без лыжных палок – чтоб не проткнуться. Да, ещё деталь: наверх поднимались, как говорится, пешком, лыжи в руках. Не одолеть было на них эти подъёмы.

А ЧТО ЕЩЁ интересного? Ну, например, землетрясение. Где-то, помнится, в 1956-м. Это я уже на другой день узнал, что действительно трясло, а так… Вышёл под вечер из нашей детской на кухню, а там пол подо мной стал как бы дёргаться. У чайника на холодной печке (да, они были, дровами их топили) почему-то прыгала крышка, как при кипении… Тоже тамбовчанин, железнодорожник, дядя Володя Кузьмищев (рядом жили) потом рассказывал: часа в четыре утра слышал какой-то гул – тяжёлый, непонятный, пугающий… Но всё обошлось. А вспомнить интересно.
Со змеями не так хорошо. Не могу сказать, сколько штук мы видели этих гадюк, но не одну, не две и не пяток. В основном на сопках. На нас они не кидались, но было как-то неприятно. Поэтому ходили там не в сандалиях или шлёпанцах (о кроссовках и не знали ничего, как и о кедах), а в ботинках.
Тарантулы. Этих крупных ядовитых пауков – ну очень много, особенно по пути на рыбалку. Одного я поймал – двумя пальцами за спинку схватил. Принёс домой, посадил в банку, а он ночью убежал. Немного страшновато было: а где теперь это насекомое? Может, на нашу детскую постель залезло… Нет, убежал тарантул куда-то.
Сусликов ловили – петлю возле норы ставили. Тушканчиков – ни разу, но видели мы этих красивых животных много. Орлы дважды попадались: пара молоденьких как-то парила над нами за Святой горой (о ней ещё скажу). А в другой раз большо-о-ой метрах в ста сидел на камне. Почему-то не взлетел.
Очень нравились верблюды двугорбые. Красивые, необычные, не то что лошади. Монголы пригоняли их целыми стадами к краю посёлка – по пути куда-то на день-два. Кто-то из наших слегка созорничал. И всадник на верблюде рысцой, не галопом, вроде преследовал нас, нескольких ребят, а мы спрятались где-то между сараями, куда верблюд пролезть не мог. И монгол повернул к стаду и поскакал… Нет, верблюды не скачут – они плавно вроде бы как бегут…
Как и лошади, небольшие, поменьше привычных наших отечественных. Вот на них-то на двухколёсных шарабанах или таратайках монголы и перемещались с места на место. Кочевали. Поживут на одной лужайке недалеко от реки (пить-то надо, да и скотину поить), в другое место перебираются. Разобранные юрты привозят, собирают их как шатры и живут. Без электричества, конечно, без канализации и т. п. Печки же какие-то посерёдке этой «квартиры» были.
А мы-то хоть раз заходили в их жилища? Я – да. С товарищами. Приглашали нас всегда женщины, хозяйки. Мужья, небось, верблюдами и баранами занимались. Один раз во время неожиданно начавшейся грозы (мы на рыбалку шли), другой раз – просто так. Это в ста метрах от посёлка, но за каким-то «татарским валом». Чем-то женщина нас угостила – то ли каким-то бульоном, то ли каким-то верблюжьим молочком… И очень по-доброму улыбалась. Наверное, нравились мы им, такие ребятишки.
А что интересно, в наших компаниях девчонок почему-то не было. Ни советских, ни местных. Наверное, их папы-мамы считали всё это опасным. А нас, пацанов, кстати, обычно трое-четверо набиралось.
На охоту папа один раз брал меня и много раз на рыбалку. Стал он там заядлым рыболовом и охотником, ружьё купил. Никого мы с ним тогда не убили – это рядом, на сопках, – но стреляли. А сам он с кем-то из товарищей много чего привозил: и тетеревов, и гусей, и зайцев… Может, ещё кого-то, а вот что касается тетеревятины – самое вкусное мясо.
О чём не могу не вспомнить ещё – это о Святой горе. Так её у нас называли. Может быть, и не святая, но какая-то необычная. Во-первых, возвышалась в середине долины, одна, без каких-то вокруг и около других взгорьев. Во-вторых, поднималась она как сопка, а дальше шли вертикально стоящие скалы. Вот, наверное, на них-то и гнездились орлы.
Но самое интересное – как бы легенда: вроде с плоской скальной вершины, как с трибуны, Чингисхан и устроил смотр своих войск перед походом на запад, чтоб нам иго навязать. А могучая конница – и кто-что там ещё могло быть – как раз и расположилась вокруг этой горы, на месте будущего нашего посёлка.
Мы как-то не интересовались тогда, не спрашивали у монголов, была ли это «торжественная линейка» или русские придумали. Но нынешняя монгольская молодёжь, которая в ТГТУ училась (и учится, наверное), не в курсе дела. Ну и ладно.
И ещё: не знаю почему, но мы, мальчишки, ни разу за три года туда не забрались. Как бы далековато всё-таки до горы и высоковато по сравнению с обычными нашими восхождениями. Но один мой приятель и сосед, Колька, в домике рядом и напротив (отец – интеллигентный монгол, без верблюда, а мать – русская), рассказывал, что был там. В одиночку – вряд ли, а с кем – я не уточнил. Так вот якобы у вершины – какие-то ходы-пещерки в скалах… А в них что-то вроде религиозной, буддистской, утвари – посуда и т. п. – ламы оставили, когда их новая власть в 20-х, как и у нас, разгоняла. Но почему-то Колька не предложил туда сходить, а я не настаивал, не намекал – так всё и осталось загадкой.
Между прочим, на ближайших к нам сопках, метрах в трёхстах и даже меньше от нашего посёлка, мы такую храмовую утварь не раз находили. Что-то вроде чайников, чашек-бокальчиков и т. п. из тонкого металла (меди, латуни?). Мы устраивали развлечения: с вершины сопки швыряли куски сланцев (это слоистая горная порода), чтоб они катились вниз – всё быстрее, быстрее… Очень занятно. Иногда слышался какой-то звон: значит, сланец налетел на остатки ящичка из тонких дощечек, в котором как раз и была та утварь. Делили по-товарищески и несли домой. В чулане у меня накопилось такой посуды штук пять. Собирался привезти в Тамбов – ребятам во дворе показывать, а может, какой-нибудь Людке-Милке подарить… Но папа почему-то в наш багаж, в большие ящики-то, не уложил. Или уже места не хватало, или боялся, что через границу такие реликвии не пропустят. А я бы с удовольствием и сейчас это хранил и любовался.
Ну а что бросалось в глаза на этой Святой горе – выложенный на склоне раскрашенный большими камнями лозунг, что-то вроде «Да здравствует советско-монгольская дружба!». На двух языках. Хорошо справа видно, когда поезд отходит от Дзун-Хары в сторону Улан-Батора.
ДВАЖДЫ и впервые в жизни был в пионерском лагере. В двух, точнее. После пятого и шестого класов. Почти в горах, у лесистых сопок, возле быстрых речушек… Экзотика! Вот тут-то после завтраков-обедов, шахматных конкурсов и чего-то ещё обязательного мы проводили время. На природе. Бродили по этим возвышенностям, совсем не голым, как возле Дзун-Хары. Ходили по речушкам, протекающим возле лагеря (а как же без воды-то? Водопровода туда не проводили ещё). С пионервожатыми интересные прогулки тоже совершали.
А вот кедровые орехи употребляли без этих старших товарищей. Да, уж чего-чего, а кедров на сопках и между ними было много – не ливанских, конечно, а сибирских. Мы изобретательно сшибали эти большие шишки и… Дело в том, что лагерные смены – это летние месяцы. То есть орехи ещё не успели и созреть. Это ближе к концу осени заготовители с большими деревянными молотками, вроде кувалды, ходили по сопкам и били по стволам. Шишки и падали, готовые для еды и для продажи.
Мы поступали по-другому: разводили небольшой костёр (откуда у ребят спички – понятия не имею), бросали туда шишки, они как бы жарились, раскрывались, и мы извлекали оттуда вполне съедобные орешки.
И ещё о кедрах. О смоле. Знающие люди её собирали-сдирали с этих деревьев, выпаривали-вытапливали потом, и получалась жвачка. Не помню, была ли она у местных русских и, значит, у наших одноклассников, а вот китайцы (нет, как раз не монголы) ею торговали. На рыночке у вокзала. Сколько такой шарик стоил – один или пять «рубель» (так уж они выговаривали в общем-то невысокую цену), но мы запросто у них эту смолу покупали. И жевали. Как чёрный вар на родине. Но кедровая жвачка лучше – для чистки зубов. А чем-нибудь ещё чистили – пастой, например? Понятия не имели – не было её ещё. У Маяковского-то вот как:
Если мальчик любит мыло
И зубной порошок…
И я такой.
Жаль, что кедры под Тамбовом не растут. Поэтому остались только в воспоминаниях. А вот орешки – пожалуйста, есть в продаже.
Ну а китайцы ещё и кумыс продавали – ездили с бочками по Дзун-Харе и что-то выкрикивали. Мама или папа покупали. Что это такое? А кобылье молоко, очень полезное. В первом пионерском лагере нам в полдник давали по кружке. Я столько там выпил, ну и от китайцев тоже за три года, сколько и близко не поимел в следующие пять-шесть десятилетий. А жаль – сейчас бы ещё здоровее был.
Ну и ещё о хороших китайцах. Мы их всех-всех: и на рыночке, и с этими бочками – почему-то звали так: Миша. Им, наверное, больше нравилось.
Орехи орехами, а вот другая планета – это, конечно, событие. Больше такого я, да и другие миллиарды жителей Земли, наверное, не увидят. Год 1955-й, первый мой пионерский лагерь, и где-то в июле-августе, к концу лета, какое-то стояние-противостояние (или ещё это как-то называется) – Марс. Да, очень необычная ситуация. Огромный-преогромный шар, крупнее полной луны, к вечеру появлялся над вершинами наших небольших, но всё-таки гор. И, как говорится, висел или стоял. Пугающе даже. Никто нас из взрослых не предупреждал о возможном облучении или ещё о чём-то, но мы, пацаны, глядели на эту планету с опаской.
Всё вроде обошлось. Но такое астрономическое явление позабыть нельзя. Как и землетрясение.

КОЕ-ЧТО добавить надо об этой вольнице – пионерских лагерях. С ними как раз связаны наши – мальчишеские – вокальные увлечения. Да, да, не только как на Железнодорожной, «дождик, дождик, пуще, чтобы травка гуще», но и что-то посолиднее. И исполнение я услышал не от взрослых, а от ровесников из разных городов СССР. Вот это самое, что потом, уже в 90-х, наверное, звучало по радио в передачах Эдуарда Успенского «В нашу гавань заходили корабли»:
В неапольском порту
С пробоиной в борту
«Жанетта» поправляла такелаж.
Но прежде чем уйти
В далёкие пути,
На берег был отпущен экипаж.
Ну и – идут, сутулятся, по тёмным улицам… В общем, всё с подробностями, четыре очень немаленьких куплета, без всякой ненормативной лексики, но как-то азартно, захватывающе. С тех пор и помню. А пели, конечно, как говорится, между собой, не при наших лагерных пионервожатых.
Кто-то может заметить: что же это, мол, товарищ, путаешь! «В кейптаунском порту», а не «неапольском»… Наверное, так, но мы почему-то Неаполь использовали. Благозвучнее, что ли, да и легче произношение, когда тебе всего-то двенадцать лет…
А вот из патриотических песен тоже одна запомнилась. Ещё до Монголии. Это где-то во втором, в третьем классе нас с ней познакомили. Уже пожилая учительница пения (потом мы её не встречали) рассказывала о композиторах, что-то играла на рояле в актовом зале. А потом и эта песенка…
Коричневая пуговка валялась на дороге,
Никто не замечал её в коричневой пыли…
Ну а ребята шли гурьбою,
Алёшка там больше всех пылил…
Случайно ли, нарочно, того не знаем точно,
На пуговку Алёшка ногою наступил…
Очень как-то захватывающе, тем более что – «и так шпион был пойман». А Алёшке… «за маленькую пуговку ему большой почёт!» Все семь куплетов до сих пор помню.
И вот тогда, мне кажется, как раз совпало с «в неапольском порту» – стал я как-то отступать от детства. А тут ещё с этим Витькой Курикаловым мы влюбились в одноклассницу – в Лариску Шумскую. Ни одной девчонкой в СССР не увлекался, а в МНР – на тебе. Отец её, между прочим, был машинистом паровоза, и до этого они ездили даже в КНР, в Китай, – тоже командировка. Лариса показывала нам фотографию и какой-то текст про своего папу в журнале «Огонёк». И вот влюбились прямо оба, но об этом она, кажется, и не подозревала. А ревновали её к Валерке Сидорову, моему соседу по парте, – как же без ревности? Уехать же она должна была в Воронеж, совсем рядом с моей родиной… И я не догадался ни ей оставить свой адрес или у неё попросить координаты, ни у Витьки ничего не взял… Ни у кого! А жаль. Как они там, мои товарищи, кем стали и где?.. Грустно всё это.
И ещё детство начало как бы отступать, потому что уже осенью, в год нашего приезда в Дзун-Хару, появился на свет брат Андрюшка, которого мама как бы тайком перевезла и через Обь, Енисей, мимо Байкала и через границу. Так я же должен был уделять братишке внимание. Всё-таки будущий генеральный директор завода «Электроприбор» в Тамбове… Катать его на санках, гулять возле дома… Какое уж тут собственное детство?
Ну а в марте 1957-го отец оставил свою должность в вагонном депо станции Дзун-Хара, и мы благополучно – через те же реки и озёра – вернулись в Тамбов. Ехать было нескучно: в вагоне целая компания мальчишек и девчонок подобралась.
И тут-то тот же двор, квартира в том же доме, но в другом подъезде. Те же девчонки и мальчишки. Но уже не счастливое детство, а, наверное, юность (или как ещё?), поскольку меня где-то в конце учебного года, семиклассника, приняли в комсомол. Пионерия же моя как-то незаметно прошла.
А школа та же, но уже не 51-я, а 83-я, всё ещё железнодорожная. И класс – теперь «Б», а не «А» поскольку в Монголии начал учить немецкий, а мои прежние товарищи увлеклись английским. В классе новом теперь и Макарова, и Михайлова, и Зубрева, Широбокова, Пономарёва… В общем, смешанный коллектив, чему я совсем не удивился после дзунхаринских трёх лет.
А потом она, школа эта, стала многим очень известной 32-й. Совсем не ж/д, но всё ещё «за Зоей». Теперь и с таким номером школы нет – совсем нет. Что-то церковное. Как очень грустно заметила моя знакомая:
– А где же мы, бывшие одноклассники, будем теперь встречаться?
Нигде.
А с номерами домов… Так было: счёт по Железнодорожной от вокзала – по одной стороне. Поэтому и ­24-й, 25-й… Сейчас наоборот, как положено: с юга, почти от Лермонтовской, к вокзалу – наш дом 8-й, а соседний – 10-й. Сходите посмотрите, кому интересно.

И ВОТ ПОЧТИ МЕМУАРЫ. А надо ли? И кому? И подумал: а если я не напишу, не расскажу о нашем послевоенном детстве, о необыкновенном дворе и многом-многом другом – кто ещё вспомнит то время, 40-е и 50-е? А может, кому-то даже помоложе нас, детей войны, будет интересно?
И ещё: так вышло, что из нашего подъезда на пять семей стали пишущими я, газетчик с 1965 года, и тот самый Олег Осадчий. Не знаю его жизненный путь с Железнодорожной и дальше, но известно: стал писателем и был даже заместителем редактора солидного журнала «Волга» в Саратове. Мою известную юмореску «Стеклотара», кстати, там напечатали в 70-х, но не через Олега. А его рассказ я давал в «Комсомольском знамени», тамбовской молодёжке, когда стал там редактором, в середине 70-х. Текст приносила его мама, бывшая, значит, соседка.
Так, может, и он что-то где-то навспоминал о счастливом детстве? Не знаю…

Валерий СЕДЫХ