Откровения в Вёшках

ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ ИЗДАТЕЛЯ

3 и 4 июля 1983 года. Чтобы узнать судьбу двух ещё месяц тому назад заказанных Шолохову статей, звоню в Вёшенскую и напрашиваюсь на приезд.
Уже при первом погляде на Шолохова уловилось, как ему непомерно тяжко от мучительной болезни – рак (!). Тело стало немощным, истерзанным. Преклонный возраст – 79-й год пошёл с мая – тоже, понятное дело, сказывается. Но могучий ум не сдавался.
Два дня мы провели в Вёшках с тогдашним редактором «Роман-газеты» Валерием Ганичевым. Не забуду, что, когда вошли, так сразу – и не мимоходно – спросил нас: «Ну, что нового в Москве?» Он, оказывается, начинал догадываться, что быть в столице политическим переменам. Я давно улавливал, что и он уставал терпеть засилье тщеславных державных старцев в Кремле. Колко, с сарказмом отзывался, как далее прочитаем, даже о Брежневе.
Чаепитие с тортом от Марии Петровны и с рюмочкой коньяка от хозяина не помешало приступить к тому, ради чего он и пригласил.
Вручил мне две свои статьи – исполнил заказ и моего издательства, и моего болгарского коллеги из издательства «Народная культура».
«Читателям библиотеки „Родные нивы”» – это его вступительная статья к готовящемуся шеститомнику лучших повестей, рассказов и поэзии дореволюционных и советских творцов о крестьянстве. Последняя строка всё не уходит из памяти: «Поклон вам низкий, люди земли, люди сельского труда!» Выходит, вслух попрощался.
«Обращение к болгарским читателям» – статья для своего же собрания сочинений на болгарском. И здесь напутствие, что стало, как убеждён, истинно духовным завещанием.
Он писал его так, что я почувствовал: это Слово прежде всего адресовано своим согражданам. Начал так: «Есть ещё охотники разрушить связь времён, забыть о светлых традициях в жизни народа…»
Продолжил: «Давайте порассуждаем вместе – прошлое, настоящее и будущее совсем не взаимоисключающие друг друга или обособленные измерения жизни человека и человечества. Только их тесная взаимосвязь ради служения Родине, ради осуществления истинных народных чаяний, то есть и ради будущего, делает талантливое литературное произведение актуальным независимо от того, когда оно создано – пятьдесят, сто или, скажем, двести и более лет назад…»
Был щедр на общение. Когда заполучили статьи, то подумали с Ганичевым: пора и честь знать. Но не отпустил. Больше того, сказал, чтобы и назавтра не уезжали: командировка стала гостеванием.
Не знаю, уместно ли в рассказе о беседах с Шолоховым выражение «разговор о будничном». Но и такой в те дни то и дело возникал непринуждённо. О всяком, если припоминать «тиходонские» выражения, гуторили. Например, помянули одного писателя, который напечатал книгу с обозначением «роман-эссе». В ответ услышали: «Ну-ну» – такую с ехидными зазубринами стрелку он метнул в нелепое поименование жанра. Или: будет – не будет урожай. О мосте через Дон у станицы, который построили благодаря хлопотам депутата Шолохова, давно напрашивалось сменить неудобные разводные понтоны.
О недавней рыбалке: он стеснялся рассказывать о ней. Это, как я понял, потому, что из-за болезни его возили всего-то на пруд: «Ну какая там рыбалка, на пруду. Так себе… мелочь… я её обратно…» Об охоте: и он, и Мария Петровна говорили о ней азартно, увлечённо. Она: «Я заядлая охотница. Могу дуплетом по гусям…» Он: «Я больше по перу…» Пожалуй, что скаламбурил: дуплетно. Я рассказал о доброжелательных проводницах в поезде «Тихий Дон», которые рискнули взять меня без билета, – вскочил в вагон по спешке, оставив билет у приятеля. Он: «Казачки же!» Вместе с Марией Петровной поделился, что в ближайшую субботу собираются праздновать свадьбу внука: «Вот, готовимся…» Ганичев передал Шолохову подарок – портрет по металлу словацкого художника-скульптора Яна Кулиха с надписью «Великому писателю».
И в первый день, и во второй он сидел за столом в медицинском кресле на колёсах. Вдруг выложил, что подкладывает под себя плоскую подушечку с просом – послушался-де совета одного станичника. Это чтобы не случилось по тогдашней жаре пропотелостей и пролежней. Пошутил на этот счёт, но с перчиком: вот, мол, стал на старости лет «жопорушкою», явно от слова «просорушка». Хохоту-то было.
Без Сталина не обошлось. Шолохов говорил о нём, о его отношении к себе и о своём отношении к нему спокойно. Не раздавалось ни преувеличенных восторгов, даже в рассказах о хорошем во взаимоотношениях, ни огульного, так скажу, отрицания, когда вспоминал о мрачном, о трагическом.
Шолохов упомянул о едва ли не аскетизме Сталина в быту. Вспомнил, как однажды был приглашён отобедать на подмосковной даче. Около вседержавного хозяина, как запомнилось писателю, стояла бутылка грузинского вина и не было никаких разносолов – из яств лишь тарелка по-грузински приготовленного холодного мяса. Ещё Шолохов отметил скромную обстановку.
Я спросил его:
– Когда в 1938-м готовили ваш арест, в чём обвиняли?
Ответствовал немногословно:
– Во всём. Даже в том, что я высказывался о бесхозяйственности – что колхозные комбайны зимуют под открытым небом. – Добавил с горькой усмешкой: – До сих пор ведь в половине колхозов, думаю, так стоят.
Ганичев ему, к слову, сообщил:
– В печати идёт спор, хорош ли новый ростовский комбайн.
Услышали в ответ вновь с горечью:
– Спорят… А комбайн от этого лучше не становится.
Внезапно о секретаре крайкома довоенной поры:
– Он до революции экспроприатором был. Деньги отбивал… Анархист! Человек, скажу, храбрейший. Четыре ордена… Жил у меня дома четыре дня. Спросил у него, когда начал чувствовать на себе внимание органов: «Почему из всех членов бюро райкома одного не посадили – меня?» Он ответил: «Когда к дубу хотят добраться, по дороге к нему молодняк валят». Он в разговорах отрицал, что в тюрьмах пытки. Я его потом в Москве, когда секретаря райкома спасал, в НКВД увидел – глаз выбит, кровоточит… Сам попал в то, что копал.
О многом говорилось в те два дня. Звучали имена Долоресс Ибаррури, Молотова, Ильи Эренбурга, скульптора Конёнкова, Леонида Леонова…
Кое-кого вспоминал с горечью, обидой. Об Александре Солженицыне высказался с неприязнью, ничего о причинах того, однако, не прояснив. (О том, что этот писатель, увы, возглавил неправедную антишолоховщину, теперь хорошо известно.)
С уважением говорил о Василии Шукшине. Рассказал, что познакомился, когда снимался на донской земле фильм «Они сражались за родину». Растроганно припоминал скромность Шукшина.
Через некоторое время болгарский журналист Спас Попов передал мне своё интервью с Шукшиным, которое случилось вскоре после поездки этого артиста и одновременно писателя в Вёшки. В интервью прочитал: «Как я вижу Шолохова теперь? Намного ясней… До этого я имел представление о нём по устным рассказам, услышанным в московских клубах, компаниях, ресторанах от актёров и писателей. А это упростило или, точнее сказать, создало у меня искажённое представление о нём. Каким я вижу его после личного общения? Глубоким, мудрым, простым. Для меня Шолохов – олицетворение летописца. Шолохов вывернул меня наизнанку. Шолохов мне внушил – не словами, а самим своим присутствием в Вёшенской и в литературе, – что нельзя торопиться, гоняться за рекордами в искусстве, что нужно искать тишину и спокойствие, где можно осмыслить народную судьбу…»
Война, конечно же, вошла в разговоры. Началось с того, что Шолохов высказал свои оценки – высокие – маршала Жукова. И даже поделился предположениями, почему Сталин и Хрущёв проявили грубое недоброжелательство к всенародному любимцу. Сказал: «То была не только ревность к славе, но политическая боязнь». Ганичев припомнил, как вручал незаслуженно отставленному от дел маршалу подарочное издание «Тихого Дона» и тот выразил свою любовь к роману. Шолохов проговорил:
– Жаль, что ни разу с ним не встретился.
Я тем временем углядел на его столе – по правую руку – том воспоминаний маршала Рокоссовского. И спросил:
– Читаете?
– Перечитываю! – И в голосе усмешливая, как я почувствовал, укоризна: дескать, разве он мог позволить себе не прочитать эту книгу раньше. Добавлю: в последующее свидание, уже в больнице, тоже углядел то, что он читал, – «Воспоминания и размышления» Г. К. Жукова.
Война… Он вместе с Марией Петровной вспомнил о своей матери, о её гибели, когда немцы бомбили Вёшенскую.
Мария Петровна отметила такую черту её характера, как упрямство.
Ганичев тут же Шолохову:
– Вас ведь тоже трудно переубеждать. Вы тоже упрямый…
Ответил:
– Нет… – И усмехнулся: – Если кто меня переубеждает, я сдаюсь, подчиняюсь.
Решили с Ганичевым – воссоединёнными силами – прояснить судьбу военного романа. Уж сколько десятилетий он всё издаётся с грустной для читателей пометою «Главы из романа». Когда же завершит? Но интересовались мы не просто из любопытства.
Превеликий искус узнать судьбу романа был невероятно обострён откровениями – почти шёпотом – секретаря Шолохова, что-де, по свидетельству младшего сына, роман в полном его виде, рукописном, писатель сжёг.
Страшно было слушать. Ошеломило. В лобовую, понятно, не полюбопытствуешь – так ли, не так ли. Воспользовался каким-то удобным предлогом и спросил Шолохова:
– Будете ли продолжать и заканчивать?
Кажется, что вопрос застал врасплох. Молчит. Я понял, что он раздумывал – довериться ли гостям всем тем, что всё-таки через минуту-другую доверил:
– Послал я Брежневу рукопись романа… Там несколько страниц о Сталине. Подумал, что посоветоваться не помешает. Жду неделю. Жду месяц. Жду третий… – Как бы мимоходом обронил: – Сталин «Поднятую целину» за две ночи одолел. – И продолжил: – Живу в Москве. И как-то посыльный из ЦК: передаёт мне папку с романом. Я скорее раскрывать. А там что? Письма мне никакого в ответ нет, а по рукописи на полях три восклицательных знака. И всё! Совсем без каких-либо пояснений или разъяснений… Один вопрос стоял там, где у меня шло о Сталине. Критически шло… Второй вопрос – где у меня герой проходился по союзникам, что тянули с открытием второго фронта. Третий – там, где снова шло о Сталине…
Что же мне делать? Вот, думаю, посоветовался. Ну посчитал, проясню у Кириленко. Он был тогда – помните? – вторым секретарём ЦК. Звоню – тут же соединили. Расказываю, а он в ответ: «Это, дорогой Михаил Александрович, недоразумение. Это, дорогой Михаил Александрович, ошибка чья-то, а не Леонида Ильича. Я сегодня же, – говорит, – всё проясню у Леонида Ильича. Вы через два-три дня позвоните. А сейчас пошлю за вашей рукописью – вы верните её». Приехали за рукописью очень быстро. Я, конечно, отдал. Звоню через три дня. Звоню всю неделю. Ещё месяца два-три звоню. Нет Кириленко. Так ни разу не соединили. Наконец нарочный доставляет пакет с рукописью. Я папку раскрыл – всё в прежнем виде: ни письма, ни на полях ничего нового… – Закончил, помолчал, буркнул: – Говорят, Брежнев охотник хороший.
Выслушали мы, а не унять желания узнать судьбу романа: жив – не жив? Но как узнать?
Первым Ганичев не утерпел. Проявил замысловатую дипломатичность, вопросил эдак невинно:
– Михаил Александрович, а где вы храните эту рукопись романа?..
У меня мелькнуло: «Ну, вот петелька для ответа». Жду: вдруг не подтвердит, что бросил рукопись в огонь. Жду, что скажет: «Да, где же ей быть, как не в столе…»
Он, однако, собрался и отвёл от себя хитрованный захват, дал резкую отваду нашим соблазнам:
– Нет её здесь! – сказал неподступно, как ударил закомлястой палицей. Мы уже знали цену такой жёсткой интонации. Она не позволяла рисковать продолжить тему. Новые – неугодные ему – вопросы могли перебить, а то и прекратить встречу.
Так и осталась тайной эта страница шолоховской жизни – драматическая!
Шолохов после паузы – видно, наше любопытство про рукопись сильно зацепило, – снова принялся за Брежнева. Стал рассказывать, как отказал в гостеприимстве: не пожелал принять в Вёшенской. Нашёл для этого благовидный, по своему мнению, предлог. Изложил происшествие так:
– Звонок междугородний – Москва! Мне говорят: «Сейчас с вами будет говорить генеральный секретарь цэка капээсэс товарищ Леонид Ильич Брежнев!» После такого вступления стало во мне что-то закипать… через секунду-другую слышу в трубке: «Михаил Александрович, здравствуйте! Я решил заехать к вам, в Вёшенскую. Побывать у вас в гостях. Вы не будете возражать?» А мне как можно возражать?.. Я и говорю очень вежливо: «Дорогой Леонид Ильич, как же вы к нам приедете, если у нас в этом году с урожаем на Дону не вышло. Нет у нас урожая». Слышу – молчит. Потом говорит: «До свиданья, Михаил Александрович».
Шолохов при этих словах заговорщически ухмыльнулся: явно приглашал нас разделить-­уразуметь, как ловко-де нашёл наипочтительную возможность дать – непочтительно – отваду обидчику, притязавшему на сближение. ­Хитрован: знал необузданную тягу-любовь Брежнева к торжествам-парадам.
Выделю и замечу: Шолохов тогда далеко не всю историю своего романа – горестно-драматическую – изложил.
В 1991-м старшая дочь писателя, Светлана Михайловна, мне кое-что поведала, внеся наисущественное дополнение:
– Как-то главный редактор «Правды», – так начинался рассказ дочери, – попросил у отца отрывок из новых глав этого романа. К 7 ноября, в праздничный номер. Сначала отец отказал ему, но после настойчивых просьб послал отрывок, где речь идёт о Сталине и о репрессиях. Редактор не решился напечатать это без «визы сверху». Уговаривал отца сделать поправки: «смягчить» или вообще выбросить некоторые «острые места». Отец, хотя и вышел очень резкий разговор, отказался.
О Брежневе, – продолжился рассказ дочери. – Отец либо вам неточно передал, сколько было у того восклицаний на полях, либо вы что-то не так записали. Так называемых «замечаний» было много. Искорёжили роман…
И в самом деле партцензура скрыла от читателей истинное отношение великого творца к Сталину. Горжусь: к 90-летию Шолохова мы воссоединились со Светланой Михайловной и совместно с издательством «Либерея» выпустили роман полностью отреставрированным. И ещё увеличили тираж восстановленных политкупюр – я обнародовал их стотысячным тиражом в своём «Альманахе исторических сенсаций» в качестве заметок дочери писателя.
И ещё от дочери. Она передала мне письмо отца Брежневу. Перепечатываю его полностью – какой же многогранный документ времени!

«Дорогой Леонид Ильич! Как ты сегодня сказал, вступая в доклад: „по традиции регламент пленума не меняется”, так и у меня по неписаной традиции не меняются отношения с „Правдой”: „Тихий Дон”, „Поднятая целина” и „Они сражались за Родину” почти полностью прошли через „Правду”.
Не изменяя этой традиции, я передал туда новый отрывок из романа, который вот уже более трёх недель находится у тебя. С вопросом его использования нельзя дальше тянуть, и я очень прошу решить его поскорее по следующим причинам:
1. Я пока не работаю, ожидая твоего решения. Не то настроение, чтобы писать.
2. О существовании этого отрывка и о том, что он находится в „Правде”, широко известно в Москве, и мне вовсе не улыбается, если где-нибудь в „Нью-Йорк Таймс” или в какой-либо другой влиятельной газете появится сообщение о том, что „вот, мол, уже и Шолохова не печатают”, а потом нагородят вокруг этого ещё с три короба…
Обещанный тобой разговор 7 октября не состоялся не по моей вине, и я ещё раз прошу решить вопрос с отрывком поскорее. Если у тебя не найдётся для меня на этот раз времени для разговора (хотя бы самого короткого), поручи, кому сочтёшь нужным, поговорить со мной, чтобы и дело не стояло, и чтобы оградить меня от весьма возможных домыслов со стороны буржуазной прессы, чего и побаиваюсь, и, естественно, не хочу.
Найди 2 минуты, чтобы ответить мне любым удобным для тебя способом по существу вопроса.
Я – на пленуме. Улетаю в субботу, 2.ХI. Срок достаточный для того, чтобы ответить мне даже не из чувства товарищества, а из элементарной вежливости. Обнимаю!
М. Шолохов. 30 октября 1968 г. Москва».

Письмо, необычное едва ли не каждой своей строкой. Меня к тому же  тон удивил: требовательный, взыскующий.
…На память о своей поездке в Вёшенскую увозили несколько фотографий, одну из них выделю. Шолохов за столом: ворот рубахи вольно расстёгнут; в одной руке листы статьи, в другой – сигарета, рядом стакан чаю… И как же красивы выразительные линии, вычерчивающие гордо сидящую на высокой шее голову, огромный лоб и горбатинку носа.

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован.