Старый хрыч
Ирина СОТНИКОВА
г. Симферополь
Игнатьич сидел на скамейке троллейбусной остановки давно – часа два. Обычно он с нетерпением дожидался своего троллейбуса № 10, ходившего редко, через полчаса, а то и больше, и резво заползал на крутую подножку, покрытую продавленной чёрной резиной. Но сегодня старик радовался долгим промежуткам и даже пропустил несколько «десяток». Игнатьичу почему‑то не хотелось ехать на «работу», к которой он привык так же, как любой человек привыкает к своему постоянному месту.
Майское утро, щедро приправленное криками воробьёв и запахом едва распустившейся дикой сирени в рощице за остановкой, плавно перетекло в ранний полдень. Стало по-настоящему жарко. А на остановке, как назло, ни навеса, ни дерева. Насупившийся Игнатьич неодобрительным взглядом встретил очередной троллейбус и, решившись наконец ехать, засеменил к передней двери.
Добрался он быстро и огорчился этим – очень хотелось подремать. С трудом преодолел спуск в подземный переход, так же тяжело поднялся и, как ни странно, даже как‑то успокоился: место на гранитном парапете было привычным, насиженным. Неясная тревога отступила. Подготовился старик, как всегда, степенно и обстоятельно: тщательно вытер грязным клетчатым носовым платком пыль, постелил картонку, поставил у ног пластмассовый коробок. Вешать на впалую грудь плакат о помощи ветерану у Игнатьича не было необходимости – его внешний вид красноречивее любой наглядной агитации свидетельствовал о состоянии человека, смертельно уставшего от жизни.
Старик по малолетству был свидетелем Гражданской войны, героем отвоевал Отечественную, по счастливой случайности ни разу не был ранен. Потом рьяно занимался строительством социализма в разрушенной стране, безжалостно боролся с врагами этого самого социализма и свято верил в коммунизм, ещё в далекой юности заманчиво обещанный вождём революции. Но вместо обещанного благоденствия пришла горбачёвская перестройка. Что это такое, Игнатьич так и не понял, скоро перестал вникать в смысл радионовостей, воспринимая их как фон к завтраку или ужину. Так прошло ещё десять лет, жизнь стала непонятной. Смерть по непонятному капризу отказывалась забирать его к себе, окружающие воспринимали как обузу. Хотел он было повеситься, да передумал, смирился.
Сгорбившийся Игнатьич сидел на парапете и дремал, едва улавливая старческим чутьём движение народа вокруг. Давно привычными стали ему звуки разъездного кольца над подземным переходом. Резкие сигналы машин, свистки регулировщика, шум моторов и скрип тормозов. Что поделаешь, центр города…
Мимо нескончаемым потоком шли и шли люди. Они были разные – весёлые, грустные, молодые, старые, озабоченные, окрылённые, самоуверенные. Никому не было дела до маленького скорчившегося дедка, лицо которого давно стало похожим на коричневую посмертную маску. Выцветшие, но ещё зрячие глаза исчезли под бесформенными кустистыми бровями, губы уродливой ниткой прочертили беззубый рот, скрюченные подагрой пальцы стали похожи на обрубленные корни засохшего дерева. Игнатьич и сам понимал, что вид у него отталкивающий, но кого, скажите, украшала старость, да ещё такая древняя? Оставалось только одно – просить у смерти милосердия, но она не торопилась.
А место у Игнатьича было доходное. Правда, приходилось весомую часть дохода отдавать приходящим каждый вечер двум малоразговорчивым парням, но на хлеб и молоко хватало. Они называли его «старый хрыч», иногда незаметно совали в ладонь скомканную купюру – на конфеты. С нетерпением ждал старик, когда можно будет, вернувшись домой, заварить на тесной кухоньке чайку покрепче да пить его вприкуску с сахаром, никуда не торопясь. А потом сидеть на скамейке рядом с калиткой и ждать ночи.
И не помнил уже старик Игнатьич, нарушался ли когда‑нибудь этот порядок зимой или летом. Только вот сегодня что‑то утро не заладилось. Может, хворь подступает? Болеть он не любил.
Вдруг Игнатьич насторожился: со стороны сквера приближался знакомый силуэт. Чутьё не подвело: это была младшая дочь, которой давным-давно перевалило за шестьдесят. Сколько лет ей было точно, он не знал, да и знать не хотел. Эта взбалмошная базарная бабёнка приходила почти каждый день в один и тот же час и заводила одну и ту же песню: о дарственной на старый дом с заросшим садиком, в котором доживал свой век её престарелый отец.
Игнатьич притворялся глухим, делал вид, что не понимает, что такое дарственная, плевался, начинал икать и пускал изо рта желтоватую слюну. Женщина, не в силах добиться от него желаемого, срывалась на крик и, не выдержав, в очередной раз проклинала бесчувственного к её бедам отца. Потом, багровая от негодования, исчезала в подземном переходе. Всё это продолжалось из года в год, с небольшими перерывами. И чем немощнее становился старик, тем яростнее были атаки дочери. Но он раз за разом терпеливо сносил её издевательства и ничего не обещал, потому что свой рассыпающийся домик с садиком давно завещал малолетней правнучке – некрасивой веснушчатой девочке с тонкими соломенными косичками, в которой души не чаял.
Правнучка училась на повара, часто приходила к прадеду, приносила булочки и конфеты. И думал Игнатьич, что, если выйдет она замуж, так хоть угол свой у неё будет. А окажется муж работящий, так ещё и новый дом поставят, детишек заведут побольше – главное, чтоб земля была.
В этот раз пакостная баба переборщила со своими проклятиями. Игнатьичу стало плохо, и он застонал от резкой боли в груди. Рядом остановилась молодая нарядная женщина и, наклонившись к лицу старика, спросила:
– Дедуля, вам вызвать «скорую»?
Перед глазами Игнатьича оказались её руки с розовым маникюром и мелкими золотыми колечками на тонких пальцах, сжимавшие крохотную светлую сумочку. Кожа на руках была белой и нежной. Подняв глаза, он увидел её всю – аккуратную, стройную, излучавшую спокойствие, и подумал: «Вот бы моей правнучке такой стать. Отбоя от женихов не было бы». А вслух едва проговорил:
– Спасибо, деточка, мне хорошо. Дай Бог тебе здоровья.
Женщина опустила в коробочку с мелочью мятую купюру и, потеряв к деду интерес, неторопливо пошла в сторону сквера, в центр города. Игнатьич посмотрел ей вслед, и почему‑то показалось ему, что плывёт она по воздуху, не касаясь стройными ногами горячей тротуарной плитки, словно сказочная фея. Отхлынула боль, стало легче дышать, день посветлел.
Вдруг его внимание привлёк стремительно идущий навстречу молодой женщине высокий, хорошо одетый парень. Что‑то в нём приковывало взгляд, было знакомо: кажется, частенько он здесь ходил. Игнатьич не успел додумать свои тревожные мысли, потому что случилось невероятное. Парень, почти поравнявшись с женщиной, резко развернулся, будто пытаясь сбить её с ног, вырвал из рук сумочку и размашисто направился в сторону перехода. Женщина охнула и молча застыла, не в силах что‑либо предпринять. Так она и стояла, оторопело глядя в спину готового смешаться с толпой человека.
Весь мир Игнатьича мгновенно свернулся в одну дышащую ненавистью точку, которая саднила в его сердце незаживающей раной ещё со времён первой пережитой войны и не давала по ночам спать, обрушивая на незащищённую душу огонь и пламя ада.
Старый вояка вдруг почувствовал, как где‑то за спиной загрохотала далёкая канонада, солнечный день над головой померк от пожарищ, и невыносимой болью отдался в сердце вой красивой светловолосой солдатки с младенцем, у которой со двора выводили корову.
Сам не понимая, что творит, он вскочил и, даже не пытаясь удержать равновесие, с хрипом упал под ноги приближающемуся парню. Тот споткнулся о тело старика, тяжело завалился вперёд, выставив мускулистые руки с длинными сильными пальцами, и мерзко выругался:
– Старый хрыч, чтоб тебя… Убью, гад.
Сумочка выпала из его руки, со звоном высыпались на грязный асфальт нехитрые женские мелочи. Пластмассовый коробок, задетый Игнатьичем, опрокинулся и выплюнул на сбегающие вниз ступеньки звенящие монетки. Парень хотел быстро подняться, но старик, не ощущая боли, мёртво вцепился деревянными пальцами и беззубыми челюстями в брюки вора, вложив в эту хватку всю свою ненависть к необъяснимому миру, где грабят и убивают женщин, где ненавидят и презирают стариков, где одной подписью можно вычеркнуть человека из жизни и невозможно восстановить справедливость.
Вор, молодой и крепкий, безуспешно пытался стряхнуть со своих ног обезумевшего старца и, недолго думая, размахнулся и опустил на его ухо тренированный кулак. Старик обмяк и, откинувшись навзничь, выпустил наконец свою последнюю добычу.
Дико заголосили женщины. Парень, забыв о добыче, ринулся вниз, в спасительную темноту подземного перехода, но оттуда уже бежали, перепрыгивая через две ступеньки, полицейские с дубинками наготове.
Словно зверь, оценивающий окружающее пространство перед решающим броском, парень повёл вокруг тяжёлым взглядом и бросился через гранитный парапет в поток машин, намереваясь пересечь заполненное транспортом кольцо по прямой. Там бы никто не догнал и можно было без труда исчезнуть среди толпы на другой стороне транспортной развязки.
Игнатьичу было всё равно. Его освободившаяся душа, зависнув где‑то над верхушками деревьев, равнодушно разглядывала молодую женщину, плачущую над его неподвижным телом, старушку, собиравшую рассыпавшиеся вещи в сумочку, отчаянного красавца-вора, который потрясённо, не в силах осознать произошедшее, пытался поднять с асфальта смятое колёсами автобуса собственное, ещё сильное тело – и уже не мог.
