Его веру звали «Надежда»

К 250-ЛЕТИЮ ПЕРВОГО РУССКОГО «ПЛАВАТЕЛЯ ВОКРУГ СВЕТА»

С портретов Иван Фёдорович Крузенштерн смотрит гордо и невозмутимо с полным на то основанием. Седые волосы, золотые адмиральские эполеты на плечах. Его паруса пронесли славу России по трём океанам планеты «…по изгибам зелёных зыбей, меж базальтовых скал и жемчужных…», в точном соответствии с гумилёвскими строками вёл он свою «Надежду». Непросто было расставаться с домом, но он всё же возглавил задуманную экспедицию, чтобы вернуться с другой стороны земного шара.
В Санкт-Петербурге примерно полтораста лет назад ему поставили памятник с посвящением на пьедестале первому русскому «плавателю» вокруг света. Что же побудило скромного капитан-лейтенанта составить план первой кругосветки россиян, целью которой были берега русской Америки? По этому поводу сам Иван Фёдорович позднее писал: «Малая обширная деятельность российской торговли занимала многие годы мои мысли. Желание способствовать хотя бы несколько тому, чтобы видеть ее в некотором усовершенствовании, было безмерно… В сем начертании представил я, от каких выгод отказывается Россия, предоставляя всю непосредственную торговлю свою иностранцам… На сей конец, предложил я, чтобы послать из Кронштадта к Алеутским островам и северо-западному берегу Америки два корабля»…
Почитателям рок-оперы «Юнона и Авось» эти слова могут показаться знакомыми, и ошибки в этом не будет: Андрей Вознесенский частично вложил их в уста своего любимого героя Николая Резанова. Только вместо кораблей «Надежда» и «Нева», отправившихся в экспедицию под командованием Ивана Крузенштерна и Юрия Лисянского, в продолжении монолога упоминаются парусники, никогда в Кронштадте не бывавшие: «Юнону» для нужд российско-­американской компании купили у американца Вульфа (д’Вульфа), а тендер «Авось» построили в русской Америке. Это не в укор чарующей музыке и прекрасным стихам. Что ж поделать, если Пегас вдохновения сплошь и рядом порхает вокруг да около истины. Избегая на неё приземляться.
Действительность, впрочем, мало уступает в поэтичности вымыслу. Предоставлю слово самому Крузенштерну и задам ему воображаемый вопрос через годы: неужели ничто не удерживало мореплавателя на берегу, когда последовало долгожданное утверждение проекта? А вот его объяснение: «Более полугода уже прошло, как я разделял счастие с любимой супругой и ожидал скоро именоваться отцом… Но от сего надлежало теперь отказаться и оставить жену в сугубой горести. Но адмирал Мордвинов объявил мне, что если не соглашусь быть сам исполнителем своему начертанию, то оно будет вовсе отставлено. Я чувствовал обязанность к Отечеству в полной мере и решил принести ему жертву. Мысль сделаться полезным, к чему стремилось всегда мое желание, меня подкрепляла; надежда совершить путешествие счастливо ободряла дух мой, и я начал всемерно заботиться о приготовлении в путь, не испытанный до сего россиянами».
У первой отечественной кругосветки было немало задач, но в придачу к сугубо мореходной, в добавление к коммерческой, в плюс к географической и в прибавление к дипломатической она совершенно непредвиденно для самого инициатора и для всех прочих инстанций вплоть до императора немало повлияла на российскую словесность. Один из невольных вкладов в литературу я уже упомянул: малоудачная, если не провальная миссия Резанова по установлению дипломатических отношений с Японией, благодаря посещению Калифорнии и романтичной любовной истории дочери испанского коменданта с русским посланником, в последние десятилетия ожила в поэме Вознесенского «Авось» и последующей рок-опере.
Сам Крузенштерн, ничуть не задумывавшийся заранее об этом, стал родоначальником блистательной серии путевых заметок моряков-кругосветчиков. Вспомним, что многие берега далёких континентов и архипелагов не знали ещё маячных башен, а более или менее точные по тем временам карты не видывали печатного станка и хранились в адмиралтейских архивах под величайшим зачастую секретом. По всему по этому водители фрегатов, шлюпов и пакетботов вчитывались в тексты не только ради развлечения, но прежде всего пытаясь побольше выведать о каверзах течений в неведомых проливах, про удобные якорные стоянки да о коварстве ветров. Любопытство «сухопутных крыс» не уступало прагматизму «морских волков». О телевидении не успел тогда помечтать ещё не родившийся Жюль Верн. О телепутешествиях под приятный говорок Юрия Сенкевича или о подводных телепрогулках Кусто речи подавно не заходило. Так что описания странствий были единственным достоверным источником сведений о малоизведанном мире.
Без библиотеки кругосветок, начатой трёхтомником записок Крузенштерна и продолженной Василием Головниным, Фаддеем Беллинсгаузеном и другими их сподвижниками, не появился бы «Фрегат «Паллада»» Ивана Гончарова. А от последнего в этой галерее труда Константина Станюковича «Вокруг света на «Коршуне»» уже не так уж далеко до Виктора Конецкого с его прозой странствий. При том что действие одной из первых, если не первой, из его фирменно-морских книг «Солёный лёд» начинается именно на набережной Шмидта у памятника Крузенштерну!..
Но был под началом Крузенштерна в экспедиции и другой необычный персонаж, необузданный нрав которого, причуды и буйства вынудили отдать должное его явным достоинствам и ещё более явным недостаткам и Льва Толстого, родственником которого он являлся, и Александра Грибоедова, и Александра Пушкина. Речь о Фёдоре Толстом-Американце, о котором Крузенштерн в своих записках ни разу не упомянул, но от которого избавился при первом же из возможных случаев.
…Однажды, оказавшись на Ваганьковском кладбище, я увидел на указателе достойных внимания, по мнению администрации, могил слова: «Ф. Толстой-Американец – 1 м». На деле метров оказалось несколько больше, но суть от этого не менялась: стрелка впрямь указывала путь к могиле того, о ком в «Горе от ума» говорится: «Но голова у нас, какой в России нету, / Не надо называть, узнаешь по портрету: / Ночной разбойник, дуэлист, / В Камчатку сослан был, вернулся алеутом, / И крепко на руку не чист; Да умный человек не может быть не плутом. / Когда ж об честности высокой говорит, / Каким-то демоном внушаем: / Глаза в крови, лицо горит, / Сам плачет, и мы все рыдаем».
Сию характеристику можно считать убийственной, а можно и комплиментарной. Сам герой был не согласен с ней только в одной строке: соглашаясь в склонности к плутовству, он хотел конкретизации, предлагая поправку «в картишки на руку не чист». Шулерских наклонностей он ничуть не стеснялся, а вот слова в каноническом тексте комедии не нравились, ибо могли быть поняты как слабость красть табакерки со стола!
О Фёдоре Толстом-Американце написано много, и необходимости в пересказе я не вижу. Однако не высади его Крузенштерн то ли на Камчатке, то ли на Алеутах, не соверши он невероятного по тем временам путешествия через всю Сибирь, русская драматургия пусть ненамного, но уж точно бы обеднела…
В недалёком прошлом бытовали споры о происхождении Крузенштерна. Сомнений в его остзейских корнях не было, однако Виктор Конецкий, к примеру говоря, вспоминая об ужасах блокады, не хотел признавать немецкие корни адмирала, печатно понадеявшись, что тот был эстонцем. С тех пор эстонцы тоже многое сделали и продолжают делать против России, а что касается родословной Ивана Фёдоровича, то архивисты выяснили, что шведской крови в нём было поболе немецкой. Один из его предков даже сражался с войском Петра I под Полтавой. Это, впрочем, ничуть не ­помешало потомку доблестно служить России и упокоиться в Домском соборе Таллина под Андреевским флагом, который уцелел над склепом даже в десятилетия небрежения самодержавным, славным прошлым.