Я верю Плутарху

---

У кого как. А я – женщина из провинции.
Сахарову ссылка, а мне – дом родной!
Анненковым ссылка за их провинности,
за декабристов восстанье зимой.

А мне Большая Печёрская – лучшее место!
И особенно кладбище, где люблю я гулять.
И Острог на Свободе, где Дзержинский
Феликс
отбывал наказанье, Союзпечать

возле улиц Ошарская, мимо Белинки,
здесь купить «Литгазету» могла я всегда,
а ещё на бандитско-Канавинском рынке
отоваривался мой народ без труда.

Да, им ссылка.
Им ссылка.
А нам что копилка.
Нам ларец. Шамшуренков и Горький
в придачу.
Короленко – на дачу. И Кочин – на сдачу.
Нам – священное место, а им пересылка.

Тот, кто нынче взял, выиграл грант
президентский,
тот, кто ушлый, тот выиграл премию,
конкурс.
Неужели за это они все боролись?
Каторжане да ссылочные, диссиденты?
Отщепенцы, наивные, словно младенцы?
Из провинции я! Рассуждаю по-женски.

Им окраина. А мне град-ось. Центр.
Сближенье.
Им тюрьма. Им этап. Но тропа мне – царёва.
Инда я побреду… ах, деревня, деревня!
Как же ново в тебе, всем другим что не ново!

---

Меня воспитывали по-спартански:
нельзя бояться, когда сугробы,
нельзя котёнка, собаку хаски,
девичество береги ты в оба!

Беги три круга по стадиону,
давай отпор, кто ругнётся на мате.
Плутарх, писавший о Древней Спарте,
мне позавидовал бы сегодня.

Водой холодной меня обливали,
к конькам фигурным, как в пропасть Кеады,
меня приучали профессионально,
как будто бы для Олимпиады!

И я росла, всё подряд читала и рисовала,
чуть привирала, от Фиолента и до Ямала,
так же как все остальные дети.
Меня воспитывали по-пацански,
но не мальчишка я! Просто Света.

Держали так строго, как в чёрном теле,
любая провинность каралась жёстко.
Спасибо, право, что недогрели,
недоваляли в тёплой постели.
Теперь скупа я на ласки и слёзки!
Прошла суровую школу, ибо
сама, считай, я детей взрастила,
сама рожала, без анальгина,
и без защиты жила, как без тыла!

И знаю, в старости не расклеюсь,
не опечалюсь, не сяду в кресло.
Не стану нести я всякую ересь,
там, где страна моя, с ней я вместе!

И стану я хлопотать над теми,
кому сегодня труднее стократно!
Не зря Плутарх написал, что время
всегда сурово.
Я верю Плутарху!

---

Ледяная да медная, волчья моя!
Ты же знаешь, как этих младенцев растить.
Мы, как Ромул и Рем, что вцепились в соски,
не родные тебе, не от птиц, от зверья.

Но волчицы той серенькой, волчий тот вой
колыбельною песнею был нам живой
до судьбы, до любви, до житья лабиринт:
мне понятен твой сверхматеринский инстинкт.

Я бы тоже хватала волчицы соски,
чтобы выжить, чтоб Рим как он есть основать:
камня вязь, стены, башни, мосты у реки,
цепи, палубы и крепко свитый канат.

О, какой у меня был звериный бы стон,
с молоком что в меня пропитался бы, втёк!
Через горло, гортань что в меня вознесён.
Я не знаю, как быть, человечий мой волк,
из каких ты во мне существуешь времён?

– Жить хочу!
Пить хочу!
Молока, молока…
Слаще мёда оно, слаще мне колоска.

Не в кофтёнке с сердечками, в стразах пришла,
а сурово, по-зверьи дала мне тепла,
усадила, вскормила…
По горстке стекла
я, срывая к ней кожу, ползла и ползла!
И не в лифчике женском, где белая грудь:
выпирает из выреза радостный бюст,
мне густого бы, масленого бы глотнуть,
так вцепиться зубами, чтоб слышен был хруст.

– Больно, больно, дитяти, до крови степной.
– Больно, больно, дитяти, любимейший мой!

Вобрала бы в себя всё – до крика, до уст,
до ребра, тёплой кожи, молочных желёз.
Я же просто волчица: рёв, лапы да хвост…
Я своих потеряла убитых волчат,
оттого и кормлю тебя здесь у ручья.
Мне неважно, кто ты – дева нищая, царь,
для меня ты – дитя, крика детского ларь.
Ты так горько вопила, просила еды,
ну, иди ко мне, дурочка, право, иди!

И смотрю: се не лапы, се руки-крыла.
Я вцепилась в её молоко. Я жила.
И она мне что мать, да и я ей как мать,
и она мне – старуха, я – старость ей вся.
Из меня можно памятник слепо ковать,
чтоб вмерзать,
всей по пояс планетой вмерзать!
Я волчиная плоть, и она плоть моя,
я скормила ей всё – лес, предгорья, поля,
до рубахи, до плоти, любви, до голья,
и убила её, и воскресла в ея!

Вы кормили когда-то дитя так, как я?
Был потрескавшийся до кровищи сосок:
под лопатку аж било, как электроток.
Я кормила!

У вас – на Болотной протест,

у меня – мой дитя молоко моё ест.
Визг трамвайный у вас,
митинг возле застав.
У меня, где сосок, лишь младенца уста.
И на тоненькой ниточке крестик. Кормлю,
потому что я – мать. Молоко к февралю
не исчезло по капле в одну из всех зим.
…Скоро, скоро построим незыблемый Рим!

ЦЕРКОВЬ НА ИЛЬИНКЕ

Ах, Никола Угодник, моли ты о нас прямо в небо!
Мы – народ. Мы – простёрлись. Ты видишь нас всех пред собою.
Видишь бабушек, вяжущих спицами борисоглебно,
чтоб надели солдаты носки, коль зима, перед боем!

Видишь женщин, мужчин, что плетут маскхалатные сети
для солдат под Авдеевкой, сети из белых верёвок.
Ах, Никола Угодник, моли, чтоб осталась на свете
наша правда одна, что грохочет повдоль перепонок.

Так колотится сердце, вот-вот и порвёт наши рёбра!
Подставляли мы левую щёку – вторую и третью.
Если б что-то смогли изменить мы во судьбах народа,
разве только самим измениться и стать Божьей твердью,

что внутри прорастает у нас. И ты это всё видишь!
Я пришла ко твоей, я прильнула устами к иконе.
За себя ли просить? За детей? Да за мужа с поклоном?
Я прошу для сынов всей Руси, чтоб победный был финиш.

Чтоб у них – православных – всегда на груди крест посконный,
чтоб у них – мусульманин коль – пусть под рукою Коран был.
Вразуми ты безумных.
Ослепшим дай зренье.
Явь – сонным.
Забинтуй, наложи жгут, укол дай, таблетки, кто ранен.

Позабудь о сбежавших: Чубайсе, БГ, Полозковой.
Вспоминай об оставшихся, «Жди меня» – тоже молитвы!
Нужно что для победы? Ракеты, Орудия, Слово.
И тела наши белые, светлые там, на полях нашей битвы.

Мы – поля твои, Отче, мы – притча твоя, та, что Тройка,
нас придумала Птица Угодника свет-Николая!
Мы идём целым войском, идём с золотого Востока,
наши деды так шли, и теперь там же дети шагают,
видно, участь у нас – из Сибири лохматой, Урала
со знамёнами, песнями в берцах идти, в камуфляже.
Не хочу, чтобы нас и Россиюшки нашей не стало,
как не стало царя, СССР, полстраны моей даже.

Я хочу, чтоб вернули Херсон, Бучу, Харьков, Одессу!
И хочу, чтобы небо моё соловьями бы пело.
И хочу, чтоб берёзами. Цветом гречишным, воскресным.
Ну а если схоронят в день чёрный, хочу хлебом вызреть я белым.
«О Пресветлый, Пречудный, утеше скорбящих, сподоби
от геенны избавиться нам! Коль геенна восстала
и на нас потекла всей Европой, всей Польшей, всем гробом,
а в гробах те, кто наших прадедов убили, и всё-то им мало!

Помози отодвинуть их дальше, туда, за Карпаты!
Помози всей Берлинской стеною восстать нам сегодня!»
Оттого-то и вяжут старухи носки из поднити лохматой,
Ибо знают: наденет носочки Сам Божий Угодник!

ДОМ С ПИЛЯСТРАМИ

Не о липе, о доме, не о пилястрах –
мне о вечном хотелось сказать человеке.
Но как всё-таки, вырубленная, напрасно
по весне плачет липа: и нету прекрасней
её всхлипов,
стенаний,
безумств и элегий.

О, как пахнет она.
О, как благоухает!
И что нету её, знать не знает она! И
листья бренные осенью, в голые ветки
своё тело попрятав, роняет; корнями
ищет век девятнадцатый – странный и редкий!

Город-Нижний, град-Новгород –
благословенный,
отлучённый от церкви – воцерковленный,
отвергающий, кающийся, принимающий
бедняков да раскольников, польских
изгнанников,
бунтовщик, ростовщик, декабристам товарищ – он,
каторжанам да ворам и прочим
карманникам.
Собирал ополчение. И это правда.
Если Град-на-Холме, Китеж-град в его недрах.
Он хитрющ, аки лисы,
он хищник, а в-третьих,
он особого склада.

Как у дома ограда. Белёны фасады,
в золотистых платках маскаронихи-бабы.
Не сама ли Рябинина свет-наш Татьяна,
благоволящая, щедро церковь любившая,
не скупясь, отдала на строительство нищему

да на благоустройство по мере изъяна,
говорят, тысяч сто (так во книге сказали)?
Но вот – липа! Она сквозь балкон в чистом зале
так цвела!
В нашей русской сердечной глубинке!
Даже птиц называли тогда по старинке
снегири-сизари, воробьинки-ильинки!

А какой мёд тягучий был липовый в вазах,

положи на тарелку. Ешь булочку с маслом.
И казалось, пока цветёт липа на склоне,
на вот этом, рябининском, чудо-балконе,
мир не рухнет!
Не сдастся мир! И не погаснет!
Будет петь. Щебетать. И никак не иначе.
Не придут к нам Огромные Вящие Плачи!
Будут ягоды в реках расти – ягод рябы!
Но когда я сюда прихожу, всё же слышу,
как цветы набухают в огромные глыбы,
как цветы распускаются жарко и рыже.
И как чай на балконе из самовара
наливают купцы, пьют его до одышек.