Хотя бы одним глазком…

Александр Гуров

ИЗ ЗАПИСОК ПОКИНУВШЕГО РОДИНУ

Как-то на одном мероприятии встречаю своего односельчанина. Спрашиваю:
– На родине давно не был?
– А чего там делать? – отвечает. – Деревни нет, разве что на могилке родственников побывать, да времени всё не хватает.
– И что, совсем не тянет?
– Да как сказать, – отвечает. – Конечно, тянет. А потом… Дорог там нет, народ спивается, землю и ту, говорят, уже не пашут, – как бы оправдываясь, подытоживает земляк.
– Так-так, – говорю, – а ты давно по этим дорогам ходил-то?
– Так… когда же это?.. Да, пожалуй, лет уж тридцать как уехал. Ты же сам помнишь, когда люди в города побежали.
Как не помнить. Сам уехал после армии. Психоз переселения пришёлся на конец ­1960-х – начало 1970-х годов прошлого столетия. Сказались последствия «хрущёвской оттепели», растопившей вековые устои крестьянского быта. С карты Тамбовской области (впрочем, как и других) быстро стали исчезать деревеньки и сёла.
Много сегодня спорят о причинах опустения русской деревни. Причина, конечно, не одна. Но главная, по мнению либеральных теоретиков, связана с раскрепощением крестьян: мол, получили паспорта и айда от могил предков искать лучшую жизнь. А почему искали? Вот в чём основная причина, с моей точки зрения.
Поколение постарше хорошо помнит, как партия объявила бесперспективными небольшие деревни и хутора, как скучивали крестьян на совхозных усадьбах в двухэтажных бараках с полоской земли у окон. Как из небольших компактных колхозов искусственно создавали огромные совхозы, как запрещали иметь живность – не больше одной коровы и поросёнка (дескать, зачем рабочему человеку копаться в навозе), как отрезали вместе с садом часть огорода, оставляя 20 соток, как взрывали купола храмов, не разрушенных даже первыми безбожниками в затёртых кожаных тужурках. Как… Да что там! Можно перечислять и перечислять эксперименты над крестьянами.
А дорог тогда действительно не было. Были большаки с лугом по обе стороны метров на сто, а то и больше, чтобы легче на телеге в распутицу ехать. До района из села Шушпан-Ольшанка (это 22 км) весной или осенью можно было добираться дольше суток. Упаси бог заболеть – не довезут. Выручал трактор. А всё потому, что и луг распахали во время целинной и кукурузной эпидемии. Ни пройти, ни проехать.
Радио к нам в деревню провели, кажется, году в 1961-м, а электричество – пятью годами позже. Так что радиоприёмники и телевизоры мы не знали, а если и слышали о них, то не воспринимали за реальность.
Жизнь на селе была тяжёлой. Крестьянский труд властью не ценился. За трудодни (была такая единица измерения труда) денег не платили, а порой и натурой тоже не давали. Выгребали всё в сверхплановые поставки из колхозных закромов. У нас в колхозе «Передовой» (домов 25–30) все председатели (посменно), заместители, учётчики и сторожа имели судимости за самоуправство и халатность: ­осмеливались после сдачи зерна по плану оставшееся раздать колхозникам без разрешения райкома партии.
Раздавали, конечно, осознанно. А иначе не выживешь, иначе голод. Кормились больше с 40 соток земли, на которых сеяли пшеницу и рожь, свёклу и морковь, подсолнух и коноплю для верёвок (тогда это был дефицит). Кормились сами, и государство кормили: 52 процента продуктов в стране приходилось не на импорт, а на крестьянские хозяйства.
Конечно, чего греха таить, и приворовывали тоже. А по справедливости – возвращали недодаденное властью. Бывало, в дни великих битв за урожай зерно ссыпали фурами и бункерами. Зазорным это не считалось, хотя с юридической стороны было совершением тяжкого преступления.
Живых денег на деревне не имелось, разве что от продаж в городе семечек, мёда или ещё чего.
Стыдно сказать, но белый хлеб по 13 копеек за батон, который привозили из Москвы полунищие лимитчики-односельчане, нам раздавали ломтями торжественно. Так, как если бы сегодня угощали тортом «Наполеон». Но больше мне запомнился другой хлеб: чёрный, мягкий, душистый каравай домашней выпечки. Тогда пекарен не было. Кстати, сами делали колбасу, рулеты, сыр и многое другое, о чём сегодня знают не везде.
…В те годы крестьяне работали много. Не были исключением и мы – ребятишки старшe десяти лет. Дед Степан научил меня косить траву уже в тринадцать лет. Я до сих пор кошу её литовкой на даче, хотя есть всякие газонокосилки.
Сегодня русло реки Шушпани не разглядишь – лес стоит. А в годы моего детства и юности там были лишь маленькие кустики. Мы не давали разрастись ольхе, осокорю, иве и тальнику. Всё это шло на дрова (топить, кроме соломы, кизяка и торфа, было нечем) и плетни.
Научил меня дед и с садом обращаться (у меня теперь, наверное, лучший в Красногорском районе Московской области сад), и крыши крыть, и пахоту бороновать, и многому другому.
Нам, ребятишкам, часто приходилось помогать родителям. Да и как иначе, мы же видели, как трудятся взрослые. Делали это порой через силу. Ну скажите, кому хочется в жару, когда все на речке, вместе с матерью мотыжить или полоть три гектара свёклы? Столько давали для ручной обработки женщинам-совхозницам. А что им перепадало после сбора урожая? Почти ничего: мешка два сахарного песка и рублей 60–80.
Повзрослев, уже в девятом классе, я стал работать на тракторе, сначала прицепщиком, подменным трактористом, а потом доверили Т-38 с культиватором КРН-2. Умышленно привожу эти названия. Я их не забыл, да и как забудешь! Приходилось работать и на комбайне «Сталинец». Его таскал гусеничный трактор. Экипаж наш состоял из пяти человек. Это было крайне непродуктивно, затратно. Но нам доверили, и мы, мальчишки лет по 16–17, это доверие оправдывали. Мы были заняты делом, и это было основой нашего воспитания. Поэтому, когда мне задают вопрос «Как вас воспитывали?» – я не знаю, как ответить. Сказать: «Никак» – несолидно. И говорю в таких случаях: «Трудом». Думаю, не ошибаюсь.
Сегодня ребят возят в школу на автобусах, и они, вероятно, думают, что автобус – это атрибут учёбы, как линейка, пенал или учебник.
А нам приходилось покрывать расстояния от дома до средней Новиковской школы в 22 км, а если через районный центр, то и все 30. Жили в интернате, питались там же: бутылка постного масла в месяц, картошка, макароны на три рубля. Вот это был пост! Не 40 дней, а все четыре года учёбы. На лыжных тренировках, бывало, кружилась голова от недоедания, и тогда наш директор Владимир Воробьёв приказывал выдать «спортсменам» по чашке (примерно 1 кг) сахарного песку. И ничего! Нередко отбирали призы даже у староюрьевских, где, надо сказать, спортивные команды по лыжам, стрельбе, бегу были весьма сильными традиционно.
Нередко можно слышать: «Вот раньше разве так жили, а теперь цены поднимаются…» Прошедшие молодость, здоровье скрашивают воспоминания, и даже моё поколение забывает, как в 1950-е годы ходили уполномоченные по заготовкам и объявляли: сдать столько-то масла, молока, яиц и пр.
Помнится, бабка Катя говорит такому уполномоченному с прорезиненной планшеткой:
– Родимый, да ведь коровы-то у нас нет, где же я возьму?
– Нету?! Значит, купи, а сдай, что положено, – следовал ответ.
– Да ведь денег-то тоже нет, где взять? – горестно скрестив на животе руки, пыталась разжалобить бабушка представителя власти.
– Не-е-ету-у? – с издёвкой тянул он. – Так продай чего-нибудь и купи масла. Так надо для страны.
Я тогда учился в третьем классе и никак не мог понять: стране масло надо, а нам – нет!
Вот почему, не особенно веря словопрениям генсеков коммунистической партии, деревенский говорил своим детям уже в раннем детстве:
– Учись, оболтус. Видишь, как отец хребет гнёт задаром. Учись, может, куда устроишься. Тут делать нечего.
Власть, к сожалению, этих настроений не учитывала. Видно, и сама верила в светлое будущее коммунизма, который, по заявлению первого секретаря партии Н. С. Хрущёва, должен был наступить в 1980 году.
А чтобы народ поверил ему, нужно было показать, что счастье не за горами. Кажется, в 1962 году в районной столовой стали давать бесплатно хлеб, чай без сахара и горчицу. Мы поверили. Ну а буквально через год стали получать по 400 граммов эрзац-хлеба в интернате. Своё зерно кончилось, перешли на канадское…
И всё же, несмотря ни на что, я твёрдо решил работать в районном отделе милиции. На третьем году срочной службы написал начальнику милиции письмо с просьбой зачислить меня в уголовный розыск после армии. К тому времени я окончил офицерские курсы, вступил в партию и не сомневался, что созрел для раскрытия запутанных преступлений. Однако ответ меня разозлил и обидел одновременно. Невзирая на мои доводы, начальник милиции, кажется Чирков, в своём ответе сослался на отсутствие у меня юридического образования, одним словом, в розыск меня не взял. Мог бы, конечно. Тогда и со средним образованием в органах внутренних дел служило мало людей.
Обидевшись, я уехал в Москву и стал работать в конвойном полку милиции простым конвоиром.
Так началась моя милицейская карьера. Потом окончил МГУ, аспирантуру без отрыва от производства. Защитил кандидатскую, а затем через десять лет и докторскую диссертацию. Разработал теорию борьбы с организованной преступностью, которой, по официальной версии, у нас не было. В статье «Лев готовится к прыжку» вместе с известным, ныне покойным, журналистом Юрой Щекочихиным мы впервые предали огласке результаты исследования. На дворе стоял 1988-й – вовсю продвигались новое мышление и перестройка с гласностью. Но я чуть с работы не слетел. В буквальном смысле спас М. С. Горбачёв. И вместо увольнения предложили должность начальника Управления по борьбе с организованной преступностью. Потом в силу ряда обстоятельств пришлось перейти на работу в КГБ. Под натиском демократии я в числе многих тысяч специалистов был отправлен в отставку. После четырёх лет «отдыха» меня снова призвали, но уже в 1999 году, уговорили возглавить вместе с Сергеем Шойгу и Александром Карелиным федеральный избирательный список «Единство» («Медведь»). Мы тогда набрали 24 процента голосов, нас поддержала и Тамбовская область. С этого момента начался новый поворот в развитии российской государственности, поскольку изменилась расстановка политических сил.
…Мне часто приходится бывать на Тамбовщине и, конечно, в нашем районе, ведь в депутаты я избирался по Тамбовской области. Наверняка кто-то скажет: «Ага, генерал, сам ездишь на родину по долгу службы, а других критикуешь».
Нет, и до депутатства я часто бывал на родине, да, собственно, душою никогда оттуда и не уезжал. Пока стояла наша Шушпан-Ольшанка, мы с братьями (нас шестеро) до последнего туда ездили. Там дом у нас был, пасека. Когда деревня и вовсе опустела, мы купили дом в Чурюкове, поставили пасеку и снова не вылезаем из деревни. Жаль только, что в Ольшанку нельзя ни въехать, ни войти: всё заросло и заболотилось. Деревня не пускает к себе, она как бы мстит нам за предательство. Однако каждый год, падая в буреломе, обжигаясь о крапиву и цепляясь за репейники, я пробираюсь к останкам своего дома. Сажусь на развалины и вспоминаю былое: грустно становится и вместе с тем легко. Вроде побывал в своей юности.
Деревни нет, а она зовёт, манит к себе. Недавно навестил свою родственницу, Валентину Михайловну Кривошееву. Ей далеко за восемьдесят, и она всё спрашивала: «Ну, как там?» А потом заплакала и говорит сквозь слёзы: «Скоро умирать, хоть бы одним глазком глянуть на Ольшанку».
Вот так – хоть одним глазком! И такое чувство у всех без исключения. Не случайно же в Московском регионе мы создали семь лет назад Тамбовское землячество, цель которого – связь с малой родиной. Мне, правда, не нравится словосочетание «малая родина». Она для меня большая Родина: там мы родились, оттуда вышли в люди. А что такое Родина? Спроси любого, и он сразу не скажет. Ответ у каждого, наверное, свой будет.
Как-то в послереволюционные годы Александра Куприна вели на допрос к следователю, и конвоир – матрос Семёнов-Тян-Шанский (родственник известного путешественника), – сетуя на вопли интеллигенции о родине, спросил писателя: «А что такое Родина, скажи?»
И Куприн не мог ответить на этот, казалось бы, простой вопрос. Потом в своём рассказе «Шестое чувство» написал, что Родина – это всё, что тебя окружает – земля, небо, кусты, родители… Одним словом, ощущение Родины можно сравнить с шестым чувством (известно пять).
Вспоминая о прошлом, с грустью и надеждой смотришь в будущее. Сегодня властью много делается, и деревню никто не объявляет бесперспективной. Она такой становится. Не хотелось, чтобы кто-то через пятьдесят лет делился подобными воспоминаниями. Самоликвидация деревни – это трагедия для России. Уйдут вместе с ней обычаи, традиции и многое то, что составляет духовное содержание русского человека.
Есть о чём подумать всем.

Хотя бы одним глазком…: 1 комментарий

  • 01.12.2022 в 23:03
    Permalink

    Замечательно написано! Честно! От души! Доброго здоровья Вам, уважаемый Александр Иванович! И обильной помощи Божией для возрождения лучших традиций Тамбовщины, её крестьянства, интеллигенции!

    Ответ

Добавить комментарий для Евгений Голоднов Отменить ответ

Ваш адрес email не будет опубликован.