К 215-ЛЕТИЮ Н. В. ГОГОЛЯ
1
Чичиков главный персонаж «Мёртвых душ» или всё-таки Россия?
Буйная и таинственная, долго запрягающая и несущаяся тройкой, не сделавшаяся за два века понятнее даже самой себе.
Шармёр Чичиков, какой сегодня не воспринимается подлецом, – о! ещё бы! В мире товарно-денежных отношений, где вынуждены жить все, его афера тянет скорее на подвиг, сколько бы Гоголь ни разоблачал оную…
Персонажи уничтоженных частей – того, что осталось от них, – играют яркостью в не меньшей степени, чем хрестоматийные Плюшкин и Ноздрёв: чего стоит один Петух с его бесконечной едой; но вот Муразов – миллионер благородного образа мыслей и аскетичного образа жизни – не наполнен кровью реальности, ибо не бывает таких Муразовых в действительности, не совместимы денежный избыток и душевная стройность.
Гоголь-тайна, Гоголь-сказочник – и страшные сказки нависают над нами, то очаровывая, то предупреждая: помните, что случилось с персонажем «Портрета»? Бойтесь денег, художники…
Хотя… как без них-то?
Вьются смыслы, волокна сострадания перевивают вечного Акакия Акакиевича, и грозит он с того света, появляется призраком: не обижайте малых сих! Не трогайте маленьких!
Да всё равно – и обижают, и трогают, и всегда будет так.
Литература никого ничему не учит – особенно в нынешнем мире, когда и сама-то она смотрится архаикой.
Сверкает гоголевский язык: роскошный, несколько неправильный, с самоцветами драгоценных слов, с немыслимыми сочетаниями; хлёсткий, кипящий, точно из бездн своих производящий новых и новых персонажей…
Грустно смотрит многому учивший нас Гоголь: и через образный строй своих книг, и через «Выбранные места…», каковые, в сущности, и являются третьей – райской – частью «Мёртвых душ», и через пример истовой и истинной веры своей – недоступной нам, непостижимой в дебрях тайны своей…
Многому учил… Да разве нас научишь?
…И вертятся современные Чичиковы, выгадывая и выкраивая, и брешут Хлестаковы, не остановить, и новые господа обижают новых Башмачкиных.
Ибо, как было сказано, «скучно на этом свете, господа».
2
Чичиков соответствует времени нынешнему – как, вероятно, будет соответствовать почти всем временам: пока человек не изменится физически, не станет другим физиологически, пока он будет оставаться природным буржуа, мещанином, рантье…
Подлинно ли души умирают в недрах тел? Ибо именно это, как известно, и имелось в виду.
Но это «иметь в виду» связано с порывами самого Гоголя – высокими – и устремлениями тонкими, куда там лучи Рентгена! Связано с убеждённостью, что жить надобно темой духовного роста, постоянного совершенствования себя, тогда как жизнь хозяйством, как у Собакевича (крепкий, кстати, сильный хозяин) есть вариант внутренней низины, из которой не подняться уже…
Но типажи и образы «Мёртвых душ» совсем не мёртвые, коли вглядеться в окружающий нас человеческий пейзаж: большинство живёт так и, вероятно, будет ещё жить неисчислимые гирлянды веков: свой дом, своя семья, достаток…
Что для человека важнее?
Но Гоголь не хотел оным жить, он рвался в космическую запредельность духа, для него выражавшуюся церковным деланием, он жаждал ухода в иные реальности и мечтал об усовершенствовании человека.
Россия жрёт. Спит, играет в карты… Мчится на бричке – как вариант: но это движение по пути обогащения, а вовсе не полёт в сокровенные пределы духа.
Всё конкретно, смачно, сочно, как гоголевские описания – еды ли, внешности людской, усадебного быта.
Мечтательность – порок, когда даже попытки реализовать мечты не производится: на сцену выходит Манилов, рассуждая о майском дне с именинами сердца.
Скукоженный Плюшкин противоречит тематике обычного русского размаха; но разнообразие людских типажей слишком велико, встречается и такое…
Россия, сильно изменившись внешне, остаётся очень похожей на гоголевскую Русь: и в учреждениях вечно встречаются кувшинные рыла, и аферисты выигрывают в большей степени, нежели люди, занятые устроением собственной души (впрочем, победы последних лежат в плоскости, не подлежащей объективным исследованиям).
Остаётся зайти во дворик и поглядеть на скорбный памятник Гоголю, так точно передающий поздние настроения самого грустного классика…
3
Страшный «Портрет», горящий и горчащий неистовостью предупреждения, «Невский проспект», растворяющий перспективой ступивших на него…
Главная ли «Шинель»? Такого сгустка сострадания не ведала русская литература. А знала ли мировая?
Как жаль, что, дойдя до вершин, пройдя многими изломистыми и извилистыми тропами, она забыла про феномен оный…
Сострадание… даже снег, кажется, проявляет его по отношению к Акакию Акакиевичу.
Даже снег.
…И идут вереницы таких – слабых, малых, не согретых жизнью: идут среди нас, будто не изменилось ничего…
И сияет феноменальный язык Гоголя, будто собранный из самоцветных камней, вместивший в себя столь многое, что захлебнёшься, пробуя перечислить.
Художественность и боль, выразительность и сострадание: умножение, дающее результат, пробивающий время. Умножение высот, отрицающих низины.
4
«Утро делового человека», как круглая светящаяся призма, показывает лучи-реплики драматургического шедевра… который почему-то не возник.
Крутые, сильно сделанные механизмы гоголевской драматургии работают мощно, несмотря на мох времени…
Задор и мистика «Игроков», превращающие и колоду карт в персонаж.
«…Говорит мне зять, Андрей Иваныч Пяткин…»
И уже не важно, что говорит, ибо представляешь его: круглого, бритого, ленивого…
Собираются персонажи «Женитьбы», из душистого теста жизни слепленные, великолепно выпеченные; собираются, наполняются начинкой бытия, чтобы навсегда отразиться в нашем.
Вспыхивает фитюлька Хлестаков, да горит криво, смрадно чадя – враньём, тщеславием, неумением концентрироваться на чём-то одном, бесконечным пустозвонством…
Другие собираются: а сколько их вокруг, в жизни: у этого нечто от городничего, у того – от Ляпкина-Тяпкина, у третьего – от того и другого.
А у самого-то?
Всех пробрал Гоголь, всё включил в чудную свою драматургию…
5
Так ли плох Чичиков?
Чичик, щёголь, всегда прекрасно одет, способен поддержать любую беседу, шармёр…
Он вполне потянул бы на героя сегодняшнего дня: но день этот, длящийся годы, давно перевернул понятие о солнце и тьме.
Задуманный подлецом, он и является таковым: с размахом проезжающий в бричке, несущейся, как Русь.
Больно быстро понеслась, замедлить бы…
Недра России – сонные, сытые, с Петрушками и Селифанами, с Коробочками, становящимися государственными людьми.
Не знаю такого помещика, нет такого помещика…
Мощно ест ничему не удивляющийся Собакевич, облако проплывает, и упрятанный в него на века Манилов повторяется из века в век.
Как все они – вечным кружащие хороводом… как Ноздрёв: сколько таких вокруг.
Плюшкин редок: в России так не ссыхаются, но… ведь не пережил смерти жены, ведь после неё стал таким скукоженным, и что уж теперь…
…Небо Италии, выкипающее в синеве золота, так не похоже на небо России, простёртое над бездной земли с бесконечными дорогами и мчащейся вновь и вновь бричкой, в которой сидит подлец, бывший бы сейчас героем…
6
Отчаянно едящая Россия: о! тут Петух забирает верх, держит первенство: тут самый смак процесса, тут жизнь, подчинённая еде полностью, но… с каким восторгом.
Плотно, веско, скучно, основательно употребляющий пищу Собакевич, более порхая – в этом плане, – Манилов: и того попробует, и этого отведает…
Чичиков, садящийся за стол в любое время и часто-часто чувствующий уже аппетит.
…Странное сопоставление: Гоголь, стремящийся идти по пути духовному, Гоголь, чуть ли не умирающий от того, что духовник запретил ему монашескую стезю, – и такое пищевое изобилие…
Но ведь оно – портрет реальности.
…Не замечали – еда отвлекает от мыслей? Пышная и избыточная – вдвойне. Физиологи утверждают, что самое приятное для человека – есть. Кто оспорит сие? Физиология не слушает проповедей…
Гоголь изображал, как было: и смачность и сила изображения были чрезвычайно велики, врезались в память, не забыть.
Да и не стоит забывать.
7
Еда, заменяющая жизнь, еда, становящаяся фетишем, еда, дарующая эйфорию.
Ломящиеся столы Петра Петровича Петуха, соответствующие аппетиту Чичикова; осётры, поросята, раки, расстегаи и проч., и проч.
Еда у Гоголя играет сакральную роль, каковую действительно играла у некоторых бар России. У некоторых, представить Плюшкина пирующим невозможно.
Но непременная черта Чичикова – это аппетит, ибо в любой час и после всякой закуски он готов обедать.
…Так чудно ест и Афанасий Иванович: то грибки, то скородумки, и всё перед обедом. Почему так?
А потому, что через избыточную привязку к еде идёт избыточная же привязка к материальной жизни – значит, и душа становится омертвелой, пустой, выхолощенной.
Такая страшная избыточность – хоть и данная с чудесным художественным размахом, смаком, вкусом…
8
Гугль-Гоголь, Гоголь-Гугль…
Из небесного далёка глядя на мир с доброй, грустной, но и лукавой усмешкой, Гоголь, зная, как функционирует сеть (особенно соблазнов), сознаёт, насколько поделился своею фамилией с будущим, в котором никто не может обходиться без «Гугла»…
…Иван Иванович никогда не помирится с Иваном Никифоровичем, и ситуация эта настолько типическая, насколько мир, изменившись внешне, мало изменился внутренне.
Чичиков не будет ныне восприниматься подлецом: нормальное желание разбогатеть – что ж поделать, что честно не реализовать оное? Мы ж в России…
Приятнее взирать на неё из римского далёка: возможно, под тамошним солнцем реже встречаются Хлестаковы и те же Чичиковы, хотя… они всеобщее антидостояние.
Всеобщее – врут везде, аферы крутят, не стремясь к чистоте душевной, не слишком видя разницу между живой душой и мёртвой.
Мёртвая – усохшая, скукоженная, как Плюшкин, не реагирующая на чужую боль – только если на свою обиду.
Мёртвая – до того ещё, как умерло тело.
Много феноменов психики зафиксировал Гоголь, роскошною гроздью персонажей одарив грядущее человечество; и персонажи эти – в большинстве своём – не менее реальны, чем ваши соседи.
…Вон дворовый Ноздрёв снова, захватив куражу в дозе допинга, брешет, размахивая руками…
…Вон сладко прожектирует современный Манилов, давно потерявший грань разницы между явью и вымыслом.
И несётся, всё несётся, не останавливаясь, не открывая цели своей, птица-тройка: о которой столько всего можно узнать из «Гугла»…
9
Аксентий Поприщин, предвосхищая колебания нейрофизиологов, нейроучёных, самих Экклса и Пенфильда, заявлял, накачанный ощущениями Гоголя: «…Люди воображают, будто человеческий мозг находится в голове. Совсем нет. Он приносится ветром, со стороны Каспийского моря…»
…Вглядитесь в свой мозг – поверите в правоту сумасшедшего страдальца, брата Акакия Акакиевича…
Главное преступление государства: создание такой системы, в которой возможен Башмачкин…
Гоголь, предваряющий «Гугл»; «Гугл», выдающий массу информации о Гоголе; гоголин, которым пересыпана жизнь.
Чиновничество одевается иначе, однако сущность – под одеждой и под телесной оболочкой – остаётся такой же: Иван Антоныч – Кувшинное Рыло тому примером…
Как же без взятки? Взятка – денежная кровь чиновничества…
Разгонишь тройку – взлетит; только Чичиков – представитель населения, как Собакевич, Ноздрёв…
А народ?
А народ воплощается в этой птице: когда-нибудь проявится, может быть, способный к полёту…
Чем Собакевич-то плох? Крепкий хозяин. Не думает о высшем?
Вот Муразов думает, но в него не веришь: слишком контрастно – при миллионах-то о душе думать…
Космос Гоголя необъятнее информации, заложенной в «Гугле».
Жуть, томившая его, толкала на церковный путь; но монашество для него отрезал духовник.
Ад ли «Мёртвые души»?
Рая было не написать, поскольку не вообразить на земле, в просторах юдоли.
Комический высший свет провинциальной затхлости, где дама утверждает, что у неё глаза карие, поскольку она всегда гадает на себя как на трефовую даму, опровергая логику. Аристотеля или там кого…
…Сейчас размахнётся Тарас и… Жаль не выяснить, в каком веке он живёт, в целом ряде мог.
Гоголь мог всё – чего и «Гугл» не представит. Гоголь мог так проанализировать человека, что он яснее становился…
Хотя до конца его никогда не выяснить, как не понять работу мозга…
К 255-ЛЕТИЮ И. КРЫЛОВА
1
Лукавец и насмешник, сатирический поэт Пётр Шумахер писал, тонко и гадко прозревая суть человеческой породы-природы:
Лукавый дедушка с гранитной высоты
Глядит, как резвятся вокруг него ребята,
И думает себе: «О милые зверята,
Какие, выросши, вы будете скоты!»
Дедушка Крылов, уютный баснописец, не кажется между тем жёстким и столь не верящим в человеческую породу; знакомый с детства поколениям русских, ласково лелеявший слух совершенными созвучиями, тонко подсмеивался, показывая пороки, воплощённые в разных зверушках, а вовсе не отличался уничижительным взглядом на человеческую действительность…
Сколько вокруг мартышек!
…Вот одна из них, что к старости ослабла глазами, бесконечно играет с бессмысленными, с её точки зрения, стекляшками, а вот другая, в мужском варианте, правда, будучи дворником, судит о… скажем, сложной музыке: мол, чепуха всё это… Из другого классика сразу монтируется: «Суди, дружок, не выше сапога…»
Классики перекликаются – как перемигиваются смыслы созвучий… Сколько вокруг мосек! Не счесть…
Постарайся, человече, сам прожить так, чтобы не оказаться Моськой, облаивающей слона, который, продолжая движение, и не видит тебя…
Любой, будучи пристрастным исследователем самого себя, вмещённой в него самости, различит множество образов Крылова в недрах собственной психики: Крылова – вечного и не ветшающего, мудрого, наставительного – без нудной дидактики.
Множество? Да…
Но… человек не может жить без сознания собственной хорошести, погибнет, оттого не кажутся созвучия мудрого, как суфий, Крылова жёсткими, он просто показывает – так есть, намекая: хорошо бы, чтоб стало иначе.
Вот он, полудремотно устроившись в кресле, взирает на детишек, играющих между его персонажами: детишек, возможно, ещё не читавших его басен, а может, уже и учивших «Стрекозу и муравья»; он взирает на них, полагая, что вырастут скотами, как утверждал язвительноязыкий Шумахер, или нет… надеется, что сохранят хоть какую-то меру чистоты из той, что сейчас заполняет их души.
Странно, но язык Крылова практически современен, иногда мелькающие неупотребимые ныне словечки только придают ему онтологическое обаяние, а так – живой наш язык:
Свинья под Дубом вековым
Наелась желудей досыта, до отвала;
Наевшись, выспалась под ним;
Потом, глаза продравши, встала
И рылом подрывать у Дуба корни стала.
<…>
Невежда так же в ослепленье
Бранит науку и ученье
И все учёные труды,
Не чувствуя, что он вкушает их плоды.
Разобранный на афоризмы народной речи, Крылов словно растворён в действительности языка, который, ведая изнутри, использовал для создания перлов… в не меньшей мере, чем язык использовал его как ретранслятора истин.
…Грех неблагодарности подвергнется осмеянию:
Журавль свой нос по шею
Засунул к Волку в пасть и с трудностью
большею
Кость вытащил и стал за труд просить.
«Ты шутишь! – зверь вскричал коварный, –
Тебе за труд? Ах ты, неблагодарный!
А это ничего, что свой ты долгий нос
И с глупой головой из горла цел унёс!
Поди ж, приятель, убирайся,
Да берегись: вперёд ты мне не попадайся».
Множественность грехов ведал Крылов, сам склонный к иным из них и понимающий чётко: сколько ни хватай грехи за шкирки, ни вытаскивай их, чертенят, на свет правды, всё равно выскользнут…
Останутся с нами.
…Не переберите с гостеприимством, не уподобьтесь Демьяну:
Тут бедный Фока мой,
Как ни любил уху, но от беды такой,
Схватя в охапку
Кушак и шапку,
Скорей без памяти домой –
И с той поры к Демьяну ни ногой.
Интересно чередование строк: укороченная сходится с удлинённой, что придаёт особое богатство речи, делает её предельно насыщенной, уподобляя разговорной.
Всё интересно в полях и пространствах Крылова, возделанных поэтическим инструментарием с базой опыта и с той щедрой мерой дара, который не подразумевает тления плодов.
2
Возможно ли подсчитать все перлы Ивана Андреевича Крылова?
Великолепные сгустки смысловой силы и красоты, они учат нас вещей краткостью, ибо в сознании большинства живут в основном вырванные из контекста; они остро ранят осознанием своего несовершенства, и, желая осудить соседа, вдруг дёрнешься, вспомнив: «Чем кумушек считать трудиться…»
Порою представляется невозможным, чтобы один человек, один поэт рассыпал столько чудесного, сверкающего точной моралью, совершенно данного в ярко сверкающих строчках.
Разумеется, сами басни живы целостностью, и кажутся фрагменты иных обветшалыми, но это пустая кажимость: вот вспыхнуло, ожило, пошло…
Крылов сопровождал нас с детства: входил в реальность дошкольников «Вороной и лисицей», не совсем понятной, может быть, но папа или мама разъясняли; «Стрекоза и муравей» были проще, иносказание лежало на поверхности, а мелодика стиха врывалась в сознание без нудного заучиванья; «Лебедь, рак и щука» подсказывали, как стоит организовывать отношения с другими и что ценно в дружбе, а что является наносным.
Ах, сколько персонажей Крылова ходит по чиновничьим коридорам, и это понимаешь без отметки в собственной памяти: «Чем кумушек…» – ибо никогда не был чиновником, а только страдал от них.
Но… как знать – выстраивая лестницу своей жизни, не совершал ли чего-то, что наносило ущерб ближнему?
Наверняка совершал, как же проживёшь без этого…
Крылов дидактичен без педалирования дидактики: через образный строй, через милых зверушек и насекомых; Крылов даёт такой богатый ритмический узор стиха, что великолепие содержания увеличивается как будто.
Щедрый Крылов. Домашний, уютный дедушка Крылов.
Такой непримиримый, колючий, вечный Иван Андреевич Крылов.
