КОРЕННОЙ ВОПРОС
Василий КИЛЯКОВ
Говоря об «архетипах» наций, нельзя не заметить некую «странность», «непонятность» менталитета, а проще говоря – характера русского человека (для иностранцев): хлебосольство, бескорыстие, широта души, искренность и приверженность правде (конечно, обо всех так не скажешь, и всё же «не в силе Бог, а в правде» – укоренённое представление русских о Боге, которое всегда незримо присутствует, пожалуй, точнее всех определений, суждений и максим характеризует именно наш народ как а́ктора истории…).
Русский, утеснённый давно и во многом – во благо «периферии», союзных республик, – привычен к жизни общиной, «миром», и народ наш не только видимым миром живёт. Отсюда и непонятные для чужеземца героизм русских в войнах, общинность, и вера, и убеждённость (иногда и неосознанная, врождённая) в том, что не всё только в этом видимом мире кончается. И эти генетически усвоенные, вросшие в нашу плоть и кровь качества привились бесконечно давно и усвоены именно русскими, свойственны нам органически, даже до болезненности, избыточны (порой). Так же как, впрочем, присущее иным нациям: оптимизм, хитрость, находчивость семитов и их успех в торговле, в делах денежных, ростовщических. Так же как у германцев – стремление к порядку, обязательность и эта едва ли не легендарная храбрость немцев, замешанная, дескать, на древней их тяге к коллективному самоубийству (о чём так много и убедительно говорит в лекциях и книгах профессор Е. В. Жаринов, например в работе «Об истоках и корнях немецкого романтизма и немецкой философии»). Несомненна и «особость» французов, и непохожесть их на другие-иные нации. И у них характерны и выделены были и писателями, и мемуаристами не раз: фанфаронство, некая петушиная спесь, показная галантность, и особенно стоит сказать про иронию французов. Пошутить они умеют и стремятся к иронии до болезненности, часто с перехлёстом и в слове, и в карикатуре… Или английская чопорность, которая вошла в анекдоты, их упрямство, памятозлобие и т. д. и т. п.
Отметить крайности русского характера тоже необходимо. Если уж русский срывается в другую сторону от правды и от Бога – то приходит к полной «разбалансировке»: к воровству, часто безудержному, к тратам и растратам, к пьянству, игре на деньги – и вообще начинает существовать вразнос.
…Пожалуй, ни один представитель какого‑либо другого народа не кутил так безрассудно, так часто – и необъяснимо безоглядно, «блистательно», но чаще того даже и глупо. Никто не «пыжи́т» так опрометчиво сплеча, как некий архетип. Тут уж и пляски, и цыгане, и многотысячные проигрыши в карты, на рулетке, и салют, и всех собрать киноартистов и эстрадников, чтобы пели и плясали для него, и… словом, «режь последний огурец!..». Душа в рай пошла, «хвостиком завиляла!», и много чего ещё. И тут тоже нет никакого удержу. Нет меры и здесь ни в чём.
Для русского «архетипа» глубинно нет и не существует самосохранения как идеи. Не ценится им (как ни странно) и просто бытование в миру, потому что он предполагает (и не без основания), что здесь бытие его души явно не окончится, не погаснет. Оттого и исповеди до слёз в наших храмах батюшкам, сердечность на срыве, на самом краю; в голоде – отдать последнее пленённым захватчикам-«шаромыгам» (от cher ami – «дорогой друг», так попрошайничали разбитые французы наполеоновской армии), гитлеровцам, угодившим в полон.
Эту оторванность, «отвязность» русского при мягкосердечии хорошо понимают западные (с основательно поломанным генетическим кодом) народы (вернее, их предводители). Оттого и яростное навязывание нам, России, перверсий и девиаций – настойчивое внедрение «бородатых Кончит», их «Евровидения» и требования «свобод для ЛГБТ-сообществ», с плясками юных «пчёлок» на американский манер в домах культуры – теми плясками, истоки которых явно в американских портовых публичных домах, – всё это от понимания на их лад психологии и широты русского характера, от догадок их о том, что и в разврате славянин меры не будет знать, только дай повод, только узаконь, разреши…
Насаждение страсти к богатству, к деньгам, к потреблению, к индивидуализму (в пику собо́рности) – давление Запада обрело в наши дни невиданные масштабы… Всё, что разобщает, индивидуализирует, ослабляет Россию, всё, что тащит в иную сторону от соборности, общинности, сплочения и взаимной приязни, – прививается правдами и неправдами. Внедрение доллара, поклонение зелёной бумажке, отстранённое, презрительное (и презренное англосаксонское), слоганы: «это твои проблемы», «мне бы твои проблемы», «есть только я и мои обстоятельства», «сделай себя» и прочее.
Принуждённая страсть к «мани-мани», которая, выставляя главным не подвиг, а корысть, навязчиво пытается девальвировать даже и победу СССР во Второй мировой войне, оболгать русский патриотизм («нельзя служить двум господам» одновременно: и Богу, и мамоне). И сегодня долларовое пространство сжирает Россию, насаждает безнравственность – заставляет транжирить ресурсы, портит русский характер: «глобализирует», стремится даже и не включить страну (волей-неволей) в общую выстроенную структуру «золотого миллиарда», куда нас не пустят никогда, а – прижимает к обочине стран, признанных этим самым «миллиардом» избранными и этот самый «миллиард» составивших. (С тем лишь отличием, что нам, русским, ими заранее приготовлены именно задворки.) Приговор не оставляет надежд, проверено историей многократно…
И беда в связи со сказанным вот в чём: уничтожение крестьянства сегодня не входит ни в какое сравнение даже и с годами революций. Выжигание альтруизма, искоренение семейных ценностей, попытка выкорчевать лучшее: язык, характер, веру – всё, что сохранялось в корнях. Корень – русская деревня. Даже годы коллективизаций и раскулачивания не привели к такому оттоку крестьян в города, как постперестроечное время. Страшные цифры уничтоженных нищетой колхозов, весей, совхозов, сёл и деревень – и тут даже нет надобности перечислять, ибо они чудовищны.
Несказанно ослабило страну нынешнее «раскрестьянивание» с 1989 года. Уничтожение деревни не что иное, как изменение, даже безжалостный силовой принуждённый слом самого архетипа человека глубинного. Корни веры, язык, традиции, обычаи – всё будет, похоже, потеряно скоро и безвозвратно, если не вернуться к селу, всё очевидно.
За последние двадцать лет в России – официально признано – исчезло более чем 37 тысяч деревень. Брошено множество пахотных земель, которые заросли мусорными лесами. Уничтожено несметное количество скота (посевные площади засевали на тысячах гектаров «парадоксального земледелия» именно на прокорм скоту). Школ в сёлах стало на 25 тысяч меньше. Газификация (не в пример той же Украине) отсутствует в 95 000 деревень, и только пять процентов имеют водоснабжение не из колодцев. Дороги, почтовые отделения, сельские храмы и клубы – в удручающем состоянии. Сельхозпродукцию скупают за копейки и перепродают корпорации перекупщиков, махинаторов (при том, что 95 процентов торговых сетей до сих пор принадлежит иностранному капиталу). Оправдание слабое – будто бы, что черноземье Воронежа и Краснодарский край восполняют все потери от непредсказуемого земледелия Нечерноземья и вполне вроде бы оправдывают искоренение сельскохозяйственных посевных полей. Такие доводы не выдерживают критики уже потому, что скота в центральных районах, да и вообще в России в десятки раз меньше, чем до того же 1989 года. (За десять лет производство мяса и молока упало более чем вдвое, а зерно Нечерноземья часто шло на прокорм скоту.) «Деревни нерентабельны» и прочие оправдания выглядят жалко. При СССР все пространства сельхозугодий прежде засевались также и на силос, для кормёжки скота, и всё‑таки зерно зачастую было качеством едва ли ниже, чем в Черноземье. Полей овса, ржи, пшеницы, кукурузы, гречи, лука, картофеля, подсолнечника было не счесть. И всё находило применение.
И всё же главная беда не только в потере миллионов гектаров посевных площадей, но и в том, что с утратой деревни страна теряет свою идентичность, свой архетип-характер; рассыпается общинность, люди расплываются и расчленяются на ин-ди-ви-ды, «атомизируются». Угроза даже не только во власти царя-голода, а именно в рассечении, в распаде общинности, цельности. Цифры просты: 1887 год – до 85 процентов населения проживало в сельской местности. 1959 год – более 50 процентов. С 1989 года и далее… менее 27 процентов.
Сам лад той почвенной жизни, что питал нашу культуру, литературу, весь обиход вовсе иной теперь – не наш, не прежний, а во многом даже не русский, инакий. Утрачиваются все приметы «идентификации», а жизнь на «европейский» и тем паче «городской утилитарный» манер сходна с хождением по краю с завязанными глазами. Любая новоявленная «социальная идея», цветная революция может привести к катастрофе. Весь «Тихий Дон» об этом.
Расцветёт ли для нас прежнее общинное ощущение образа Божьего в человеке, восстановится ли Его облик в нас самих, и в окружающих нас, и в обступающем родном пространстве? И вот за такой только народ, за такое будущее сто́ит подниматься, стоит отдавать голос. Вслед за Суворовым хотелось бы повторить: «Мы русские! Какой восторг!..»
(Необходимо всё‑таки помнить, что и многие таланты: М. Ломоносов, И. Аксаков, Ю. Гагарин и другие – рождены были… в деревне.)
