РУССКИЙ ВЕРДЕН

ОТРЫВОК ИЗ ПОВЕСТИ

Пролог

Человеческая память – субстанция удивительная. Порою она хранит милые пустяки, приятные слуху и сердцу, а иногда стремится побыстрее забыть то, что важно, но рвёт сердце и душу. В полной мере это относится к войнам, так как человечество воевало, воюет и будет воевать. Превращаются в руины старые крепости, зарастают травой воронки и окопы, уходят из жизни очевидцы и участники событий.
Но есть названия, навеки врезанные в историю войн: Аустерлиц, Бородино, Канны, Сталинград, битва за Москву, Брусиловский прорыв, Куликово поле. Эта повесть посвящена солдатам забытой войны, героям крепости, сохранившейся в памяти современников с гордым прозвищем «русский Верден».
Смотрят с фотографий солдаты Осовца – труженики великой войны, в последнюю очередь думавшие о чинах и наградах.
Мои предки и земляки – солдаты Землянского пехотного полка – совершили здесь свой бессмертный подвиг, вошедший в историю мировых войн как «атака мертвецов». Здесь не было картинного героизма, не сохранились в массе своей имена героев. Почему такая несправедливость? И потому, что после революции не принято было вспоминать кровь и мужество русского солдата времён Первой мировой. А ещё, может быть, и потому, что здесь подвиг был делом обычным, а война превратилась в работу.
Польский город-крепость Осовец гордится своим музеем Осовецкой обороны. Здесь, в Осовце, не имела значения национальность, здесь плечом к плечу дрались и умирали поляки, русские, белорусы, украинцы, обрусевшие немцы. Здесь сама земля хранит память о когда-то бушевавшей беспощадной битве, не имеющей аналогов в мировой истории. Высятся остатки капониров, когда-то изрыгавших огонь, дремлют в музее пушки Круппа, нёсшие смерть и разрушение. Сонно течёт река Бобра, на берегах которой и стояла некогда легендарная крепость Осовец. Здесь нет обелисков, памятных стел, сюда не несут цветы. Осовец – забытая битва забытой войны, как называют Первую мировую.

 

Глава 1
По осколкам минувшего

Природа подчас удивительно походит на людские нравы. Один улыбается безудержно и открыто даже в самый тяжкий час; другой постоянно хмурится, осыпая окружающих трескучими раздражительными монологами, словно осенним дождиком; третий подобен весеннему ливню, может разразиться потоками речей в любой момент. Вот и здесь, на самом отшибе русских краёв, на границе некогда чванливой Польши, погода и уподоблялась всем этим характерам. То моросила непрерывным дождиком, то расцветала солнечной, яркой улыбкой, то тянула гнилыми лихорадками и малярией из болот, окружавших забытую богом крепость Осовец. Попасть сюда для исправного строевого офицера считалось ссылкой, наказанием за грехи. Река Бобры, или, на местном наречии, Бобра, тихая, полноводная, терявшаяся в лесных пущах и зарослях, заросшая осокой, тоже оптимизма не добавляла. Однако капитан Семён Данилец, командир русской гарнизонной батареи, далёк был от пышных метафор и высокой поэзии. В силу врождённой застенчивости, а может, и потому, что вид его внешний как раз и отвлекал от раздумий высоких, поэтических, скорее наводя думы о гарнизонной тоске. Маленького роста, не по-офицерски сутулый, он говорил тихо, с сильным хохляцким акцентом. К солдатам своей батареи, стоявшей в капонирах на северном берегу Бобры, обращался: «голубчик, пожалуйста», «сделайте, пожалуйста».
Когда же случалось ему наказывать виновного или отправлять на губу буянившего канонира, озверевшего от гарнизонной тоски, он виновато улыбался и произносил:
– Так вот же ж, ты уж, голубчик, посиди! В ум войди! Как бы большего лиха-то не сотворил!
Портупея сидела на его фигуре смешно и кургузо, словно на случайно надевшем мундир человеке. Из-за этого над ним тихо посмеивались офицеры-строевики, которые считали своё пребывание в крепости досадным недоразумением или карой господней.

– Ох и штафирка, ой и штафедрон! Ни ­команду отдать, ни шагом строевым пройти! Да его же, коли война будет, веточками укрыть, и пусть кукареку кричит. Как побудка полковая!
И никто не помнил и помнить не желал, что этот невзрачный капитанишка был награждён Георгием и Анной за оборону Порт-Артура. Когда шли последние бои за Курганную высоту, прикрывавшую подступы к городу, его батарея, потерявшая половину людей, хлестала в упор по врагу шрапнелью, затем дралась штыками, прикладами и лопатами. А когда японцы ринулись на последний штурм, шагая по трупам тех, кто лёг ранее, невзрачный сутулый поручик Данилец приказал сигналить артиллеристам береговых батарей и эскадры, стоявшей на рейде:
– Огонь на меня! Перекидным огнём по сопке! Главным калибром огонь на меня!
Сын сельского псаломщика из черниговской глуши, он с малолетства был приучен выполнять приказы и распоряжения. И поэтому, когда что-то приходилось требовать или докладывать, он смущался, начинал мямлить, сбиваться и путаться. Его жена, статная хуторянка из-под Глухова, Оксана Петровна, наоборот, была горласта и властолюбива. Любя своего «Сэмена», она тем не менее могла под горячую руку сказать что-нибудь едкое, что в сочетании с украинским говором придавало её монологам истинно южнорусский сарказм:
– Ах ты ж, мий Сэмене! Як був ты псаломщиков паныч, так им же и остався! Та що ж ты мэни тут балакаешь, гарматчик ты ж навесный?! Та и ж будемо мы копатыся туточки, як горобцы у песочку! Аж бешиха жэ тоби у живот! Ай, трясца тоби в потылыцю!
Данилец в таких случаях только жмурился, отступая от бурной супруги, и бормотал:
– Ой, та ж и кажу, Оксана. Тай не чипай мэны, сэрдынько ты ж мое!
Оксана, как правило, утихала быстро и, горестно выдохнув, говорила:
– Ой и чоловика оторвала я соби. Одно ж слово, то Сэмене-псаломщик!
В этой крепости они пребывали уже восьмой год, когда после падения Порт-Артура выписавшийся из госпиталя Данилец получил чин штабс-капитана и новое назначение. Здесь от гнилой лихорадки, крадущейся с болот, сгинула их дочь, шестилетняя Мария, которую Оксана трогательно именовала на молдавский манер Маричкой.
Как ни странно, с уважением к вечному капитану-хохлу относились в первую очередь солдаты гарнизона. Бог его знает почему. Может, потому, что в массе своей уроженцам деревень чудилось что-то домашнее и родное в его сутулой фигуре, появлявшейся на батарее с первыми лучами солнца, в негромком голосе с украинским акцентом. Или потому, что никогда, даже в случае самых грубых нарушений, он не пускал в ход кулаки, что у других было обычно и повсеместно. А может, и потому, что эти вчерашние сельские парубки и призванные из запаса «дядьки» чуяли в нём настоящую душу и тихое, не выставляемое напоказ мужество, сочетавшееся с редкостной исполнительностью.

…До чего было жарким это лето – лето 1914 года!
Даже Бобра обмелела, и начали пересыхать болота.
Данилец поднялся на крепостную стену. Так, знакомый пейзаж. Польша. Лес, исчезающий в мареве. Холмы и перелески – насколько хватает глаз. И тишина.
Чутьём старого солдата, потом и кровью выслужившего чин свой, он чувствовал, что давит эта тишина на плечи. Как в окопах перед атакой…
Вот и его батарея. Ещё год назад её усилили, подвезли новые орудия, залили позиции в бетонные колпаки. Завидев командира, поднялись лениво курившие, сидя на корточках, солдаты – два земляка-украинца, Тимченко и Дудевич, недавно присланный первогодок Поимцев, худой и жилистый фейерверкер Кутских.
Данилец кивнул, приказывая «вольно», и обратился к Кутских как к старшему по званию:
– Ну, что скажешь, фельдфебель? Всё тихо?
– Так точно, ваше благородие. Всё в покое. Вот тильки еропланы германские гудуть иногда. Нызенько, нызенько.
Капитан выдохнул:
– Уф, жарко, хлопьяты. Вы уж мэны не подводьте. Горылкой-то не баловайте.
Повернулся и пошёл по крепости, не спеша, привычно оглядывая такую знакомую картину гарнизонного бытия. На дальнем фасе, у Шведского форта, ставят на бруствер новые орудия: им предназначено прикрывать огнём тет-депон, или, проще говоря, предмостные укрепления. Кучка солдат, человек пятнадцать, с несколько обалдевшим видом озираются по сторонам. Судя по их необмятым гимнастёркам и отсутствию выправки – новобранцы. Семён едва заметно вздохнул. Поскольку нехватка офицеров в крепостных гарнизонах была для русской армии явлением обычным, то один человек мог замещать две, а случалось, и три должности. Иногда за половинное жалование, иногда за незначительную прибавку или маленькую служебную льготу. В силу этого обстоятельства и потому, что Семён не привык отказываться ни от какой работы, на нём помимо прямых обязанностей лежала ещё ответственность по первоначальному приёму и обучению поступавшего в гарнизон пополнения. Вот идёт отделение – меняется караул у гарнизонного арсенала на Скобелевой горе. И то ощущение приближающихся грозовых событий, которое так властно взяло его за сердце, несмотря на кажущееся благодушие окружающей обстановки, оформилось окончательно, как бывает с опытными солдатами. Он козырнул проходившему мимо сапёрному отделению, направлявшемуся с шанцевым инструментом к окопам за крепостным валом. За себя он не волновался, так как в силу крестьянской врождённой добросовестности и военного опыта привык относиться к войне как к работе. Есть пора перед страдой, есть и сама жаркая страда, и что бы там ни было, надо делать своё дело спокойно и на совесть. Потянулись постройки, расположенные на самом высоком месте осовецкой цитадели: цейхгауз и арсенал, замурованные в камень жилые домишки, принадлежавшие офицерам, казармы, гауптвахта. Со стороны казалось, что эти жизненно важные для любой крепости строения расположены крайне неудачно: хотя и позволяют держать под наблюдением и обстрелом обе линии укреплений и мост, но в случае атаки на крепость попадут сразу же под беспощадный огонь крупнокалиберной артиллерии. Реально же местоположение важнейших точек крепости выбрали горькая необходимость и капризная природа. Весной Бобра выходила из берегов, разливались многочисленные её притоки и ручьи, и сам гарнизон оказывался на положении зайцев деда Мазая, то есть на территории, пересечённой водными потоками во всех направлениях. И передвигаться по цитадели можно было только на лодках.
Возятся в жаркой пыли куры, сушится на верёвках постиранная, выбеленная беспощадным солнцем одежда. Со стороны неопытный или случайно попавший сюда человек мог подумать, что Осовец сильно смахивает на так хорошо описанную Пушкиным утлую крепость из «Капитанской дочки» с храбрым капитаном Мироновым и его мужественным гарнизоном, состоящим из взвода инвалидов, как будто эту крепость вернули из небытия кровавые грозы девятнадцатого – начала двадцатого столетия. Реально же Осовец был маленьким островком русской земли на самой окраине огромной империи. И бескрайние болота, прикрывающие цитадель с трёх сторон, и грозно глядящие стволы орудий, и пулемётные гнёзда, зорко обшаривающие окрестности, – всё свидетельствовало о том, что в случае войны крепость примет бой, невзирая на численность врага и его преимущество. И ещё один парадокс Российской империи заключался в том, что всем видная слабость артиллерии и укреплений Осовца была отмечена комиссией генерального штаба наряду с отменной выучкой и дисциплиной гарнизона, состоявшего на две трети из людей старшего призывного возраста – резервистов Землянского и Ширванского полков.
Данилец приложил ладонь к козырьку фуражки и, чуть прищурившись, глянул на солнце. Пора и обедать. Вот и их с Оксаной дом, вернее, именуемая им аккуратно выбеленная по украинскому обычаю полуземлянка со сводчатым ходом, ведущим на два метра под землю. Рядом маленький, но тщательно опекаемый огородишко – небольшое, но подспорье в условиях давно уже ставшего нарицательным офицерского гарнизонного безденежья. Хотя семьям и предписывалось, согласно крепостному регламенту, селиться отдельно от офицеров, многие пренебрегали этим, искренне считая по русскому обычаю, что пусть уж домочадцы будут на глазах, а, случись беда, можно будет успеть отправить их в безопасное место. Играла свою роль и упоминавшаяся ранее офицерская нищета, не позволявшая иметь для семьи отдельное жильё. Тем более что традицию эту заложили ещё русские матросы, державшие семьи на кораблях парусного флота, рядом с крюйт-камерами, то есть пороховыми погребами. В быту и в самом положении осовецкой крепости, расположенной на стратегически важном участке приграничья, имевшей малопочётный титул – крепость «третьей очереди», не было в соответствии с российскими реалиями ничего особенно выдающегося или потрясающего воображение. Про цитадель, поставленную на землях Польши после очередного раздела гордой Речи Посполитой, вспомнили лишь тогда, когда пошло последнее десятилетие девятнадцатого века и в умах русских генштабистов возобладала мысль, что главную угрозу империи надо ожидать со стороны Германии. Но, как часто водится в таких случаях, очередные внешнеполитические грозы и дипломатические баталии на время отвлекли внимание от какой-то маленькой крепости. Потом, после русско-японской войны, оказалось, что в казне есть деньги, и то лишь частично, на модернизацию укреплений первоочередных, таких, например, как Новогеоргиевск, Ковно, Гродно, Белосток. И остался Осовец при всей своей громадной стратегической важности забытой людьми и богом крепостью, окружённой лесами и болотами. Попадали сюда, как правило, офицеры, у которых было мало шансов рассчитывать на карьерный рост, либо те, чей послужной список грешил каким-нибудь неблагополучием.
Семён относился к первой категории, так как для него, сына сельского дьячка, звание капитана и связанное с ним личное дворянство были, в принципе, венцом карьеры. И по причине своей добросовестности и безропотности он деловито, с мужицким упорством тащил свою лямку, стараясь поменьше попадаться на глаза начальству, не слишком благосклонному к невзрачному капитану.
Прежний владелец домишка, в котором они проживали с женой, штабс-капитан Блохин, провёл в осовецком захолустье без малого восемь лет. И, по слухам, был дельным, вполне исправным офицером-артиллеристом. До тех пор пока не начал пить после известия о цусимском разгроме, где на крейсере «Дмитрий Донской» погиб его единственный сын – офицер-минёр. Пьяным артиллерист строил батарейцев и, потрясая кулаками, начинал топать ногами, выкрикивая:
– Вы что думаете, собакины дети, не тот стал Блохин, да?! Сломался Блохин, да?! Я вам, матерь вашу, распраматерь, покажу! Блохин вам, пни полесские, ещё покажет! Я вам ещё устрою крестный ход, рыла ваши суконные!
Дело кончилось тем, что в пьяном припадке штабс-капитан залез ночью на крышу и открыл стрельбу, был обезоружен прибежавшим на выстрелы караулом и отвезён в ближайший город Белосток, где сдан в «дом скорби», то есть в лечебницу для потерявших рассудок.
Оксана, уже подоившая корову, сидела на приступке крылечка. Она глянула на своего суженого и негромко поинтересовалась:
– Ну, побачив гарматы-то свои? Всё тихо?
Тот зарделся улыбкой парубка, пришедшего на вечёрку:
– Та, жинка. Хай же им бис! Что им зробыться?
Но жена пристально глянула в упор.
– Ох, и на кой же бис та война сгодна, клятая?!
Капитан беспечно улыбнулся:
– Та яка ж война, жинка? Вон, глянь, рыба у рици плещется. Солнышко. Любота, лепше та краще не найти!
Жена ответила сразу:
– Ты ж мени за дурну-то не держи! Лепше да краще. Вы второй год гарматы ставите да заступу нову в бетон льёте. Это для чёго? Чтобы оттуда поваднее було на Бобру любоватыся? Я ж не дурочка, Семён. Не дытына мала. Всё понимаю.
Данилец помялся. Он совсем врать не любил. Да и кому было врать в крепости? Начальству врать не положено, солдат тоже обманывать не пристало. А жинка? Так разве её обманешь?
Набрав в грудь воздуха, он тихо заговорил:
– Оксана, послухай сюды. Дуже ж на сердце важко у меня. Ой и важко, пектит, як огоньком. Може, уедешь? К диду своему? На Полтавщину. Я тебя сейчас бы на мазницу телегу та на поезд. Варшавский чи Ломжинский. А, жинка?
Оксана отрицательно мотнула головой:
– Что ты мне такое кажешь? Тут доню наша захована. Ты тут. А что ж я, цыганка чи шо? Снялась и на балагуле. С погремками! Никуда не уеду!
Данилец вздохнул, по опыту зная, что с женой спорить бесполезно.
Он уже с удовольствием кинул через себя миску славного борща с чесночком, тарелку галушек, готовить которые Оксана была мастерица непревзойдённая, и теперь дул квас, снятый с ледника, сопя и макая в крынку усы. Надо признать, капитан Данилец редко прикасался к тому, что по-украински зовётся «из-под коровы скаженной». Потому что в противном случае рисковал войти в штопор, то есть в запой, что порой случалось после смерти Марички.
Вбежавший в дом посыльный вытянулся в струнку:
– Ваше благородие! Господин генерал до себя кличут. И вас, и остальных офицеров!
Оксана, буркнув про то, что не дадут человеку погодуваты, протянула солдату кусок пирога с тыквой:
– Та вин же зараз. А ты, хлопчик, садись. Посныдай!
Комендант крепости генерал Бжозовский был уже немолод. На своём веку он уже пережил две войны. Поэтому глядел на бывших в этот момент в наличии офицеров своего немногочисленного гарнизона спокойно и властно. Помимо Данильца за столом расположились ещё пятеро. Худой и высокий полковник Васильев, командовавший пехотой, приданной крепости, капитан-инженер Пётр Басилаго с серебряными погонами на плечах, из-за чего иногда был называем довольно обидно: «берёзовый офицер». Про него судачили, что он человек, не знающий ни в чём меры: ни в карточной игре, ни в любви, ни в ненависти, как настоящий урождённый шляхтич. Ещё говорили, что сюда его отправили за излишне вольные взгляды и попытку вызвать на дуэль какого-то офицера из свиты его величества. Чуть подальше расположился чернокудрый крепыш, командир сапёров штабс-капитан Виноходов – романтик и музыкант, очень любивший под горилку строить солдат музыкальной команды и, рассыпав перед ними кучку меди, вызывать желающих сыграть что-нибудь для души. А в самом дальнем углу стола – желчный и раздражительный полковник Вязников, начальник всей артиллерии крепости. Он чуть высокомерно поднял подбородок и смотрел на остальных серыми холодными глазами. И рядом с ним поручик Вахрушев, носящий прозвище Стрелок, ибо, служа в гвардии, он три раза подряд играл в русскую рулетку, но по какому-то капризу фортуны остался жив. В конце концов, видимо, она отвернулась от своего любимца, и он получил назначение в Осовец, о чём не жалел ни капли, почти сразу же найдя себе душечку-полячку в этих местах, где от жилья до жилья можно было идти вёрст пять.
Пётр Николаевич оглядел офицеров:
– Я, господа, собрал вас потому, что ситуация международная накаляется. Всем вам известно прекрасно, что за речами дипломатов давно слышится звон штыков. И война может начаться очень скоро.
Он наклонил голову, показывая, что разрешает говорить. Басилаго набычился:
– Приятная весть, что и сказать. Оптимизм в сердцах наших. У нас в крепости форты первый и третий не достроены, укрепления в трёх километрах от основной линии обороны тоже. Нет денег в казне. Лес у Бялогранды не вырублен. И немцы получают в случае осады отличную возможность беспрепятственно подтягивать резервы и дальнобойную артиллерию. Одна надежда на то, что болота нас прикроют да немцев через границу не пустим. Наша крепость прикрывает дорогу на Белосток и Вильно, а оттуда на Россию…
Внезапно всё покачнулось и поплыло перед глазами. Полуседой человек вскочил, ошарашено оглядываясь. Нет крепости Осовец, растаяли лица офицеров. Успокаивающе гладит его по руке жена:
– Шо ты, Сэмене, шо ты, любый мой?! Або шо привидилось, або морок какой?
Тот дёрнул себя за седой ус:
– Оксана, что ж ты делать будешь? Осовец чёртов приснился. Уж годов сколько прошло, а всё встаёт перед глазами. Ведь чудом живы-то остались. Ты вон до сих пор покашливаешь. Только кто помнит-то об этом? Кто в России на могилы осовецкие ходит теперь?!
Жена успокаивающе положила ладонь ему на плечо:
– Давай спать, коханый мой. Не Россия кругом. Чужбина, будь она неладна!
Вскоре Оксана уснула, а растревоженная память Семёна то и дело подсовывала картинки прошлого.
Немцы, лезущие на штурм крепости, пушки Круппа, сметающие стены и капониры, он сам, ведущий в контратаку роту сапёров. Ад пострашнее того, которым стращают. Крепость держалась вопреки всему: логике войны, здравому смыслу и всем человеческим возможностям. Давно пали более сильные крепости, оснащённые по последнему слову техники, такие как Новогеоргиевская, Гродно, Ковно, а цитадель, на которую не возлагали ни малейших надежд, продолжала сражаться. Первый штурм, второй натиск. Он, Данилец, стоящий на своей полуразрушенной батарее, кроющей настильным огнём по окопам, занятым немецкими солдатами.
Гарнизон попросили удержать крепость хотя бы сорок восемь часов. Драться пришлось полгода… И самое страшное, что видали вообще глаза человеческие за эту жуткую германскую войну. Атака мертвецов. Немцы, потеряв тысячи солдат в бесплодных штурмах и насмерть застряв у Осовца, выпустили из баллонов ядовитый газ, надеясь перетравить русских упрямцев. Отравлено было всё: вода, воздух, пожухла даже листва на деревьях. И тогда в атаку пошли русские солдаты, смертники, решившие, что лучше сдохнуть в бою, чем уподобиться крысам. Сжимая зубами платки, перевязанные тряпками, в язвах и гнойниках, надсадно кашляя, они пёрли в штыковую, и ни пули, ни картечь остановить их не могли. И был среди них и он, Семён Данилец.
В диком ужасе бежали немцы, потрясённые тем, что умирающие люди способны не только драться, но и побеждать.
А что потом, что было потом? Осовец назвали «русским Верденом». Тех, кто выжил, сперва наградили, отправили в госпитали. Потом снова фронт. Война германская…
И февраль 1917 года. Он, капитан Данилец, опираясь на костыль, идёт по Питеру, взметённому небывалым известием. Отрёкся царь! Свобода, теперь свобода! Толпы, громящие полицейские участки и тюрьмы. Митинги на улицах. И тупое чувство опустошённости! Зря! Всё зря!!! Зря заработанные кровью погоны и кресты, героическая оборона Осовца, бои под Кременцем, пять раз переходившим из рук в руки, героические атаки на Стоходе и под Барановичами!
Свобода, свобода!!!
Приказ на заборе, прочитав который Семён, не удержавшись, плюнул: «Выборность командиров, обсуждение приказов!» Вот какой-то патлатый оратор призывает к братанию с немцами и введению на фронте 8-часового рабочего дня! Слушающие его дезертиры одобрительно ревут и лузгают семечки…
А вот какие-то анархистики в клёшах шириной полметра наигрывают на гармошке, расплёскивая спирт по кружкам. Один, увидав Данильца, загоготал:
– Ты гля-а! Офицерик-то краше всех нас! А на груди-то у него полный иконостас!
И сразу же две пары рук потянулись к крестам, заслуженным в двух войнах.
Семён, в обыденной жизни мирный, даже иногда робкий, глянул на матросиков остановившимися глазами и чуть отступил, покрепче зажал в руке костыль, словно дубину.
Когда один из анархистов упал, получив по черепу, на раненого капитана насела вся свора, человек восемь. Его бы, наверное, забили насмерть. Но тут кто-то крикнул, что громят винные склады, и анархисты ринулись туда, оставив офицера сидеть на мостовой, выплёвывающего кровь и вытирающего злые слёзы ненависти.
А со стороны разбиваемых складов неслось «Цыплёнок жареный… Цыплёнок пареный… Цыплёнки тоже хочут жить!»

После того случая Семён в шинели без погон пробирался на Украину, на родную Черниговщину. Видел, как хлынувшие с фронта солдаты убивали по дороге офицеров, как громили склады толпы людей, выкрикивая слова о свободе и братстве.
В маленьком селе Ольховка Оксана, припавшая к шинели, глухо и страстно шептала по ночам:
– Сэмене, милый мий! Мой коханый! Уидымо! Уидымо! Христом молю! Не охомянутыся людыны! Как посказылыся уси! Брат на брата, красные, белые, чи ещё какая зараза! Грабят тай режут! Вешают та стреляють!
Данилец глухо кашлянул:
– Тай, годы! Куда ж ихаты, люба моя?! Кому мы нужны! Що ж мы там годуваты будемо? Чи мы графья, чи князья яки? Те и правда бижки бегут та ховаются!
В самом деле нужно было что-то предпринимать. Власть менялась то и дело. Петлюровцы, немцы, белые, красные, зелёные, анархисты, просто бандиты с большой дороги.
Оксана, однако, рассудила, что пора переходить от слёз и уговоров к решительным действиям.
Однажды Данилец, вернувшийся из лесу с охапкой сушняка, обнаружил, что его благоверная уже сложила несколько узлов со всем, что более или менее было ценно, на телегу и деловито поливает керосином углы хаты. Увидав мужа, она пояснила:
– Та хай же воны уси посдыхають! Пусть хоть красные, хоть зелёные головешками одними пользуются! Поихалы, чоловик мий любый!
И, уже тронув коней, обернулась и метнула факел на крышу хаты.
Кое-как через три месяца добрались до Одессы. Весёлый совсем недавно город сейчас напоминал горящий муравейник. Толпы мечущихся в панике и безумии людей. Пристань, по которой свирепый ветер разметал мусор и брошенное барахло. Пароходы, переполненные беженцами. Оксана отдала фамильное колечко, доставшееся ещё от прабабки, и их взяли на борт…
На палубе плакала скрипка какого-то неунывающего одессита: «Прощай, моя Одесса, весёлый карантин! Нас завтра отправляют на остров Сахалин!»
И прощай, Россия!
Прими, чужбина, беженцев!

Глава 5
Прощание славянки

Пролетело 13 лет. Завершалась жаркая страшная весна 1940 года. Вся Франция была взбудоражена слухами о небывалом разгроме. По дорогам шли толпы беженцев, разбитые, перемешавшиеся французские части. Немецкая авиация безнаказанно, словно на учениях, расстреливала бегущих. Где-то от самой границы прорвавшиеся немецкие танки крушили фронт, обходя считавшуюся неприступной линию Мажино.
Оксана Петровна, ставшая совсем седой за эти годы, затеплила перед иконой лампадку:
– Ой, Семён. Что-то будет? Гонят германцы наших. И вздохнуть не дают. Вон что беженцы-то говорят.
Семён невесело потёр щёку:
– Да уж, храбрились, храбрились, да и дёру дают. Пятый день войска бегут. Головы поднять нельзя. Самолёты немецкие всё в труху крушат. Две войны сломал, такого видать-то не приходилось.
Жена кивнула:
– Видишь. И как же ты поедешь? Будто не чуешь, что творится?
Семён Тимофеевич поглядел на неё и почесал свой седой чуб:
– Поеду, жинка. Та не горюй. Меня за две войны пуля не взяла. Дело-то такое, что никак.
Дело и в самом деле было важным. Настоятель русского прихода недалеко от Абвиля попросил Семёна помочь погрузить на машину церковные ценности, спешно эвакуируемые в Париж.
До Абвиля было километров двадцать. Все дороги были усеяны брошенным скарбом, воинским имуществом, телами убитых, над которыми уже поднимался сладковатый привкус смерти.
Лишь к концу второго дня завиднелся храм. Все, кто мог, кто не растерял совести и остатков мужества, кидали в кузова машин священные сосуды, дароносицы, иконы. Несмотря на годы, Данилец трудился, не прося поблажки или снисхождения. Рёв самолётов глушил. Бомбы рвались, взметая к небу столбы земли. Вот наконец и монахи, и прихожане в кузовах машин. Русский священник, отец Василий, протянул Семёну руку:
– Садись быстрее, сын мой! И ходу! Вон они снова заходят!
Но тот отрицательно мотнул головой:
– Мне в сторону другую. К жене… Езжайте. Бог с вами!
Он шёл в толпе беженцев, глядел, как обгоняют их разбитые части, и только крякал:
– Ох, Господь ты милостивец!
Вскоре паника охватила людей. Говорили, что немецкие танки тремя колоннами заходят с юга, отрезая беженцам пути. Через сутки слух этот подтвердился. Уже был слышен рёв моторов.
А беженцы, солдаты, крестьяне всё текли по дороге. Бывший русский офицер в ярости сжимал кулаки. До Амьена ещё оставалось немного. Ну ещё часа три-четыре пешего хода.
Вот и лесочек. От него уж до дому совсем недалеко. Семён огляделся. Видимо, здесь, на стратегическом пути к Парижу, французское командование решило хотя бы затормозить немецкий натиск. Выглядывают из кустов три плохо замаскированные пушки. Но почему нет никого? Он подошёл поближе. Всё ясно. Видно, при налёте немецкой авиации расчёты просто бежали, как зайцы.
И, стоя на коленях, тихонько, по-щенячьи воет солдатик. Семён сильно встряхнул его за плечо:
– Ты что, парень?
Тот поднял голову, совсем ещё мальчишка, то ли контуженный, то ли насмерть напуганный. Смотрит обезумевшими глазами. Бывший капитан русской армии приподнял его и тихо произнёс на родном языке:
– Тикай, хлопче! Беги, паренёк!
Но тот, видно, не понимая русской речи, обалдело тряс головой. Данилец приподнял его за ворот и дал ему ногой под зад:
– Беги, говорю!
Парнишка, по-собачьи пробежав на четвереньках метров пять, приподнялся и исчез в кустах. Крякнув в кулак, Семён оглядел орудие. Ну что же, пушечка цела, снаряды вон в двух ящиках.
Деловито встал к панораме и покрутил маховики наводки. Что и говорить, позиция хорошая, в перекрестье прицела развилка дорог. Её-то немецкие танки не минуют. Рёв моторов приближался. Вскоре показалась головная машина, за ней колонной бронетранспортёры, уже слышны голоса сидящих на броне, орущих, пиликающих на гармошках солдат.
Данилец привычно загнал снаряд в казённик ствола. Усмехнулся, вспомнив старую присказку артиллеристов «табачок ваш, огонёк наш», и дёрнул за шнур. Мгновение спустя столб пламени вырвался из борта лёгкого немецкого танка, и он, чадя, застыл на дороге, преградив путь всей колонне. Семён мог бы и не стрелять, немцы шли, обходя лесок. Что им была какая-то жалкая дивизионная пушчонка, когда от них бежали полки и корпуса? Но он был и остался русским офицером, и спокойно глядеть, как землю, ставшую его родиной, топчут чужие сапоги, не собирался. Второй снаряд врезался в борт бронетранспортёра, смахнув с него пехоту и заставив машину бессильно накрениться.
Грохот канонады и лязг моторов приближались. Оксана Петровна подошла к иконе. Сурово и понимающе смотрел из почерневшей рамки Христос. Уже через город, не останавливаясь, бежали толпы людей, бросая оружие и имущество, отступали войска. Она сидела на ступеньках дома и смотрела на зрелище катастрофы спокойно и жёстко. Внезапно от толпы беженцев отделилась девочка лет тринадцати-четырнадцати.
Подлетела к крыльцу:
– Мадам, вы здесь живёте?
Та кивнула:
– Да, жила… Что ты хочешь?
Девчушка разжала ладонь и протянула ей какую-то металлическую пластинку. Женщина взяла её и всё поняла сразу. В последние годы муж стал забывчив. И жена приклепала ему на сумку висевшую на боку маленькую пластинку с указанием дома и адреса.
Сухо и требовательно чёрные украинские глаза глянули на девочку:
– Где ты взяла это?
Та, захлёбываясь, начала объяснять:
– Тут недалеко, за лесом. Все бежали. А мы с мамой отстали. В лесу спрятались. Увидали, как один месье из пушки по бошам стрелял. Он поджёг три танка и две машины с пехотой. А потом… вот… когда боши прошли…
Мёртвым голосом Оксана Петровна подбодрила её:
– Ну, говори же, говори, деточка.
Та выдохнула:
– Мы с мамой потом… ну… похоронили месье… А это взрывом в сторону отбросило. И мама велела… найти и отдать.
Данилец молча повернулась и пошла в дом, не проронив ни единого слова. Зажгла свечу у иконы, долго молилась и наконец тихо сказала:
– Вот и свековал ты век свой, мой Сэмене. Ну что ж, хлопче…
И надолго замолчала. Потом оделась в праздничную одежду и полезла куда-то в ящик стола…

Прадед

Смотрел с портрета улыбающийся подпоручик Басилаго, было тихо и навсегда пусто в доме.
А на улице уже фырчали бронетранспортёры, раздавались голоса немецких солдат. Оксана Петровна распахнула дверь и начала медленно спускаться по ступенькам. У самого дома уже расположилась немецкая полевая кухня. Солдаты, хохоча и перешучиваясь, подставляли котелки. Остановилась легковая машина. Какой-то немецкий офицер с погонами майора вылез, разминая ноги, с довольным видом покрикивая на солдат. Сперва никто не обратил внимания на седую женщину.
Когда до офицера оставалось шагов пять, она вскинула руки. В них был зажат пистолет Семёна. Оксана Петровна никогда не любила стрельбы, но сейчас она промахнуться не могла. Схватившись за простреленный лоб, немец сполз на мостовую. Вторая пуля бесприцельно ушла в сторону, отрикошетив от стены, потому что какой-то солдат, опомнившись, выстрелил в неё из винтовки, попав в плечо.
Женщина пошатнулась и вдруг, набрав воздуха в грудь, запела «Прощание славянки». И колоколом, набатом ударила бессмертная песня. Оксане казалось, что мелодия звучит, зовёт, поднимает на бой. А тёплый невесомый туман уже окутывал лицо, плечи, голову, потому что пулемётная очередь с мотоцикла прошила её наискось, от плеча до пояса. Мёртвая женщина шла на остолбеневших немцев, шевеля синеющими губами…

Эпилог

А далеко на востоке, в крепости Осовец, пограничники занимались своими делами. Ива и осокорь сонно гляделись в Бобру и Сосну, лениво катящие свои воды, как и четверть века назад. Менялся караул, отдыхающие после наряда бойцы выводили так популярную «Катюшу», пограничные наряды уходили в дозор, солнечные блики падали на старые осовецкие укрепления, на заросшие осокой могилы. Этим пограничникам, детям солдат Первой мировой, через недолгий срок предстояло драться с тем же самым старым врагом на этих стенах, насмерть стоять в огне, а затем в 1944-м освобождать старую крепость.
Только это уже была совсем другая история с другими действующими лицами.


Олег Бобров

Родился в Воронеже 6 мая 1968 года. Образование высшее – истфак ВГУ (1990–1996), работал преподавателем. Кандидат исторических наук. Писатель, журналист.
Опубликованные работы: повесть «Русский Верден» (2015), роман «Смертельный полонез» (2018), повесть «Ветры Баянкола» (2018).

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован.