ТОСКА

Ирина РОДИОНОВА

Ирина Родионова (Сотрихина) родилась в 1995 году в Новотроицке. В 2018 году на Всероссийском семинаре-совещании молодых писателей «Мы выросли в России» была признана лучшим молодым фантастом, в 2019 году – лучшим прозаиком. По результатам семинара при грантовой поддержке вышли сборники рассказов «Мариуш» и «Жажда». Обладатель специальной премии в рамках областной литературной премии им. С. Т. Аксакова в 2020 году. Печаталась в литературных журналах «Гостиный дворъ», «Лёд и пламень» и др.

Михаил Валерьевич шёл по раскисшей дороге, утопая в жирной грязи по самые щиколотки. Ночь, ветреная и сырая, окружила его плотным саваном. Тяжёлый рюкзак тянул плечи к земле.
Её глаза. Михаил Валерьевич понимал, что никогда уже не забудет глаза, увиденные в тот вечер. Никогда.
…Два дня назад он, бросив на рабочий стол заявление об отпуске, собрался и поехал к матери в деревню – три часа от города на электричке, в которой едва пахнет рассадой и жирными пирожками, и вот ты уже здесь, на пустынной платформе с осыпающимися краями.
Михаил Валерьевич любил приезжать в деревню: стоять на холме над чёрными рельсами, смотреть на притаившуюся в низине деревеньку. Если крепко зажмуриться, втянуть в себя аромат разросшегося борщевика и пряную горечь полыни, позволить солнечным лучам упасть на впалые щеки, то легко можно вообразить, будто за прошедшие годы ничего и не изменилось.
Разбросанные тут и там мелкие домишки с черепичными крышами, покосившиеся заборы и пыльные дорожки, что змеятся песчаником среди сочной травы. Пучеглазые коровы, топчущиеся у ворот. Колодезная вода.
Мишу, как и прежде, ждёт румяная мама, достаёт из светлой печи пироги с ревенем и капустой.
Всё это было в детстве, а сейчас Михаил Валерьевич сморщил лицо, прикрывая глаза от пыли рукою, и увидел деревню, каковой она стала после его отъезда. Дома, ушедшие почти под землю, рассыпавшиеся на куски, пока под выбитыми окнами разрастается колючий бурьян. Глухая тишина, будто всё здесь давно похоронено людьми. Ни хриплого петуха, ни быстроногой курицы.
Дорога, затянутая ковылём, приветливо расступалась перед нежданным гостем. Подтянув лямки рюкзака, Михаил Валерьевич спустился по насыпи и пошёл домой. К матери. Ковыль золотистыми стрелами цеплялся за мятые брюки.
На всю деревню осталось два дома – матери и её далёкой соседки, Ильиничны. Все разъехались кто куда, забрали нехитрый скарб и бросили дома умирать под напором дождей и сильных снегопадов. Мама уезжать отказалась – она стала на пороге, маленькая и круглая, словно бочонок, глянула сыну в глаза и крикнула изо всех сил:
– Не дождёшься! – А потом и вовсе захлопнула дверь перед его носом.
Идти по мёртвой деревне не хотелось, и страх этот вовсе не был ознобом от встречи с неизведанным и жутким, нет. Это был тот самый страх, когда ты ступаешь жарким днём по дороге, из которой пучками растут одуванчики, и светлый пух их подпрыгивает на тонких ножках, вышагиваешь среди берёз и осин, а внутри тебя – лишь пустота, щемящее одиночество.
Михаил Валерьевич до тошноты устал от этого одиночества. К матери в последние годы заезжал редко – то работа, то сварливая жена, то дела какие-нибудь… Словом, мало ли можно найти для себя оправданий. А сейчас, потерявшийся внутри гомонящего мира, Михаил Валерьевич побросал вещи в рюкзак и не раздумывая поехал к матери.
В руке он нёс тяжёлый пакет с едой. Послеполуденное солнце било в глаза, ослепляло. В воздухе с ленивым жужжанием висели толстые шмели, а редкие комары чуть удивлённо звенели в тягучем жаре. Парочку из них Михаил Валерьевич прихлопнул бледной рукой.
Деревня скончалась давно, но то тут, то там покоилась среди душистой травы очередная белая печь, валялись глиняные черепки по обочине… Михаил Валерьевич оглядывался, словно приведение увидел, – перед его глазами стояли ухоженные дома, в которых когда-то, тысячу лет назад, жили его друзья-мальчишки, его соседи и его родные.
Никого не осталось. Жизнь разметала, растащила, разбросала по сторонам.
Природа понемногу отвоёвывала земли у человека, стыдливо прикрывала костлявые остовы тонкими деревцами и зарослями чертополоха, пускала по нехоженой тропинке россыпь ромашек да клевера. Михаил Валерьевич топтал траву, не испытывая сожаления.
Ему казалось, что детство умерло вместе с этой деревней и теперь уже ничего не будет прежним.
Мама ждала его на крылечке – за последние годы дом покосился, а половик у дверей истлел в прах, лишь торчали сероватые обрывки у порога. Мама, одетая в просторное платье и стоптанные тапки, выглядела похудевшей и старой. Старее, чем обычно.
– Батюшки! – вскрикнула она и даже всплеснула руками, хоть глаза её и подёрнулись смешинкой. – Это кто к нам пожаловал-то?..
– Здорово, мам, – сказал Михаил Валерьевич, открывая калитку. Распахнуть её было не так-то просто – доски вросли в землю, и пришлось для начала приподнять их, чтобы протиснуться в огород.
– Чаво пожаловал? – спросила мама. Она сидела на деревянных ступеньках, сама красная и взмокшая, с почерневшими от земли руками. Неподалёку валялись наточенные грабли. Значит, опять в грядках весь день проводит.
Михаил Валерьевич подошёл к матери, уронил тяжёлый рюкзак на землю и поставил рядом шуршащий пакет, ручки у которого растянулись от тяжести. Наклонился, поцеловал маму в щёку, улыбнулся сквозь силу.
Она была ему словно чужая – они так давно не виделись, что в душе всё студенисто задрожало. На миг Михаил Валерьевич подумал, что зря приехал, она ведь привыкла жить в пустом доме, ей спокойнее наедине с мёртвой деревней, а он вторгся, таща на плечах собственную боль…
Мать, подцепив пакет грязной рукой, придирчиво глянула на продукты и цокнула, обрадовавшись. Жёлтое масло, жирное молоко, сметана и свежий хлеб – всё, что мама любила.
– Так чой приехал-то? – спросила она, прищуренно глянув на сына снизу вверх. Солнце било ей в глаза, выделяя на загорелом лице каждую глубокую морщину.
– К матери приехал. Повидаться. Нельзя?..
– Можно. Чаво нельзя-то?.. Вот что, скидывай одёжки – там у печки вещи лежат, выбери, чаво подойдёт. Бери лопату и дуй в огород.
Мать не теряла ни минуты.
И вот только сейчас, не видя перед глазами разлагающиеся дома, не слыша стрекотание кузнечиков в высокой траве, Михаил Валерьевич понял, что вернулся домой. Он стал тем же мальчишкой, что поутру сбегал через окно и во все пятки мчался на реку удить карасей и бычков, только бы мать не заставила в огороде полоть редиску или окучивать картошку.
Михаил Валерьевич улыбнулся, втягивая в себя горячий воздух.
И пошёл искать одёжку.

* * *

Лучше всего в деревянном срубе было поздним вечером – мать затопила баню по-чёрному, вымылась до скрипа и вернулась в ситцевом халате, заплетя в косу влажные волосы. Михаил Валерьевич, приглядевшись к её наряду, вспомнил вдруг, что сам давным-давно подарил этот халат ей на день рождения.
Надо же. Столько лет прошло, а она сохранила.
Заметив его пристальный взгляд, мама улыбнулась. Она редко говорила с сыном о любви, не проявляла всякие нежности – скупая на ласку, мама больше заботилась о смородиновых кустах, чем о сыне. Михаил Валерьевич давно привык к этому, но каждый раз, видя мамину улыбку, едва мог сдержать рвущееся изнутри слабое счастье.
– Топай мыться, – ласково буркнула мать. – Вымазался, как хряк. – И, подумав, прибавила: – Белоручка.
– Я тоже тебя люблю, – отозвался Михаил Валерьевич и, прихватив колючее полотенце, вышел из уютного дома.
Ночь казалась тихой и спокойной – у реки шлёпались в воду лягушки, квакали протяжно и с надрывом. Михаил Валерьевич остановился под высоким небом, всей душой вдохнул ещё тёплый воздух, едва отдающий надвигающейся прохладой.
Хорошо. В городе пахло бензином и смогом, плавленым асфальтом и пустотой. В деревне же слишком мирно и спокойно, чтобы страдать понапрасну.
Чуть не рухнув на тропинке между аккуратными грядками, споткнувшись о какой-то деревянный чурбак, брошенный прямо на дороге, Михаил Валерьевич замер и заморгал, привыкая к темноте. Тьма тоже чудилась ему непривычной – едва разгоняемая слабым отсветом звёзд, она заполнилась шорохами и тяжёлым дыханием, будто приказывала замереть на миг и вслушаться.
Михаил Валерьевич почувствовал себя мальчонкой, который тащит с реки улов или крадётся на охоту за утками. Небо, огромное и мрачное, и он, маленький и ослабевший. Посреди чёрного огорода, посреди заброшенного мира. Один, совсем один. Даже дрожащий свет в окнах померк, словно оттуда исчезла душа.
Словно пропала из этой мёртвой деревни и мама.
В грудь змеёй пробрался холод, завозился там, обживаясь. Стиснув себя руками, Михаил Валерьевич бросился к бане, не желая думать ни о чём другом.
Чуть позже, сидя за столом в бревенчатом доме, распаренный Михаил Валерьевич набивал рот всем, что мать щедро накладывала в блюдца и тарелки: кабачковая икра, маринованные огурцы и мочёные помидоры, клубничное варенье, абрикосовый компот и сушёная вишня…
Мать, прихлебывая молоко, довольно жмурилась. В распахнутое настежь окно, косо прикрытое сетью от надоедливых комаров, просачивалась ночь.
– Вкусно? – спросил Михаил Валерьевич, оторвавшись от материнских яств.
– Не очень, – не стала лукавить она. – Какое-то молоко это… никакое. А я пожирнее люблю. Но это хоть свежее. Батюшки, сколько я молочка-то свеженького не пила…
– Я буду чаще приезжать, – в очередной раз пообещал Михаил Валерьевич, утирая платком посеребрённые усы. Знал ведь, что не будет, но всегда ей так говорил. – Привезу еды побольше…
– Приезжай, – в очередной раз сказала мама, зная, что он не приедет. Что-то вроде старой семейной игры – он врёт, а она делает вид, что верит. Им так проще. Обоим.
– Так всё же, чаво ты тут забыл? – цепко спросила мама, придвигаясь к дубовому столу. Михаил Валерьевич, закашлявшись, отвернулся.
– Просто решил навестить. От тебя ведь ни привета, и позвонить нельзя… Соскучился по старухе своей.
– Ты старуху-то попридержи, – посоветовала мать, сощурившись. – Ишь ты, соскучился. Не хочешь – и не говори.
В ответ Михаил Валерьевич лишь захрустел свежим огурцом.
– Как Надя? – спросила мама словно бы промежду прочим, но даже плечи её, рыхлые и покатые, будто приподнялись, а ноздри затрепетали, вынюхивая.
– Всё нормально.
– У неё или у вас?
– У нас. И у неё тоже, если тебе так интересно.
– А чаво один приехал? Без жены?
– Надя работает, – кратко пояснил Михаил Валерьевич, напропалую хрустя огурцом. – А у меня отпуск.
– Я-ясно…
Тяжело поднявшись, мать подошла к окну и прикрыла его, оставив лишь узкую щёлку, чтобы было чем дышать. Погасила толстую свечу, воск которой плавился и вновь схватывался, казалось, уже тысячу раз подряд.
Всё померкло. Михаил Валерьевич, подобрав ломтём хлеба варенье, поднялся, чтобы забраться на печь и уснуть там, на тёплом протопленном боку, который разве что не парил в душной комнате.
– Заглянешь к Ильиничне завтра? – спросила мама, устроившись на застеленной широкой лавке. Михаил Валерьевич, подложивший под щёку ладонь, уже проваливался в полудрёму, но скрипучий голос выдернул его из снов.
– Чего? – хрипло спросил он.
– К Ильиничне. У неё огородик чахлый, копошиться невмоготу. Я подкармливаю. А тут ты ещё гостинцы привёз… Сносишь к ней?
– Ладно, – Михаил Валерьевич перевернулся на другой бок. – Отнесу. А теперь дай поспать и так весь день гоняла по огороду.
– Не плачься, не плачься! – привычно одёрнула мать. – Спи. – И потом уже, стоило только Михаилу Валерьевичу провалиться в крепкий сон, прибавила: – Спокойной ночи, сынок.

* * *

Когда Михаил Валерьевич отправился к дому старой Ильиничны, в небе, сером от надвигающейся грозы, уже вовсю распоясался вечер. По сторонам толпились тени, влажная дорога кисла под ногами, и старые шлёпанцы скользили по ней, словно по разлитому маслу. Сочная листва шумела над головой.
Весь день Михаил Валерьевич провёл на огороде: дёргал сорняки, выпалывал поросшую ковром сочную траву, сгребал её в охапки и относил в компостную яму, над которой буйно разрослись вишнёвые кусты. С утра накрапывал колючий дождь, но и он не приносил прохлады. У горизонта толпились свинцово-чёрные тучи, порой переходящие в мрачную синеву, и Михаил Валерьевич косился на них, гадая, когда же гроза подойдёт к их дому.
Мать с самого утра мела полы и орудовала тяпкой, порой улыбалась сыну, но молчала, ничего не говоря.
И вот он снова на дороге, среди заброшенных садов, высохших абрикосов и толстых яблонь с кислыми плодами. Порой приходилось идти, почти по пояс утонув в высокой траве, в то время как по обочинам разрослась желтоватая осока, предвестник наползающего болота.
…Маленький Мишка носится по улице, собирает круглые камешки, чтобы пускать по речке «лягушек». Мать, как всегда, возится в огороде, поглядывает на сына, а Мишке всё нипочём.
В дальнем конце улицы возникает женский силуэт, который становится всё ближе и ближе – Тамара, моложавая и статная, с тонкими чертами лица и янтарными насмешливыми глазами. Даже плывёт по улице не так, как ходят местные матроны да доярки, хоть и работает вместе со всеми в поте лица. Мишка редко любуется на такую красоту, и поэтому каждый раз, стоит черноволосой Тамаре пройти мимо их дома, мальчонка застывает, разве что рот не распахнув.
Мать над ним посмеивается. Вот и сейчас, подойдя поближе, она прислоняет грабли к забору, вытирает лицо тряпкой и хмыкает, глядя на вытянувшееся Мишкино лицо.
– Тома, здравствуй! – кричит мать, и Тамара приветливо кивает соседям. Лицо её будто светится изнутри, и Мишка, засмущавшись вдруг, прячется за мать, выглядывает из-за её расплывшихся ног в старых рейтузах.
– Здравствуй, Люба! Как дела твои? Как огород?
– Да потихоньку, – мать обводит рукой чистенькие грядки, на которых нет ни единой травинки. – И в коровнике Глашка наконец поправилась.
– Выздоровела, правда? Ой, хорошо-то как. Я уж волновалась, что так и издохнет… – Тамара наконец-то замечает Мишку и машет ему рукой. Тот мигом загораживает лицо ладошками. – Я вот яичек взяла, творога. И йогурт привезли из города, представляешь, с черникой.
– С черникой? – хрипло спрашивает разрумянившийся Мишка.
– Ага. Хочешь? – Тамара, порывшись в сумке, вытаскивает на свет небольшую баночку и протягивает её мальчонке. Тот боится подойти, цепляется руками за мамины ноги и дрожит от стыдливости на пару с любопытством.
– Давай сюда, – хохотнув, Люба забирает йогурт из протянутой руки. – Мишка у нас диковатый.
– Мам! – обиженно гундосит мальчик.
– Славный парень у тебя растёт, не наговаривай, – улыбается Тамара и подмигивает Мишке.
С той поры, попробовав сладкий йогурт с лиловыми ягодками, Мишка полюбил Тамару ещё больше. Возвращаясь с речки, он засиживался в кустах, глядя на светлый приземистый дом. Любовался, как Тамара выходила оттуда с треснувшим тазом в руках, как развешивала мокрые фартуки и платья, вставая на носочки, как мурлыкала себе под нос, обрывая с кустов поспевшие помидоры.
Подходить Мишка боялся. И поэтому смотрел издалека.
Дом Тамары казался маленьким, но уютным – светлый сруб из брёвен, к которому сбоку пристроен сарайчик, а на покатой крыше поблёскивает металлическая труба. Белые резные ставни, чистые стёкла и прозрачные занавески, которые вздымались парусами, стоило Тамаре распахнуть окно, – всё здесь было Мишке любо.
Каждый раз, проходя с сыном мимо её дома, мать кричала:
– Здравствуй, Тамар Ильинична! Как дела твои?..
И посмеивалась над Мишкой, застывшим от страха и нежданного счастья.
…Остановившись посреди дороги, Михаил Валерьевич прищурился, разглядывая покосившийся домишко. В воздухе пахло свежестью и надвигающейся грозой, а лягушки на реке раскричались так, будто предупреждали о чём-то. Ручки переполненного пакета скользили во влажных ладонях.
Если бы Михаилу Валерьевичу показали фотографию этого дома, то он бы его и не узнал, – маленький и тёмный, с облезлой крышей, тот вовсе не напоминал прежний Тамарин дом. Краска потускнела и содралась со ставен, запылённые стёкла мутно светились в надвигающейся полутьме – лампа осталась в доме единственным светлым пятном. Пристроенный сарай давно развалился, гнилые чёрные доски валялись по заброшенному огороду.
У крыльца росли чахлые пучки редиса и моркови. Неопрятные и неухоженные грядки, они болезненно кольнули Михаила Валерьевича под рёбрами.
Постучав в покосившуюся дверь, он постоял, прислушиваясь к раскатистому грому. В домишке было тихо, даже ветер на улице смолк перед ливнем. Поросший лебедой и чертополохом огород замер, ни движения вокруг.
Ни ответа.
Михаил Валерьевич постучал ещё раз, настойчивее и громче. Тишина.
Поддавшись страху, что Ильинична, быть может, и умерла уже, его не дождавшись, Михаил Валерьевич толкнул дверь, и та с тягучим скрипом приоткрылась, словно бы нехотя приглашая его войти.
В комнате пахло пылью и старостью – кислый запах въелся в одежду, в кожу… В душу. Михаил Валерьевич робко зашёл внутрь, и, только разглядев сгорбленную фигуру, сидящую за столом, выдохнул с небольшим облегчением.
Полутьма заволокла углы, спрятала бардак и раскиданные вещи, стыдливо прикрыла грязную посуду и россыпь таблеток у пружинной кровати. На столе едва тлела лампа, но и её было достаточно, чтобы разглядеть сморщенное незнакомое лицо.
– Тамар Ильинична? – громко окликнул старуху Михаил Валерьевич, но та и не шелохнулась. Сморщенная и сухая, она казалась фантомом, лишь отдалённо напоминая живого человека. Даже грудь её впалая почти не двигалась.
Михаил Валерьевич осторожно шагнул ближе. Ветер за окнами взвыл нечеловечьим голосом, и крупные капли дождя упали на сырую землю.
– Ильинична?.. – позвал Михаил Валерьевич громче и, решившись, положил ладонь на старухино плечо.
Она оглянулась так, будто только его и дожидалась. Тёмные глаза, прежде живые и глубокие, сейчас затянулись светлым бельмом, женщина щурилась, глядя в лицо Михаилу Валерьевичу, и в животе у него поселялся неприятный холод.
Старуха выглядела так, будто давным-давно умерла. Синюшное лицо, ввалившиеся глаза, заострённый нос… Коротко остриженные седые волосёнки Ильинична заправила под светлый платок. От былых чёрных кудрей и следа не осталось.
– Кто тут? – хрипло спросила старуха.
– Мишка. Сын Любы, вы с ней общались раньше… – Он замер, глядя, как на её лице проступает непонимание. Старуха сморщилась, и толстые морщины мигом расчертили все её лицо, проступили так явственно и сильно, словно оросительные каналы, словно каньоны на истончившейся коже, под которой, казалось, была видная каждая голубоватая венка.
Мысль не спешила приходить к старухе в голову.
– Мишка. Любин сын, – чуть громче повторил Михаил Валерьевич, испытывая нестерпимое желание развернуться и броситься прочь, вернуться в город и позабыть обо всём, как обычно он и делал.
Неухоженный дом, вросший в землю по самые ставни, заполонённый сорняками огород, прогнивший забор посреди пустой деревни, и только эта омертвевшая лицом старуха сидит, сгорбившись, и слепо смотрит ему в глаза.
– А, Мишка! – вдруг произнесла она бодро, и в дремучем голосе её мелькнула весёлость. – Заходи, заходи, Миш… С чем пожаловал?
– В гости заехал, – тихо ответил Михаил Валерьевич. – Проведать.
– Молодец, Миша, а ведь сколько лет не приезжал… Садись, садись – ищи табуретку, она тут где-то… Прости, Мишка, у меня ни еды, ни чая, нечем тебя попотчевать. Совсем я уж стала…
Она примолкла.
– Ничего страшного, Тамар Ильинична. Я еды привез – там и чай, и молоко, и баранки, и мёд…
– Славный ты, Мишка. Всегда славный был. Ставь тогда чайник, – проскрипела старуха. – У меня уже сил нет, даже встаю еле-еле, дойду до стола и сяду, гляжу на улицу. Пусто так стало в деревне…
Михаил Валерьевич нашёл табурет, убрал с него заплесневелые чашки и секатор, стряхнул рассыпчатую бурую землю. Поставил чайник, принялся вытаскивать еду и раскладывать гостинцы перед старухой – пусть посмотрит, что он для неё привёз.
Перед узловатыми пальцами на стол легла баночка с фиолетовой этикеткой – черничный йогурт. Остановившись перед этим йогуртом у белоснежной витрины, Михаил Валерьевич испытал почти физическую боль – воспоминания о загорелой женщине с весёлой улыбкой, её искреннем смехе, его первой детской влюблённости… Словно раскопал едва тлеющие угли под толстым слоем золы.
Ильинична протянула сухую ладонь, напоминающую куриную лапу, и схватилась за баночку с йогуртом. Михаил Валерьевич, продолжая доставать пакеты с пряниками и несладким печеньем, чуть вздрогнул.
Старуха повертела йогурт в руках и отложила в сторону.
– С черникой, – объяснил Михаил Валерьевич.
– Спасибо, – сонно улыбнулась Ильинична.
Не узнала. Он и не надеялся – это для него тот солнечный день, в котором пахло распустившимися пионами, стал зарождением прекрасного детского чувства. Для Тамары же тот день был обыкновенным, с чего бы ему оставаться в памяти на долгие годы?
Гроза подступала – распорола небо грохотом, пролилась на землю завесой дождя, хороня под собой и мёртвую деревню, и опустевший огород, и вообще всё вокруг. По пыльным стёклам потоками лилась холодная вода, и Михаил Валерьевич смотрел на неё не отрывая глаз.
Чай оказался пустым и скверным – едва витал в воздухе химический малиновый аромат, но старуха с удовольствием прихлебывала горячий напиток. Оба молчали – Михаил Валерьевич барахтался в топких воспоминаниях, и детское тепло его сменялось взрослой неловкостью.
– Как вы тут? – спросил он, не выдержав. – Сын приезжает? Или дочка?..
Старуха улыбнулась, скользнула полуслепым взглядом по окну.
– Дождь идёт? – спросила, будто не расслышав.
– Да. Гроза дикая.
– Можешь у меня оставаться ночевать. Места мало, но уляжемся…
– Спасибо, но я до матери дойду. У неё остановился.
– Как Люба?..
– Нормально. Лежит… Дом старый, ветшает.
Ильинична кивнула и вновь прижалась тонкими губами к пожелтевшей кружке. А потом, выдохнув тихонько, сказала:
– Сына убили. Сколько уж?.. Лет пять, наверно. Пьяная драка, не выучила я его нормально, вырос обормотом. Хоть нельзя так о покойниках, прости, Господи, душу мою грешную… Непутёвый был Фёдор, ох и непутёвый…
– А дочка? – спросил Михаил Валерьевич.
– Дочь в городе живёт, почти не приезжает. Не уследила я за ними, Миша, вся жизнь – то огород, то коровник, то хозяйство… А дети так и росли дичками. Вот и выросло, что выросло.
– Как же вы тут? Совсем одна…
Ильинична вытерла пальцами белые глаза, улыбнулась. Между поредевшими бровями её пролегла толстая складка.
– Доживаю потихоньку. Никого в деревне не осталось. Приезжают раз в месяц с города, женщина, соцработник, привозит мне еды… Иногда дочь вижу. Да мне хватает. Всё равно хорошо тут, спокойно. Жду, когда придёт за мной та, с косой… Но никак не доберётся. Позабыла уже, наверное, про меня.
– Неужели больше никого нет?
– Никого. Видишь, что с домом сталось, не могут руки уже… Да и не страшно мне было, не видит никто этого, не глядит на сад-огород мой. А тут ты, Мишка, приехал. Ладно уж, хоть со старухой поболтаешь.
– Конечно, поболтаю.
Чай отдавал таким тяжёлым горем, что Михаил Валерьевич не смог его больше пить, отодвинул кружку в сторону и уставился в окно.
Гроза утихала. Дождь шёл ещё, неистовый и сильный, но чуть тише выл ветер, чуть слабее текла вода, чуть посветлело на улице перед глубокой ночью. Старуха, с трудом поднявшись со стула и придерживаясь руками за шкафы, побрела до кровати.
– Давайте помогу…
– Оставь, Мишка! – в голосе её скользнул упрёк. – Сама могу, не впервой же…
Улеглась на продавленную кровать, заскрипела суставами. Ржавые пружины взвизгнули, принимая на себя исхудалое тело.
– Я полежу?.. – спросила она стыдливо.
– Лежите, конечно. Я еду в холодильник поставлю, разберёте потом, что и куда.
Пыльный холодильник затаился в углу. Маленький и жёлтый, он казался Михаилу Валерьевичу гостем из другого мира – мира его детства, давно позабытого, занесённого песками. В холодильнике нашлись плесневелые огурцы с хилыми веточками укропа, кусок пожелтевшего масла да банка с вареньем.
– Что ж вы едите-то тут? – разозлившись, спросил Михаил Валерьевич.
Скрипнули пружины. Старуха выдохнула, словно кузнечные меха – долго, со свистом, виновато.
– Ты не смотри, не смотри! Не голодаю я. У меня картошки полный погреб. Морква есть, свёкла… Рис, греча и горох. Крупы. Не бойся, не помру я от голода. Рассказывай лучше, чего забыл тут, – попросила она.
– С женой поругался я, Тамар Ильинична. По глупости поругался, по пустяку… Но так паршиво стало. Одиноко – будто на земле не осталось больше человека, который бы меня понял, после мамы ведь… Эх… Решил в детство своё съездить, вас порадовать.
– Понимаю, – тяжело выдохнула старуха.
Он ждал, что Ильинична начнёт поучать его, как надо ценить каждое мгновение рядом с близкими, как не стоит горевать по пустякам, и что пусть он едет в город к жене своей и не дурит голову. Что старухе, одинокой и всеми забытой, посреди мёртвой деревни тоже несладко живётся, но она же ничего ему не говорит, совсем ничегошеньки…
Только вот Тамара Ильинична хрипло дышала на кровати. В слабой руке она сжимала душистый пряник.
– А хочешь расскажу, как мы с Любой в коровнике доярками работали? – предложила Ильинична после долгого молчания.
– Хочу, – ответил Михаил Валерьевич и, подтащив табурет к кровати, присел рядом со старухой.
И она рассказывала. В её историях женщины были молодыми, весёлыми и бесшабашными, купались ночами в холодной реке, визжа от восторга, а потом с раннего утра трудились в поле, пока не падали замертво без сил. Ильинична помнила каждую корову и рассказывала о них с такой любовью, что, казалось, Михаил Валерьевич и сам заглядывает в чёрные влажные глаза, видит, как руки Тамары-красавицы, загрубелые от работы, гладят вытянутые морды.
Михаил Валерьевич нашарил сухую ладонь и стиснул в своих руках.
Ильинична говорила о сыне, больше ни словом не упрекая покойника, рассказывала, как тот плёл рыболовные сети и учил соседских детей делать свистульки. О дочери, у которой всё в жизни сложилось хорошо. Двое детей, муж – правда, никого из них Ильинична ни разу так и не видела, они всё не найдут времени приехать. Наташа только пишет порой, передавая письмецо для мамы с соцработником…
Голос Ильиничны становился всё глуше и глуше, она засыпала, обессиленная, но никак не хотела проваливаться в сон. Появившийся на её пороге человек, пусть и чужой совсем, едва знакомый, слишком дорог был старухе. С ним она могла говорить обо всём на свете, расспрашивать его о жизни в городе, какие там люди, потерявшиеся в круговерти из дел и забот, рассказывать о нелёгкой своей, но счастливой жизни…
Сон одолел её к ночи, и Ильинична, замерев на полуслове, обмякла, чуть приоткрыв чёрный провал рта. Лампочка едва роняла косой свет на белое лицо, и Михаил Валерьевич посидел немного, глядя на тонкие веки и дрожащие пальцы.
Поднялся неслышно, погасил лампу. Прошёл к двери.
Оглянулся. Комната, заваленная барахлом, что жалко выкинуть, потемневшие от времени и сырости брёвна да прохудившаяся крыша, с которой кое-где капает дождевая вода, – вот и вся её жизнь. Маленькая старуха, спящая на кровати.
И такой вдруг ужас овладел Михаилом Валерьевичем, что он не разбирая дороги бросился прочь, побежал по холодным лужам, по скользкой земле, пока сердце глухо стучало в разрываемой напополам груди.
Он, конечно, вернётся в город. Помирится с Надей – глупо обижаться на мелочи, когда столько лет живёшь рука об руку, вместе. Михаил Валерьевич знал, что одиночество его, сырое и тоскливое, быстро пройдёт, что он простит своей Надежде грубые слова и вернётся домой без обиды в сердце.
Наверное, поэтому и не решился рассказать обо всём матери, даже сейчас не решился, когда она…
Но вид старухи в пустом доме был сильнее человека. Михаил Валерьевич уедет, вернётся к привычной жизни, а она останется тут, похороненная в приземистом доме, будет сидеть у затянутого паутиной окна и смотреть слепыми глазами на дождь, вслушиваясь в какофонию звуков. И ничего уже в её жизни не изменится, только когда смерть заберёт постаревшую душу, когда сгниёт последний дом и растащат оттуда на растопку мебель, выбросят вещи, увезут старый холодильник на дачу…
Михаил Валерьевич бежал, не чувствуя, как ноги обрастают комьями влажной грязи, как дыхание прерывается в груди, и знал, что никогда уже не сможет забыть этой картины – старуха на руинах его детства. Последняя, кто остался доживать свой век.
Ильинична останется здесь. Здесь останутся её чёрные прекрасные глаза, затянутые бельмом, полные любви к миру и деревне. И её невысказанная тоска останется здесь, среди хилых ранеток и кустов кислой вишни.
Замер Михаил Валерьевич только у материнского дома – проломленная крыша, покосившаяся калитка, опустевшие чёрные окна. Молчал огород, где сгорели в летнем зное даже смородиновые кусты, даже листья виктории высохли – никакой больше сладкой клубники, которой по утрам маленький Мишка набивал рот, пачкая пальцы алым соком…
Весь прошлый день Михаил Валерьевич рвал сорняки, выпалывал бурьян, и теперь перед разваливающимся домом остался лишь голый пустырь. В этих руинах, забравшись на печь, Михаил Валерьевич и переждал ту ночь, пытаясь не вспоминать о проклюнувшейся заново боли. Он думал о тепле и чувствовал себя так, будто мать и вправду ненадолго оказалась рядом.
Маму похоронили несколько лет назад. В гроб Михаил Валерьевич положил истрёпанный, но любимый мамин халат – его подарок на день рождения. Дом в деревне мигом захирел, оставленный без присмотра, – покосился, словно душу из него выдрали. Мёртвую маму Михаил Валерьевич перевёз в город, похоронил на ближайшем кладбище и часто приезжал, сидел у невысокого памятника, положив ладони на мрамор. Мама насмешливо смотрела с фотографии да помалкивала, как обычно.
Она не любила напускную ласку.
Вчерашний день Михаил Валерьевич будто провёл в дурмане – изо всех сил воскрешал в памяти картины, как приезжал в деревню, как копался в огороде, а мама хлопала его сорняками по спине и жаловалась, что он лодырь и бездельник и руки у него совсем не из того места растут. Михаил Валерьевич думал, что всё взаправду – и натопленная баня, от которой лишь гнилые деревяшки усеивали землю, и румяная мать в ситцевом платье, и даже соленья её, скисшие в глубоком погребе, покрывшиеся плесневелыми шапками…
Ничего от мамы не осталось, кроме памятника на погосте. Вот и дом по наследству заполучило себе время.
Заглянув в разграбленные руины, Михаил Валерьевич спустил с печи рюкзак, накинул его на плечи и осмотрелся в последний раз, зная, что больше не вернётся. Дом казался чужим и бездушным, даже запаха маминого не осталось.
И тогда Михаил Валерьевич пошёл прочь.
После тягостной ссоры с женой он, ощущая тяжесть за грудиной, съездил на кладбище, но на могиле стало ещё хуже. Горечь разъедала рот.

И тогда Миша вспомнил, как хорошо ему было летом в деревне, в солнечном детстве, в старом бревенчатом доме. А ещё вспомнил, что в мёртвой деревне осталась одна-единственная бабка, его первая мальчишечья любовь, Тамара. Решил привезти ей продуктов побольше, пообщаться с Ильиничной, не понимая даже, в каком мире она была заточена.
Михаил Валерьевич вышагивал по дороге, видя вдалеке тёплый свет железнодорожной платформы. Воздух потеплел, стал мягче, запахло душицей и чабрецом. Проглянули на затянутом небе колкие звёзды.
Больше оставаться в исчезнувшей деревне у Михаила Валерьевича не было сил.
В единственном жилом доме спала старенькая Тамара Ильинична, тоненько всхрапывала, цепляясь рукой за худой матрас, словно хотела удержать Мишку рядом с собой. В другой ладони она сжимала мягкий пряник.
Уже на платформе, дожидаясь поезда, Михаил Валерьевич обернулся на миг, пригляделся к рассыпающимся прахом домикам. Ему показалось, что у материнского дома стоит светлый силуэт.
И машет ему рукой.