ПО-БРАТСКИ
Олег Азарьев
Азарьев Олег Геннадьевич – окончил Крыммединститут и ВГИК им С. А. Герасимова. Врач, журналист, писатель, редактор, сценарист, переводчик. Автор, составитель, редактор, переводчик десятков книг, вышедших в разных издательствах России и Украины. Публиковался в газетах и журналах Крыма и России. Был главным редактором крымских газет. Выступал на крымском радио со своими программами. Снял как режиссер и сценарист три фильма о Крыме. Один из основателей рыцарского фестиваля в Судаке «Генуэзский шлем».
РАССКАЗ ИЗ ЦИКЛА «УЖАСНЫЕ СЕРДЦА»
«Не собирайте себе сокровищ на земле…»
От Матфея, 6. 19.
«Какая польза человеку, если он приобретет весь мир, а душе своей повредит?»
От Матфея, 16. 26.
– Он – мой!
– Нет, мой!
Голоса спорщиков с каждым словом повышались.
– Посмотри, сколько у тебя!
– У тебя не меньше! А у меня право!..
– Какое, на хрен, право?!
– По старшинству!
– Уже было! Квартира! Мало?.. Так что фигу ты получишь, кукиш, дулю, шиш!..
И знаменитая фигура из трёх пальцев внезапно возникла перед глазами Николая Петровича Климова. Сложил её и сунул под нос родному брату Иван Петрович.
– Чёрта с два! Это не считается!
– Ещё как считается!
– Считается – не считается, а его ты не получишь! – Николай Петрович не остался в долгу и ткнул такой же кукиш в нос Ивана Петровича. – Это дело принципа!
– Да лучше я его тогда разобью! – Иван Петрович оглянулся в поисках подходящего орудия, которое могло бы разрушать окружающие предметы. – Пусть никому не достаётся!
Николай Петрович понял, что намерения младшего брата серьёзны, и решил воспрепятствовать вандализму. Он протянул крупную пятерню к единоутробной груди и сгрёб, скрутил щегольскую рубашку ниже воротника в крупную горсть.
– Щас – никому!
– Ах вот ты как! – возопил Иван Петрович. – На родного брата руку!.. – И в свою очередь ухватился за футболку старшего под воротом. Но поскольку был он ниже старшего брата и щуплее, то ухватился за грудки единокровного обеими руками. Он бы с наслаждением вцепился в пышную шевелюру брата, но тот был рослым и пузатым, так что дотянуться до неё для младшего, поджарого, было проблемой. О своих волосах он не беспокоился – их у него давно не было, то есть были остатки, но немного и далеко на затылке, как у пролетарского вождя Ленина.
Они топтались, кружили на месте, сопели, кряхтели, ворчали сквозь зубы что-то неразборчиво-ругательное. Оба побагровели и стремительно взмокли от натуги – не молоденькие уже. Оба упорно тягали друг друга за грудки, встряхивали братские телеса, но ударить один другого никто из них первым не решался.
– Чего удумал – разбить! – ворчал сиплым басом Николай Петрович.
– Ни мне, ни тебе, раз такое дело, – надсаживался Иван Петрович на высоких нотах.
– Не тебе, а мне…
– А почему не мне?
– А потому…
– Хрен тебе корявый…
– А тебе два сразу…
– Если не весь, так наполовину мой! – вдруг объявил младший – и это было воистину соломоново решение.
– Даже так?
– А ты что, братец, совсем зажлобился?
– Зажлобился? Хорошо, я согласен.
– И как поделим?
– Эх, чёрт тебя раздери, братец! Как ты и сказал – пополам!
– Пополам?
– Да! Ножовкой посередине…
– Идёт! Пополам! И тебе, и мне…
– Пополам – так пополам…
Несмотря на то, что соломоново решение было одобрено обеими сторонами, братья всё ещё продолжали шаркать и топать подошвами по паркету – почти в обнимку, как два уставших боксёра в клинче.
Наконец дверь в комнату отворилась, и на пороге возник сын Николая Петровича. Он прислонился плечом к косяку и произнёс:
– И это – родные братья. Вы что, совсем офонарели?
Был он, Алексей Николаевич, человеком зрелым, двадцати шести лет, семейным, а потому мог сказать такие слова представителям старшего поколения Климовых, не опасаясь получить по губам или по заднице за попытки укорять и поучать взрослых.
Братья отпустили помятые одежды друг друга и отступили на шаг. То ли устыдились они своей вспышки, то ли просто поняли, что будут они так вот неуклюже пихаться до скончания века, но никто так и не посмеет поднять руку на родную кровь (это не в детстве подраться, когда побеждённый бежит жаловаться мамке, нынче побеждённый братец непременно побежал бы снимать побои и подавать на победителя в суд), вот и обрадовались возможности прекратить бессмысленное толковище.
– И ради чего вы решили друг другу мордасы начистить? – осведомился Алексей с упрёком. – Ради этого старья? – Он кивнул на массивный, ещё гэдээровский, начала шестидесятых годов, но любовно ухоженный, хорошей сохранности сервант.
– Ты давай… это… не лезь… – прохрипел Николай Петрович сыну. – Сами разберёмся.
– Я вижу, как вы тут разбираетесь, – съехидничал Алексей.
– Ну что там… погорячились малость, – пробормотал более интеллигентный Иван Петрович сконфуженно и принялся запихивать рубашку обратно в тщательно выглаженные, запачканные пылью брюки.
– Передохните, – порекомендовал Алексей. – По рюмашке пропустите. Расслабьтесь. А то стыдно смотреть. Старшее поколение… Бабушку только вчера похоронили, а сегодня её шмотки делите, как… как… мародёры какие-то.
– Ну ты полегче, – осадил сына Николай Петрович. – Разговорился тут… Умник!
– Да уж, – согласился Иван Петрович. – Соблюдай субординацию, племянник.
Анна Фёдоровна и в самом деле была похоронена только вчера. Оба брата знали её последнюю волю (не завещание – последнюю волю, поскольку завещание как документ она не оставила, но вслух не раз говорила всем трём сыновьям и их жёнам, кто что получит после её смерти) и не стали выжидать ни сорок, ни даже девять дней. Каждый опасался, что, пока один будет скорбеть, другой приберёт к рукам не только свою долю, но и от чужой доли кусок отхватит, а потому порывались делить наследство ещё вчера, сразу после поминок, но жёны придержали обоих за узду. До сегодня. Зато сегодня братья вовсю навёрстывали вчерашнее: усердно рылись в шкафах, в серванте и в диван-кровати, тщательно обследовали кухню, наперегонки лезли под кровать, внимательно осматривались в сортире, ванной и кладовой, сваливали добычу на кровать и диван, бешено спорили по каждой мало-мальски ценной вещи, делили, как в фильме «Свадьба в Малиновке», – это мне, это тебе, я себя не обделил? Скрупулёзно подбирали всё, даже то, что потом заведомо выбросят. Но это будет потом, а сейчас главным было – ни крохи лишней не отдать брату своему.
И только Алексей выглядел безучастным. Ему и в самом деле был безразличен этот братский делёж – ведь ему досталась бабушкина почти новая двухкомнатная квартира на восьмом этаже двенадцатиэтажки в спальном районе на окраине города. Такое наследство стоило всего остального добра.
Вмешаться он решил, только когда у него появились опасения, что братья вот-вот начнут делить на части друг друга.
Из разорённых братьями комнат все трое перебрались в чистенькую кухню и расселись на табуретах возле маленького стола, одной стороной придвинутого к стене. Алексей, по праву нового хозяина дома, откупорил бутылку водки. Николай и Иван в это время молча накладывали в тарелки остатки от поминок: колбасу копчёную, огурцы, помидоры, отбивные, сыр, салат оливье, селёдку под шубой, шпроты…
– Вот вы делите тут, – приговаривал Алексей, разливая водку по бабушкиным стопкам, – но почему-то на двоих, а не на троих. А как же дядя Лёня?
Средний брат, Леонид Петрович, умер на два года раньше матери, ещё молодой, пятидесятилетний. Лёг спать – и не проснулся. Сердце, сказали медики. Он никогда не был ни жлобом, ни хапугой, а был он гостеприимным хозяином, не ругался с братьями, но умудрялся убедить их в своей правоте и терпеть не мог разговоров матери о смерти и наследстве.
Стопки замерли в руках братьев.
– Ну так его же нет, – философски заметил Николай Петрович и горько вздохнул: – Царствие ему небесное. Хороший был парень – Лёнька.
– Но семья-то осталась, – заметил Алексей. – Наталья Семёновна (так звали жену Леонида Петровича), дети.
– Может, им и не надо? – предположил Иван Петрович. – Они ведь вчера ни слова…
– Вчера ведь похороны были, – напомнил Алексей.
– Эх, мама, мама!.. – сокрушённо сказал Николай Петрович.
– Давайте не чокаясь, – предложил Иван Петрович. – За Лёню. Вечная память!
Все выпили. Некоторое время закусывали – аппетитно хрустели огурцами, заправлялись оливье и селёдкой, бросали в рот кружочки копчёной колбасы, кромсали холодные отбивные, откусывали от ломтей хлеба.
Потом Николай Петрович кивнул сыну и, пережёвывая, проговорил:
– Наливай! За маму.
Выпили в память об Анне Фёдоровне – ей было далеко за семьдесят, перед смертью она недолго хворала, но и за это время надоела и сыновьям, и жёнам их, потому как им, людям в возрасте да занятым своими делами, приходилось посменно присматривать за ней, лежачей. В память об отце не пили – он умер давно, лет семнадцать назад, – так долго не помнят.
Опять вкусно жевали, цокали вилками о тарелки. Потом все трое закурили.
– Кстати, Коля, – проговорил наконец Иван, потирая лысину. – А ты помнишь, как-то раз, когда Лёня с женой приезжал, года за три до его смерти, мы тут все собрались. И мама за столом сказала, что перстень свой, тот, массивный, с рубином, оставляет Наташе. Потом ковёр большой, что над диваном висел. Что-то там ещё… – «Что-то там ещё» он уже отобрал в свою долю и потому благоразумно запамятовал, что это было.
– Да? – после паузы сильно удивился Николай. – Не помню такого. – Перстень уже носила его жена, а ковёр… Николай как раз прикидывал, где повесить его у себя дома.
– Ну как же! – настаивал Иван. – О ковре она ещё и раньше говорила.
– Кажется, и я от неё что-то такое слышал… – неуверенно подтвердил Алексей.
– О ковре? Ну разве что о ковре… Что-то там такое, кажется, было… – скучным и разочарованным голосом протянул Николай. – Если, конечно, он нужен Наташке.
– А как ты выяснишь, что не нужен? – с интересом спросил Иван.
– Не спросит про ковёр – значит, не нужен.
Алексей налил ещё по одной.
– Ну что, успокоились?
Николай взял стопку, не отвечая сыну, спросил:
– А теперь за что?
– За нас, – предложил Иван.
– За семью и любовь, – добавил Алексей.
Братья не возражали. Выпили, закусили, снова перекурили. Повспоминали детство, покойного брата, поездки на море. Иван и Николай рассказали по парочке забавных историй, которые порой случались, когда они бывали в гостях у хлебосольного брата Леонида. А бывали они у брата частенько и всем семейством, и пользовались гостеприимством его по-родственному, как чем-то само собой разумеющимся, да только вот сами братья не любили, когда он приезжал в гости, особенно с домочадцами, – посторонние в доме почему-то их сильно стесняли и раздражали.
Впрочем, об этом они не стали вспоминать. Зачем вспоминать о неприятном?
Потом Николай вздохнул.
– Надо заканчивать. Ты как, Иван?
– Что? – Иван вынырнул из приятных воспоминаний. – Да-да, конечно…
Николай поднялся, подтянул джинсы на пузо.
– Алёша! Где у нас тут ножовка? – деловито спросил он, запихивая спереди под ремень вылезшую рубашку.
– В кладовой.
– А складной метр?
– У меня! – отозвался Иван.
Николай махнул брату головой.
– Пошли!
Алексей остался за столом. Когда он услышал, как ножовка вгрызается в дерево, то выпил две стопки водки подряд, поморщился и не стал закусывать.
Олег Азарьев
