«Донецкий ветер»
Мария ОРЛОВА
г. Севастополь
МАРУСЬКА
Маруська летела над верхушками тополей и видела, как стремительно приближается покачнувшаяся земля. За секунду до этого воздух вдруг стал упругим и горячим, её резко подбросило вверх и куда‑то в сторону, а потом её лёгкое тело, будто что‑то вспомнив, вытянулось в струнку, раскинуло в стороны все четыре лапы и стало плоским, как у белки-летяги.
Возможно, это её и спасло, а может, то, что приземлилась она ровно в центре детской площадки, куда совсем недавно завезли рассыпчатый золотистый песок.
Израсходовав одну из своих жизней, она доползла до деревянного детского домика, чудом уцелевшего ещё с советских времён, свернулась калачиком и провалилась в небытие – всё‑таки удар был слишком сильным.
Откуда‑то сверху всё ещё доносился грохот, что‑то со свистом падало, взрывалось, чьи‑то крики перемежались со звоном разбитого стекла, воем «скорых», но это уже Маруська слышала будто сквозь слой ваты.
Спустя час всё стихло.
В квартире на девятом этаже к этому времени уже в который раз заглянули под все диваны, открыли все шкафы, обшарили все кладовки – кошки нигде не было.
За секунду до взрыва она грелась на солнышке на застеклённой лоджии.
В это воскресное утро прилетело в соседний дом и кварталом выше – попали по рынку. По городу особенно часто били как раз по выходным, а ещё во время праздников. Взрывной волной вынесло рамы со стёклами, люди привычно укрылись в ванной комнате. За все эти годы многие разучились испытывать страх, и вот это‑то было особенно страшно. Это неправильно, когда в минуты опасности человек ничего не чувствует…
Понемногу дом возвращался к обычной жизни. Пустые проёмы затянули полиэтиленом, благо было ещё тепло. А вскоре неугомонные коммунальщики завезли новые рамы и стёкла, подлатали разбитый асфальт, вернули в дома свет и воду…
Иваныч в который раз обошёл весь двор, устало присел на скамейке. Прошло уже две недели, пропавшую кошку все давно считали погибшей. А вот ему почему‑то не верилось.
В семье было несколько питомцев, Маруську все шутя называли папиной дочкой.
Возвращаясь домой после тяжёлой операции, Иваныч укладывался на старенький диван, и рядом неизменно оказывалась его любимица. Она перебирала мягкими лапками, мурчала у самого уха, уютно сворачивалась на его груди, и от этого куда‑то уходила противная давящая боль в сердце, переставала ныть голова и даже сны становились светлыми и медовыми, как в детстве.
Иваныч ещё раз прошёл мимо подвальных пыльных окошек, на тихое «кис-кис» оттуда вынырнуло с десяток пушистых соседей. Разложил в миски корм, налил воды и отправился в убежище. Там вот уже две недели жила юная мамочка с малышом.
Иваныч носил ей туда молоко и нехитрую снедь, пакеты с чистыми пелёнками, тёплые одеяла. И в который раз уговаривал вернуться домой, не дело держать ребёнка в такой сырости. Бедная девочка не могла себя заставить даже просто выйти из подвала и на все уговоры отвечала потоком горьких слёз.
Но сегодня был какой‑то удачный день. Машенька впервые за это время улыбнулась и кивнула головой – пора.
Переселяли её чуть ли не всем домом. Проверяли замки и окна, натащили солений, варенья и прочих закруток, а потом сидели все вместе за большим столом – как в прежние времена.
Выходя из подъезда, Иваныч краем уха уловил тихий шорох в кустах крыжовника. Такими же невозможно зелёными глазами на него смотрела Маруська.
Он осторожно поднял её и прижал к небритой щеке, почему‑то вдруг ставшей подозрительно влажной. Вот только было непонятно, чьи это были слёзы – его или Маруськины.
Иваныч прищурился, посмотрел вверх и сказал тихо, но твёрдо:
– Всё будет хорошо!
ДОМ
Дом стоял на семи ветрах. Так говорили жильцы…
Особенно это докучало весной, когда в окна и двери со всех сторон света врывались буйные потоки донецкого ветра – хлопали форточками, опрокидывали тонкие чашки, смахивали со столов кипы листов и старых газет, переворачивали книжные страницы…
«Такая вот роза ветров», – вздыхали обитатели дома.
С началом войны их число изрядно поредело. Кто‑то ушёл на передовую, кто‑то перебрался подальше от фронта или просто в более безопасные районы города.
А потом уехали все. Вернее – почти все.
Соседние дома уже давно глядели в мир пустыми глазницами окон. Израненные стены кое-где обнажили ступени лестничных пролётов, и оттого все эти строения казались похожими на поверженных великанов.
Она осталась одна. Почти одна.
Уезжая, соседи в спешке оставляли ей ключи. Они тогда не верили, что это безумие надолго. Но время шло, обстрелы становились всё прицельнее и безжалостнее. Она уже почти привыкла к постоянному гулу и грохоту.
А дом…
А дом стоял как заговорённый. Почему‑то ей казалось, что стоит только… нет, не уехать, стоит только уйти – и всё. Что всё? Это было уже за гранью. Об этом было лучше не думать.
Она ходила по осиротевшим комнатам, поливала разлапистые монстеры и кожистые фикусы, кормила попугаев и котов, и дом продолжал жить одной только ей понятной жизнью.
Фотографии на тумбочках, старинный стетоскоп потомственного доктора, самоцветные камни и друзы в шкафах у старого геолога… И десятки других таких же важных предметов наполняли смыслом её жизнь и жизнь дома…
– Вот ведь, какой громадный вымахал! Натуральная пальма. Петровна этот фикус нашла где‑то. Палка палкой из кадушки торчала, ни одного листочка не было. А у неё вообще всё растёт. Мы смеялись: «Петровна, ты черенок от лопаты в землю воткнёшь, он у тебя зацветёт…»
Не квартира, а оранжерея. Они все её помнят. Поливаю их, а они словно трогают за руки. Трогают и как будто по имени её зовут. У цветов вообще крепкая память. И у вещей… Они их всех помнят. Где они теперь все?
Кто где… Но те, которые тут жили, они… Они продолжают тут жить. Те, довоенные.
В отражениях мелькают, шаги их шуршат по этим полам. Сны их тут… Бессонные ночи в ожидании загулявших подросших детей… Детские шальные мечты… Пока жива память, они…
А память жива. В каждой колышущейся шторе… В урчании этого героического кота.
А кот у нас героический!
– Ну, опять спрятался? Ну как хочешь, я тебе молока налила, захочешь – выйдешь…
Тут жил старый доктор.
Они, наши крепкие старики, когда были самые страшные обстрелы, выгоняли молодых докторов по домам, и оставались в операционных одни ветераны. Говорили: «Мы уже пожили, а у вас семьи, вам ещё детей поднимать надо». Так и оперировали под канонаду и взрывы на улицах.
Так вот, этого доктора наш котофей однажды спас.
Старик уж на работу выходить собрался, а эта лохматая бестия устроил тут целую свистопляску. Носился по комнатам, посуду на кухне разгрохал. Иваныч его давай ловить, успокаивать. А кот как взбесился, царапается, убегает. Провозился он с ним с полчаса, не меньше, насилу успокоил. Сел после этого сам, успокоиться, чайку попить. Пришёл на работу, а там…
В эти самые полчаса в его кабинет прилетел снаряд и разворотил там всё. Так что, если бы не этот дебошир, не было бы больше нашего доктора. Он сейчас в центре живёт, поближе к больнице. Чтоб добираться было проще.
А кот уезжать не пожелал.
Уехать‑то они все уехали, да выходит, что не совсем. Осталась тут их довоенная жизнь, уж очень мы дружно жили этим домом.
Жили и живём. Не знаю, как уж у них у всех сложилось на новых местах… А мы тут живём…
