Из пустого в порожнее

– Тогда новая жизнь, – говорит Кириллов Ставрогину, – тогда новый человек, тогда всё новое… Тогда историю будут разделять на две части: от гориллы до уничтожения Бога и от уничтожения Бога до… (выд. Д. С. Мережковским. – А. Я.)
– До гориллы? – с холодною усмешкою подхватывает Ставрогин.
Д. С. Мережковский. Л.­ ­Н. ­Толстой и Ф. М. Достоевский (передача сцены из «Бесов» Ф. М. Достоевского)

В ответ на вопрос о своих первых ощущениях по прохождению великого порога запредельных миров он сообщил, что прежде видел как бы сквозь тусклое стекло, однако переступившим порог открываются высочайшие возможности атмического развития.
Джеймс Джойс. Улисс. Часть II. Эпизод 12

А что же наш матёрый доцент-­ракетчик Николай Андреянович разленился в расслабляющем душу и тело месяце мае? В то время как друзья его, профессор Скородумов и писатель Бурцев, разъезжают по историческим эпохам на своих личных автомобилях и китайских самокатах времени, едва успевая между вояжами свои служебные дела перелопатить наскоро, встретиться в уютном заведении «Наливай-ка!», на худой конец остограммиться из заначенной заветной бутылочки. Или осторожничать стал уроженец Заполярья Николай Андреянович, забоялся в пенсионном возрасте езды в машине времени, что движется сквозь годы и века со скоростью света? Вряд ли… Но друзья забеспокоились: Игорь Васильевич наутро после путешествия в «лихие девяностые» за долларовой субсидией (деньги не пахнут!) от американского миллиардера Джорджа Тивадаровича Сороса, он же Шорош, он же Шварц, обеспокоенно позвонил приятелю: дескать, дорогой Николай Андреянович, я вот только что сгонял в Москву и отхватил пятьсот баксов от акулы мирового империализма за туфтовую дезинформацию, промок в дождливом ноябре; Андрей Матвеевич тоже время даром не теряет, а ты чего в несознанке затих?
Но вовсе не затаился Николай Андреянович, а свою личную машину времени давно не выводил из виртуального гаража своей памяти по той простой причине, что увлёкся чтением французских исторических романов: такую чудаковатую тематическую подборку из десятка книг он недавно обнаружил около их квартальной помойки. Аккуратной стопочкой были они уложены на камушек; даже газетка подстелена. Всю стопку книг Николай Андреянович и забрал домой, в основном по той причине, что начинал накрапывать дождик. Вот сердце и душа истинного библиофила и не выдержали, хотя и давно в квартире все свободные горизонтальные поверхности, кроме пола, плотно уставлены книгами.
Вроде бы из снисходительности книги домой принёс, спас от приведения в полную негодность действительно разразившимся плотным дождём под аккомпанемент звончатой майской грозы, однако… раскрыл наугад том Виктора Гюго, затем Ромена Роллана, а потом и вовсе увлёкся. Что не успел прочитать в юные и более зрелые годы, то и восполнял сейчас.
Как раз перед звонком профессора Скородумова читал роман ранее не знаемого им писателя девятнадцатого века, а именно главу, в которой живописно рисовался быт каторжников во французской Гвиане, или по названию главного города – Кайенне, что на атлантическом берегу ближе к северу Южной Америки. Из ранее читанного помнил Николай Андреянович, что Кайенна эта вовсе не курорт, а большая каторга, куда не одно столетие спроваживали, перевозили из Франции тяжких преступников. Место там такое, что никуда не убежишь: справа Атлантика, слева тоже Гвиана, только голландская, а с юга – необитаемая бразильская сельва. Куда ни кинь – всюду клин, не убежать! Поэтому в тюрьмах-­крытках каторжан не держали, а заставляли под бичами охранников проливать пот на плантациях. Оттуда и знаменитый кайенский перец – самый жгучий и едкий в мире. О нём Николай Андреянович много читал в книгах зарубежной классики, но пробовать на вкус не доводилось. Даже в наступившие времена «изобилия на прилавках» что‑то не слышал он об этом каторжном перце.
То ли не знаемый раньше Николаем Андреяновичем французский романист распустил вож­жи своей фантазии, то ли во время оное столько каторжных сослали в Кайенну, что плантаций перца и прочего овоща для них не хватало, но читал он про ухищрения тюремщиков: как воспитательно занять подопечных монотонным трудом? Получалось, что, не желая ломать голову, французские надсмотрщики остановились на методике «таскать из пустого в порожнее», в смысле – наоборот: между двумя озерцами, отстоящими друг от друга на полкилометра (в романе расстояние указывалось по французской мере: десятая часть лье), выстраивали в две встречные колонны, с интервалом следования в три шага, каторжан с вёдрами, в которых бедолаги в течение всего светового дня переносили воду из одного озера в другое и обратно.
Уникальность наказания несколько смутила Николая Андреяновича, поэтому, оторвавшись от чтения, он вскочил в личную машину времени, крутанул ручку верньера на середину девятнадцатого века и очутился в Кайенне. Никаких ходоков с вёдрами он не обнаружил: все каторжники трудолюбиво возделывали перечные плантации, а надсмотрщики, почти не обращая внимания на подопечных, лежали сам-двое, сам-трое на травке, курили в трубках только одними французами признаваемый чёрный табак – капораль. Всё же Николай Андреянович решил уточнить насчёт вёдер с водой. Но как? В школе и институте учил немецкий. Решил поискать понимающих по-русски, подошёл к плантации и крикнул: «Русские есть?» Тотчас к нему подошёл каторжник и поприветствовал на родном языке. Из завязавшегося разговора Николай Андреянович узнал, что соотечественник, отрекомендовавшийся дворянином Тверской губернии Петром Тимофеевичем Васильчиковым, движимый народно-­освободительными идеями, поехал в город Париж, где принял активное участие в очередной революции, за что и был приговорён к кайеннской каторге. На интересующий гостя из будущего вопрос о пустопорожнем переносе вёдрами воды из одного озерца в другое русский нигилист и парижский инсургент Пётр Васильчиков расхохотался: «Это вы, уважаемый – не знаю вашего чина и звания, – парижских газетёнок и рóманов начитались? Нет, здесь каторга правильная: норму по прополке перцев выполнил, так и пайку свою получи. Глупостей здесь не уважают, не в России, чай. Потом и надзирателям другого дела нет, как за колоннами водоносов следить. Они и так жизнью огорчённые, тоже не по своей воле здесь маются, не хуже нас, каторжных, – из штрафников они. Вишь, на травке лежат целый день, в карты режутся, а вечером все в стельку. Напьются маисового или бананового самогону, усядутся на лавках перед нашими бараками и родные провансальские или овернские песни поют. Мы сразу различаем, что пили: если маисовую, то весёлое всё выводят, а если банановку – от неё голова дуреет, – значит, на похоронный лад выводят. Навроде наших каторжных сибирских».
Прощаясь с Николаем Андреяновичем, просил дворянин Васильчиков в скором июне месяце на Петров день зайти в первую попавшуюся церковь и поставить перед иконой первоапостола Христова хотя бы гривенную свечку, а второй гривенник дать дьячку с поминальной запиской для попова оглашения. В писульке же той написать: «За избавление скорбящего в железах болярина Петра от иноземного пленения и возвращения его же, многогрешного и раскаявшегося, на святую православную Русь». Закурили на печальных росстанях. Каторжанин с последней просьбой обратился: «Послушайте, уважаемый приват-­доцент, тошнит меня от этого лягушачьего капораля, может, твоего табачка оставишь?» С большой охотой протянул Николай Андреянович страдальцу только что початую пачку Pall Mall, произведённого на питерской фабрике, бывшей Моисея Урицкого. Дворянин Васильчиков принял пачку с полупоклоном, но несколько удивился, увидев на ней английские надписи: «Так что, у вас там в будущем в России и папиросы свои разучились свёртывать, у англичанки табак за лес и пеньку берёте?» Узнав же, что грядут для России такие невесёлые времена, когда все табачные фабрики американцы на откуп возьмут, посочувствовал доценту, призвал крепиться духом: «Как Некрасов, с которым в петербургскую мою бытность мы комнаты от одной хозяйки снимали, писал, “вынес достаточно русский народ, вынесет эту дорогу железную…” и куда‑то там пойдёт».
На том и распрощались, встретившись за тридевять земель. Николай Андреянович оседлал свою машину времени, а каторжный дворянин уныло побрёл пропалывать урочную грядку кайенского перца.

Вернувшись со скоростью света с кайеннской каторги в свою квартиру, Николай Андреянович с неодобрением взглянул на книжку, раскрытую на странице со лживым описанием жизни сосланных на перечные плантации Французской Гвианы, чуток подумал, вовсе захлопнул неправдоподобный роман и положил на самую высокую полку книжного шкафа. «С глаз долой, из сердца вон», – приговорил он при этом действии. А вот к давешним словам каторжного русского дворянина, соседа Николая Алексеевича Некрасова, кстати, которому в этом году исполняется двести лет, по дешёвым комнатам на Гороховой, он отнёсся с полным доверием. Особенно в части вредного влияния банановой самогонки, от которой голова дуреет. Он тотчас вспомнил своё далёкое детство и отрочество в Кольском Заполярье. Не раз и не два слышал он из разговоров отца со знакомыми мужиками, что-де самогон можно гнать из чего угодно (в тех военных местах полный сухой закон), но только не из черники, сплошными зарослями которой покрыты все межсопочные лощины – куда ни взглянь. А потому такая «черничная» по башне сильно бьёт, что в крохотных косточках коварной ягоды очень высок прóцент содержания цианистого калия!
Очевидно, по аналогии, хотя таковая и не приветствуется юриспруденцией на базе римского права, рассуждал Николай Андреянович, и в бананах схожая химия содержится. Вот почему сам он инстинктивно манкирует «неприличного сорта фруктом», как рассуждает купчик в рассказе Чехова…
Невольно возвращаясь в мыслях к недочитанному псевдоисторическому французскому роману, Николай Андреянович пришёл к выводу: советские писатели того поколения, что плодо­творно трудились в шестидесятые-­семидесятые годы, а значит, урождённые в конце первой трети минувшего века, действительно в молодые годы много читали. А давешний роман о кайеннской каторге с её водоносами если и не входил в программу школьного чтения «на лето», то пользовался широким читательским интересом. Иначе откуда дважды, в «хрущёвскую оттепель» и в вольнолюбивые девяностые годы, в скороспелых повестях и рóманах пиаристых, как сейчас говорят, ловких и быстрых на подъём, с хорошо развитым верхним чутьём, как у русской гончей, сочинителей непременно присутствовала схожая ситуация «из пустого в порожнее». Как правило, описывалось житьё-­бытьё заключённых на строительстве Беломорканала, где зэков заставляли встречно возить в тачках камни между пунктами А и Б. На популярность этого сюжета, прямо‑таки списанного с водоносов французского романа о кайеннской каторге, применительно к «сталинским репрессиям» и ГУЛАГу Николай Андреянович обратил внимание ещё в школьные годы, читая несколько лет назад изданные, в ту самую «оттепель», книжки. А в девяностые, торопясь опоздать, пиарщики даже не с французского романа, а с книг оттепельных собратьев эту сценку переписывали…
Получалось, что зэкам на Беломорканале вовсе нечего делать было, кроме как камни туда и обратно перевозить? Ладно, в двадцатые годы на Соловках, в знаменитом СЛОНе, может, и случалось что‑то похожее. Но опять же заимствованное из французских романов о Кайенне, ведь в руководстве лагеря было достаточное число комиссаров-­чекистов и людей ещё дореволюционной книжной культуры. Вот и решили воспитательный опыт позаимствовать от фантазий парижских писак девятнадцатого века. Но вот Беломорканал явно в такие фантазии не вписывался, ибо был он серьёзной стратегической стройкой, где каждый её участник, вольный или зэк, был на плановом учёте, на строго отведённом рабочем месте, поощряемый за перевыполнение нормы досрочным освобождением – это про зэков.
…А известный сочинитель многотомных историй с немалой толикой фантазий, «певец ГУЛАГа», так сказать, и вовсе дописался до того, что сам Беломорканал был фикцией, никому не нужной, то есть грандиозным переносом камней из пункта А в пункт Б и обратно. Почище намного кайеннских небылиц. Но Николай Андреянович родился и вырос во «владениях» Северного флота, в городе подводников, а отец его на том флоте полтора десятка лет прослужил, включая всю вой­ну. Поэтому он со школьных лет знал: в довоенном генштабе, да ещё с предусмотрительностью Сталина, своё дело исправно делали. Так и Беломоро-­Балтийский канал имел прежде всего, да, пожалуй, и исключительно, важное стратегическое значение, ибо связывал в единый транспортный узел Ленинград и волжское Сормово с их крупнейшими кораблестроительными заводами и выходом на Белое море, а далее на море Баренцево, где одновременно создавался советский Северный флот. И когда Ленинград оказался в трёхлетней блокаде, то именно сормовский завод единственный строил подводные лодки и надводные корабли для Северного флота (ещё и для Каспийской флотилии), куда они и доставлялись по Беломорканалу. Так что пальцем в небо попал «вермонтский отшельник»!
Но не только на Беломорканале не «работала» легенда кайеннской каторги о пустом и порожнем. Всё же вряд ли и на Соловках. Как рассказывал ещё младшему школьнику Николке отец, обычно молчаливый, но разговаривавшийся под хмельком, когда его в конце тридцатых призвали во флот, то, как и положено, отправили в учебный отряд только что организованного Северного флота. А отряд этот, то есть база подготовки будущих матросов, тоже ещё создавался на Соловках, где немногие местные жители хорошо помнили достославный СЛОН, то есть Соловецкий лагерь особого назначения, имевший место в двадцатых годах. Из разговоров с гражданской обслугой учебки отец многое узнал о быте этого учреждения. Понятно дело, что о кайеннском воспитании переносом из пустого в порожнее отец ничего от старожилов не слышал, иначе непременно бы поведал любознательному сыну… между третьей и четвёртой стопками, столь редкостных в полностью «сухих» владениях Северного флота тех лет…

На этом историко-­литературные размышления Николая Андреяновича прервали ворвавшиеся через растворённую по причине уже разогревшегося позднемайского воздуха балконную дверь резкие тарахтящие звуки, приведшие почтенного и выдержанного доцента в несдерживаемое бешенство… Но всё по порядку и с кратким экскурсом в совсем ближнюю историю.
Перенесёмся на десяток лет (каждый волен воспользоваться, подобно нашим приятелям, личной машиной времени) в Китай, географически точнее – в небольшой городок Чжоувэнь, что в провинции Чжэцзин и в пятистах километрах южнее Шанхая. И ещё конкретнее – на градообразующее предприятие: Чжоувэньский велосипедный завод. Только что в Пекине под аплодисменты десятитысячного делегатского зала и пение «Интернационала» завершился съезд Коммунистической партии Китая, а по всем предприятиям страны – от крохотных сельских фабричек до гигантов промышленного и военного машиностроения – по правительственной системе связи уже рассылались конкретные плановые задания во исполнение директивных решений съезда по увеличению номенклатуры и объёма выпуска продукции. И директор велосипедного завода, название которого уже давно не соответствовало разнообразию выпускаемых ширпотребовских изделий, собрал руководство предприятия и представителей рабочих коллективов цехов и служб. Без долгого подхода с партийной терминологией поставил задачу: в течение трёх месяцев к заводу пристроят большой цех по производству в массовом, до полумиллиона в год, объёме ручных садовых травокосилок с бензиновыми моторами. В шанхайском конструкторском бюро сельскохозяйственной техники уже готовят комплект документации, конструкторской и технологической, на сенокосилку по образцу производимой в Германии. «Так что, товарищи, решения нашей партии безусловны к исполнению. Строители цех строят, а главный технолог завода, уважаемый Лю Сые, и начальник инструментальной мастерской, наш славный Эр Цянцзы, как только из Шанхая документацию перешлют – это через пару недель, – займутся подготовкой технологической оснастки и нестандартного оборудования. Планово-­экономическая служба во главе с нашей дорогой Сяо Фуцзы с завтрашнего дня приступает к анализу нужного станочного оборудования для закупки его в стране и за рубежом – с ориентацией на Японию и обе Кореи. Курировать подготовку и запуск цеха буду я, поскольку в России, правда ещё советской, учился, тамошние порядки и народ знаю. Ведь вся продукция цеха целевым назначением на русский рынок!»
Вечером директор поужинал в домашнем кругу – супруга, сын с женой и внуком. Хотя он и чувствовал себя в шестьдесят лет совершенно бодрым даже после насыщенного трудового дня, но поддерживаемый супругой уют в квартире на большую семью уже в трёх поколениях всё же расслаблял. Так полностью и не перейдя в домашности на интернет, над чем безобидно посмеивались сын со снохой, даже улыбался и шестилетний внучок, он по старинке посмотрел пекинские и провинциальные чжэцзинские новости по телевизору, после чего удалился в свою комнатку-­кабинет. Усевшись в кресло, вспомнил давешнее деловое совещание и свою несколько неслужебную реплику об учёбе в Советском Союзе, на факультете сельскохозяйственного машиностроения Брянского технологического института в семидесятых годах прошлого века. Вроде и много лет улетело с тех пор, жизнь на родине давно у него наладилась, карьера успешно завершается директорством на крупном по провинциальным меркам заводе… а всё же – самые светлые воспоминания о том пятилетнем пребывании в небольшом русском городе, населённом хотя внешне суровыми и неулыбчивыми людьми, но такими душевными и незлобивыми в общении!
Но особо ностальгически, до мимического напряжения лицевых мышц, вспоминалось студенческое общежитское братство: в комнате на четырёх трое русских, в смысле советских – один из них поволжский мариец, – и он, Сянцзы. Мудрое институтское руководство специально так расселяло студентов-­иностранцев, для языковой практики. Потому и сейчас, три с половиной десятка лет спустя, при необходимости может понимать русскую речь, а, напрягши голову, в общем‑то, и сносно говорить. Хотя в девяностых годах пришлось выучить английский: на нём вся зарубежная документация. И со специалистами, приезжающими из-за рубежа, уже не по-русски, как раньше, а на ду-ю-спик-инглиш приходится разговаривать.
Откинувшись на спинку кресла, Сянцзы прикрыл глаза и воссоздал картину былого: зимний вечер, их комната, за столом Василий и Сашок, а напротив Сянцзы мариец Андрюша. Все с одного курса, зачётная неделя перед зимней сессией – а сегодня все четверо успешно сдали зачёт по деталям машин. Поэтому и ужинают не всухую: на покрытом клеёнкой столе бутылка «московской» за два восемьдесят семь, порезанный чёрный рижский хлеб с тмином – за двенадцать копеек; домашнее сало от родителей Сашка, недалеко от Брянска в районном городке проживающих. Но главное лакомство готовит Андрюша: аккуратно разделывает крупную атлантическую селёдку, что исходит прозрачным жирком и сама просится в рот. Стопка водочки, а на закус тминная черняшечка с парой кусочков селёдки… Сянцзы, убаюканный воспоминаниями о русской студенческой юности, даже слегка задремавший в покойном кресле, тихонько застонал с вкусовым сладострастием, сглотнул обильно набежавшую на язык слюну… Ах, молодость, увлекательная учёба, вокруг все дружелюбные лица, порой и удивительно красивые девушки посматривают на высокого и стройного китайского парня Сянцзы с сельхозмашфакультета. Но всё же самое памятное, ощущаемое желудком, языком, обонянием, – это общежитейская вечеря: водочка, с которой ни в какое сравнение не идут шанхайская и пекинская бейдзю, а на закуску тминная черняшка с атлантической малосольной селёдочкой.
Выйдя из сладостной ностальгической полудрёмы, директор Сянцзы включил кабинетный телевизор, подключённый к интернету, нашёл по меню недавно снятый по китайскому заказу на Украине семнадцатисерийный фильм «Как закалялась сталь», включил первую серию. Чем‑то исполнитель роли Павки Корчагина напоминал одновременно давних однокашников Василия, Сашкá и марийца Андрюшу…
Новый цех Чжоувэньского велосипедного завода вступил в строй точно по графику, день в день после того совещания у директора Сянцзы, а через три недели бригада коммунистического труда товарища Фун Шэо рапортовала о выпуске пробной партии садовых травокосилок. Минула в трудовом энтузиазме коллектива цеха ещё пара месяцев, а первый товарный вагон этих изделий, упакованных в картонные коробки-­пеналы, отправился через Шанхай и Пекин, далее по амурскому мосту российскому заказчику: спешно зарегистрированной фирме ООО «Сельхозмашиндустрия». К концу года уже целый эшелон травокосилок пересёк реку Амур. Фирма занималась сложными траншами в трёх валютах: долларах, руб­лях и юанях.

Николай Андреянович вполне здраво полагал, что в России ручные садовые травокосилки если и потребны, то в числе пары-тройки тысяч: в имениях новорусских воротил английские парки выравнивать да в столицах и «университетских центрах» газоны перед административными зданиями подстригать. Например, перед праздниками. Но чтобы эшелонами через реку Амур, да все пристроить к делу, чтобы и китайцам платить, и себя – откат от «братьев навек» в юанях и в руб­лях от продажной сверхприбыли – не обидеть? Но на то и «Сельхозмашиндустрия», зарегистрированная спешно, но задуманная ещё до закладки нового цеха на Чжоувэньском велосипедном заводе. И уставной капитал ООО складывался опять‑таки из долларов, руб­лей и юаней. Словом, всё тщательно было продумано по переводному – с американского – учебнику «Экономикс», дополненному русской природной смекалистостью и китайской конфуцианской изворотливостью. Опять‑таки новая посредническая фирма имела мощную столичную «крышу», а множество лоббистов самого различного уровня и искать не надо: сами с избытком набежали на лакомый бакшиш.
…Эта простая истина дошла до Николая Андреяновича десять лет назад, когда по всему городу (и умножьте на число городов в России – от уездных до столичных и «университетских центров») ранней весной, едва сошёл снег и робко зазеленела вершковой высоты редкая травка в местах, свободных от построек и дорожно-­тротуарного асфальта, внезапно, словно из-под земли выросли, во всех скверах, дворах домов, парках, даже на пустошах между кварталами и городскими районами появились многочисленные гастарбайтеры, числящиеся за ЖЭКами дворниками и разнорабочими. Опять же, любитель художественного и исторического чтения Николай Андреянович сразу после появления в девяностых годах в городе среднеазиатских рабочих чётко уловил: таджики подряжались все как один на стройки, а узбеки сплошь шли в дворники и на другие жэковские работы. И приятелям своим, профессору Скородумову и писателю Андрею Матвеевичу Бурцеву, он, как дважды два, разъяснил такую национальную предпочтительность в труде. Таджики – дети гор, поэтому, как те же армяне в Закавказье, исстари работают с камнем, ибо больше не из чего дома и иные постройки, дороги тоже сооружать. Дело долгое и трудное, вот в генах их и закрепилась основная историческая профессия строителя.
Узбеки же совсем иного склада люди; и опять же от исторического рода занятий: хлебопашцы, огородники, садоводы и грабари-­землекопы на устройстве арыков и вообще оросительных водоводов на этой жаркой равнинной земле. Отсюда, как и у русских крестьян, размеренность, неторопливая осмотрительность во всех делах, что невольно подвигает к философскому складу размышлений. Не зря же эта земля в древности, во времена халифата, в котором Самарканд, Хорезм и Коканд являлись не последними центрами мудрости и знания, дала миру мыслителей высокого ранга: Ибн-­Сину, Аль-­Фараби, Улугбека, многих поэтов…
Не только на собственных умозаключениях основывался Николай Андреянович. Как‑то ещё в молодости, уже захваченный страстью библиофильства и собирания книжных раритетов, купил он в городской «Буккниге» учебник географии для гимназий 1887 года издания. Там прочитал, что население недавно присоединённой к Российской империи Сырдарьинской области, то есть сарты, стало быть нынешние узбеки, есть народ сообразительный, основательный, при случае обнаруживает и торговую жилку. Кому-кому, а царского времени учебникам Николай Андреянович верил безоговорочно. Оно и советские школьные наставления основательны, без лабуды были, не на деньги Сороса сочинённые, но в них как‑то слишком всё сдвинуто было на «линию партии и правительства». Понятно, всё для правильного воспитания строителей коммунизма, но вот по исторической науке слишком явный перехлёст. Получалось, что разбойники Стенька Разин и самозванец Емельян Пугачёв являлись прямыми предшественниками ВКП(б), а потом КПСС…
Но бог с ней, с историей‑то! Кому правду знать ведомо, тот своим умом и чтением правильных книг до истины дойдёт. Как он сам дознался до предпочтительного рода занятий гастарбайтеров из узбеков. Главное, такой исторически воспитанный характер выработал приязнь к монотонному, однообразному труду. Метёт размеренно метлой (пластмассовой, тоже китайской фабрикации) их дома дворник Кизим тротуар, а на лице этакая умственная напряжённость выступила. Должно быть, думает, как за пару-тройку лет заработать на чужбине денег на учёбу сестры в мединституте (сам он пединститут в Фергане окончил) и достройку просторного – для большой семьи – дома в родном кишлаке. То есть размеренная и монотонная работа исполняется совершенно отдельно, автономно от головы, которая в это время много чего может обдумать, сравнить и принять решение.
…Вот потому‑то работа с ручной китайской травокосилкой так пришлась, как по маслу, по нраву гастарбайтерам из сырдарьинских и ферганских кишлаков и городов. И пошло и поехало. Понятие дворов, скверов, парков, даже окраинных пустошей, плотно заросших весёлой зелёной травкой, радующей глаз и лёгкие, в городе Николая Андреяновича десять лет назад вышло из обыкновения. С утра до заката солнца по всему городу, исторически раскинувшемуся по холмам и низинам на немалом числе квадратных десятин, нёсся слитный, как на пасеке, громкий, механически-­дребезжащий треск сотен, а может, и тысяч травокосилок. Всякая низкорослая растительность трудолюбиво выкашивалась до черноты земли. Если ночью после покоса проливал хороший дождь, а наутро проклёвывались сантиметровой длины зеленя, то во второй половине дня косильщики без промедления выходили вновь в полном своём составе. Если случалось жаркое, аномальное, как сейчас с телеэкрана народ запугивают, лето, когда за июнь-июль ни единой капли с неба не проливается, то косцы всё одно не реже раза в неделю для проформы проходились по выжженной палящим солнцем, скошенной жухлой траве, вернее, уже сену.
Озабоченный хроническим уничтожением низовой городской растительности (деревья спиливали и обкорначивали другие люди – из городского «Зеленстроя»), Николай Андреянович даже не поленился сходить в свой ЖЭК, ныне переименованный в управляющую компанию с оптимистичным названием «Новый век». Хлыщеватый управляющий был на совещании в городских верхах, а заместительница, дородная Инна Анатольевна, что‑то пробормотала, дескать, от пострига травка гуще в рост идёт. Но поскольку проживала она в соседнем с Николаем Андреяновичем доме, при встречах на улице здоровались, то объяснила, как шапочному знакомому, что «так велено сверху; выделили им десять травокосилок и по две каждый год будут добавлять: взамен вышедших из строя и для расширения фронта работ». И ещё Инна Анатольевна, у которой сын учился на том же факультете, где преподавал пришедший доцент, человек приличный, добавила: «Сама не совсем понимаю, но сверху постоянно требуют графики скашивания: от недельного до квартального – с указанием окашиваемых площадей. И арбайтеры эти довольны: нравится им такая работа, и оплата аккордная, по площадям. Скашивать же велено от первой весенней зелени до первого снега. Вот так‑то, уважаемый Николай Андреянович. Как мой‑то учится? Не ленится?..»
Вошедши в азарт, звонил и писал Николай Андреянович во все инстанции, включая звонки на «телефон доверия губернатора», что перед выборами в избирательной агитации указывают. Но везде либо отмалчивались, либо же ссылались на школьную ботанику: дескать, расти гуще будет. Знакомые уже стали посмеиваться над ним, поскольку сами уже попривыкли к летнему пейзажу: между домами и под дворовыми деревьями сплошняком чернела от весны до зимы голая земля.
Заинтересовался только давний его знакомый, ныне профессор на кафедре экологии. Скоренько доказал, что деревья в их индустриальном городе с обилием кислотных дождей минеральную подкормку получают не из земли, лишённой естественного травяного покрова, а в режиме «внекорневого питания», то есть листьями из дождей. Сделал доклад на ежегодной конференции по экологии, проводимой администрацией, который привёл всех в восторг. А опубликовав на тему внекормового питания деревьев статью в американском журнале, тотчас получил предложение прочитать цикл лекций в университете штата Индиана. Много долларов заработал! А ещё говорят, что из пустого в порожнее…