ПО ЗАСЛУГАМ

Николай Волокитин

Николай Иванович Волокитин родился 8 мая 1937 года в селе Новиково Парабельского района Томской области. Окончил Томский индустриальный техникум и Енисейский педагогический институт. Автор 16 книг прозы, изданных в Красноярске и Москве. Печатался в журналах «Наш современник», «Крестьянка», «Природа и человек», «Юный натуралист», «Лесная новь», «Сельская новь», «Сибирские огни», «Уральский следопыт», «Енисей», «День и ночь», «Дальний Восток».
Член Союза писателей России с 1972 года. Заслуженный работник культуры Российской Федерации…
Тринадцать лет прожил в селе Казачинском Красноярского края, 27 лет – в самом Красноярске. Восемь лет проработал редактором районной газеты, около 15 лет в разные годы – главным редактором журнала «Енисей». Около десяти лет, до выхода на пенсию, возглавлял Красноярскую писательскую организацию. С 2003 года живёт в Новосибирске.

Везут, везут! Ещё одну партию гадов везут, ха-ха-ха! – орал на весь берег Задира, скуластый, упитанно-присадистый малый, живший на территории Заготзерна, где его папа был главным начальником. – Ух ты, падла, какие они! Получили, фашисты? По заслугам, по всем правилам получили, ага? Ещё бы вам, стервам, поддать!
– А и заткнулся бы ты, миленький, а! – вякнул было мой лучший друг Витька Меденцев.  – Гудишь, как пароход во время тумана!  – И тут же получил по сопатке.
Никто из многочисленной ребятни, в том числе и я, даже не подумал его защищать, все мы хорошо знали, что Задира одной левой может разукрасить любого, а то и разом всех вместе взятых.
Задира же продолжал как ни в чём не бывало блажить:
– Ух, и видок у кровососов – прямо картинка! Прямо кино! Только подходить и в рожи поочерёдно плевать!
Мы уже не обращали внимания на него.
Мы лишь смотрели, смотрели.
И то, что видели в этот день, заставляло содрогаться даже нас – полунищую безотцовщину военного времени.
Их, этих немцев с Поволжья, исключительно женщин и ребятишек, грязных, измождённых, опухших, в коростах, в каком-то жутком отрепье, полуразутых, переправляли к нам в село на пароме.
С парома под руки усаживали в телеги, ибо многие уже не могли стоять на ногах, и вели «разнаряжать» по пустующим колхозным дворам.
Одна из подвод возвращалась обратно, и я удивился, почему это знакомый сельсоветский конюх дядя Кондрат не сидит, как всегда, на передке, а шагает поодаль. Подбежал и спросил.
Тот лишь молча, не поворачивая головы, ткнул указательным пальцем в затёртые доски телеги.
Я наклонился, присмотрелся и едва поверил глазам. По доскам серыми ручейками струились здоровенные… вши…
А на другой день я сидел в избе Витьки Меденцева и вместе с ним успокаивал как мог тётю Нюру, Витькину мать. Она ревела навзрыд. Двое суток назад у Меденцевых от беспригляда околела свинья, и с одной бедой сразу появилась другая – не было человека, который бы снял с животного шкуру, а по закону её обязательно нужно было сдать государству.
В дверь постучали.
На пороге стояла печальная голубоглазая немка.
– Ми узналь… у вас есть погибший свинья,  – залепетала она. – А ми… отшень, отшень голодный. Не могля бы ви… подарок нам… ваша свинья? Купить, купить… Ви не сумейт, ми сумейт… У вас хоть ого… э-э-э… огоротт, ботва… У нас же… И этого не имеет… Шкура будем вернуть… Донимайт?
Мы с Витькой не понимали. Зато тётя Нюра всё поняла. Вздрогнула, позеленела и заторможенными, тягучими ногами лунатика двинулась в сени, из сеней в стайку, указала пальцем на растянувшуюся в жухлой соломе свинью.
В стайке уже стояли две другие немки и мальчишка примерно одних со мной и Витькою лет. Они с трудом подняли одеревеневшую тушу и понесли. Когда вышли за ворота, мальчишка вдруг оглянулся и, оторвав правую руку от трупа, ткнул себя в грудь.
– Мой – Шурка… Мой – так по-русски зовут… – И улыбнулся. Я тоже.
Какая-то невидимая волна доверия, солидарности обдала меня ласковым, мягким теплом. А лупоглазый, всегда чуток странноватый Витька даже шагнул к немчурёнку и выпалил:
– А слово Виктор по-вашему как?
Немчурёнок опешил, забегал испуганно и виновато глазами по сородичам, по нам с тётей Нюрой и Витькой и вдруг осенённо изрёк:
– Виттер!
– Ура-а-а! – заблажил осчастливленный Витька. – Меня по-ихнему Виттер зовут!
Напрягшиеся было немки облегчённо вздохнули. Тётя Нюра ойкнула, замахала руками, дескать, что возьмёшь с чудака. Я засмеялся. И всё бы было по-человечески, если бы в это время на улицу не вылетел из проулка Задира.
– Чё, падаль жрать собрались? – заорал он издалека: при взрослых этот герой всегда вёл атаки на почтительном расстоянии. – Жрите, жрите, скорее загнётесь!
– Как тебе не стыдно, хулиганишка ты несчастный? – вспыхнула тётя Нюра.
– А вам не стыдно якшаться с фашистами?
Кажется, этих униженных, доведённых до состояния пыли людей уже ничем нельзя было унизить и вывести из себя. Но Задира их вывел. У немок их синие глаза стали белыми, а с Шуркой случилась истерика.
– Мой не фашист, мой не фашист! – бил себя в грудь кулачишком и топал ногами.
Его едва успокоили. А Задира не унимался:
– Фашисты, фашисты! Жрите свою пропастину! По заслугам вам эта еда, по заслугам!
Страшно, когда человек вобьёт себе что-то дурное в башку. Ещё страшнее, когда это дурное вдолбят другие. Задире, мы знали, втемяшил лютую ненависть «ко всем немцам без исключения» наш учитель военного дела по кличке Колун – непререкаемый авторитет для Задиры, потому что по всем предметам он был отпетый двоечник, а по военному делу едва ли не единственный в школе имел стабильный пятак.
У Колуна же, бывшего колхозного учётчика, который после фронтового ранения и контузии перешёл в педагоги, был психический сдвиг, и он при одном лишь слове «немцы» начинал дёргаться и брызгать жёлтой слюной.
– Кар-р-рать! Поголовно! А вместе с ними, чтоб неповадно было, всех предателей и подпевал…
В конце концов Задира угомонился и убежал. Ушли и немцы, волоча тяжёлую тушу.
А спустя совсем недолгое время мы с Витькой и не заметили, как Шурка-немец стал нашим другом. Так же как, между прочим, и Яшка-латыш.
Немцы были не единственными ссыльными в нашем селе. Сослали в него в своё время и алтайских так называемых кулаков, в том числе и моих папу с мамой. Сослали сюда недавно и прибалтийцев. В отличие от немок прибалтийские женщины казались аристократками, а может, таковыми и были. Они привезли с собой кой-какие тряпицы и первое время меняли их на еду, нигде не работая. В жаркие дни любили ходить на пески и загорали там совсем нагишом, чем вводили в штопор наших редких мужчин, коих угораздивало очутиться в это время у речки. Потом всё сравнялось, всех заставили одинаково вкалывать и одинаково умудряться существовать на бесхлебье. Сравнялись и мы, разноплеменная мелюзга, с одинаковым рвением и лишь с разными акцентами чеканя со сцены на школьных концертах из гимнастических пирамид:
– Спасибо товарищу Сталину за наше счастливое детство!
Разными они были, эти мальчишки: Шурка-немец и Яшка-латыш.
Шурка, плотненький, коренастенький крепышок, несмотря на потрясающую бедность, был всегда весел и бодр. Как-то я пришёл в их голую избу, Шурка в это время хлебал какое-то тёмно-зелёное варево из травы. Нахлебавшись, брякнул ложкой по грубой столешнице и гаркнул, перекорёживая слова очень популярной тогда песни:
– Эх, сибирская сила, новосибирская, поднялась на решительный бой!
– Не новосибирская, а богатырская, – поправил я.
– Какой разниц, какой разниц, Колья! – воскликнул незадачливый певец и рассмеялся.
Яшка-латыш был худощав, бледен, мечтательно-тих. Сколько я помню, его болезненная печальная мать всегда его кормила одной и той же едой – это была тушённая на воде картошка, нарезанная большими ломтями. Сама мать, я ни разу не видел, чтоб ела, она лишь пристально смотрела, как Яшка споро прибирает из глубокой тарелки картошку.
Ходил Яшка в странной, непривычной для нашего нарымского брата одежде. Был у него какой-то дорогой, чуть ли не парчовый, до колен кафтан, и под кафтаном, кроме крохотных трусиков, ничего. Зато в карманах кафтана всегда имелась пара платочков: один – для носа, другой, извините, – для попы.
Мы, деревенщина, помню, ржали, как жеребята, когда в лесу, объевшись всяких пучек, саранок, медунок, Яшка пользовался именно этим, в коричневых пятнах, платочком.
– Яшка! – изгалялись мы. – А вдруг перепутаешь и не то затолкаешь в ноздрю?
На что Яшка всегда спокойно, с достоинством отвечал:
– О нет, мы так не приучен! Мы приучен гигиена и чистота…
Однажды моя мама встала намного раньше обычного, напекла много драников  – оладий из тёртой картошки, сварила из прошлогодней клюквы со свёклой вместо сахара чугунок киселя и, собираясь на колхозное поле, сказала:
– Сегодня тебе задание: выдергать из грядок и высушить лук. Знаю, один работать не будешь, соберёшь всех друзей, дак угостишь.
Я, конечно же, днём оповестил всю ребятню, и мы быстренько, хором убрали лучок, а потом уселись на крылечко и стали потчеваться хоть и нехитрой, но приятной едой.
Откуда ни возьмись появился Задира.
– А чёй-то вы здесь жуёте? – подбоченился он и, в мгновение ока выхватив у меня из руки огрызок оладьи, кинул его себе в рот. Кинул и вдруг скривился: – Па-а-адла! Какое дерьмо! Кобель бы наш поперхнулся! – и выплюнул жевок прямо в кружку.
– Коне-е-ечно, ты человек хле-е-ебный… – не своим голосом медленно начал было я, но вдруг во мне что-то взвинтилось, растормозилось, и я, не помня себя, выплеснул содержимое кружки прямо Задире в мурло.
– Ты?! – увидел я на миг округлившиеся от удивления и ярости глаза Задиры и не успел хоть что-то сообразить, как получил такую пилюлю под дых, что колобком скатился с крыльца.
Задира стоял надо мной.
– Ты, кулачье отродье! По заслугам, собака! – скалился он. Далось ему это чёртово «по заслугам»! – На! На! Отведай добавки!.. – И изо всех силушек пинал меня в бок.

Я лежал поверженный, жалкий, и малые доли секунд казались мне длинными, как тысячелетия. Никто из моих гостеньков пока не стронулся с места, и мне с какой-то космической ясностью вдруг представилось, как худо было недавно Витьке Медведеву, когда он схлопотал по соплям, а я вот так же, как он сейчас, не мог ничего сделать, загипнотизированный железными кулаками Задиры, и лишь переступал потрескавшимися голыми пятками по земле.
Я уже ни на что не надеялся.
И вдруг вперёд ринулся Шурка.
– Гада такая! Разве можно лежачий? И какой заслуга? Какой? У него отец… за нас… за вся… погибла на фронт! – заорал он и хотел ударить Задиру по шее, но, опережённый, отлетел далеко в картофельную ботву.
Яшка-латыш хотел помочь Шурке встать, но оказался в ботве ещё дальше. Однако тут же вскочил и метнулся к Задире. У него, Яшки, было преимущество – очень длинные руки, и он ими хорошо доставал Задиру, тогда как тот его не всегда.
Поднялись и мы с Шуркой-немцем и тоже стали наступать как могли.
У нас всех троих кровь из ноздрей хлестала ручьями, но мы и не думали отступать, особенно Яшка, который после очередного полёта в картошку орал на Задиру ещё боевее:
– Получиль?! Получиль?!
Кто более получил, пусть останется в прошлом, там, на месте нашей мальчишеской схватки, но первым всё же не вынес напора Задира. Боком, боком он отступил потихонечку с поля боя и, спотыкаясь, вихлясто пошёл…
И навсегда ушёл от меня, из жизни моей, потому что вскоре наша семья переехала далеко-далеко, совсем в другое село…
Удивительно, но я даже не помню ни имени этого боевого юнца, ни фамилии. Задира  – и точка. Зато я хорошо помню, что фамилия Шурки-немца была Шефер, а Яшки-латыша  – Льепенш. И эти парни до сих пор живут в моём сердце и будут жить в нём, покуда жив я, ибо они не просто мои земляки, не просто друзья по несчастью, они – мои братья.

Алый январь

Слякотным, мерочным, каким-то прогорклым выдался первый месяц зимы. Ночью вроде ещё чуток подмораживало, пробрасывал несмелый снежок, а днём всё погружалось в парную банную мутность, в мышино-тусклую серость, от которой душа впадала в тоску и уныние. Горько пахло мокрой прелой листвою, ноги вязли в расквашенной жидкой грязище, одежда набухала и тяжелела от сырости уже на первой минуте по выходе из избы.
И вот перед Рождеством разом стукнуло градусов под пятнадцать, а чуток погодя за одну ночь выбелило всё ровно, гладко, ­обильно, будто опрятная хозяйка перед приездом гостей прошлась по потолку и стенам горницы добротною кистью.
Я жил на даче один и проснулся ранним утром от непривычного света.
«Что это?» – подумал с непонятным ещё, но почему-то радостным изумлением и тут услышал с улицы ни с чем не сравнимые звуки: шкырь-шкырь-шкырь – то сосед Кузьма Мартемьянович орудовал у ворот деревянной лопатой.
Я рванулся к окошку и оторопел от всеохватывающей, умиротворённой и праздничной чистоты. Снег сиял не только на дороге и на крышах строений, не только на грядках в огороде и на ступеньках крыльца, но даже на поперечинах и заострённых торцах штакетной оградки…
А спустя какое-то время, когда рассвело, в палисаднике на моих любимых деревьях, рябинке и клёне, объявились и долгожданные гости – красногрудые снегири. Круглые, как яблоки, яркие, они враз оживили окрестность одним лишь своим появлением, заставив окончательно отряхнуться от остатков недавней хандры.
Настроение было теперь исключительно незамутнённым, светлым, приподнятым, и даже вспомнилось ненароком, что уже полторы недели как дни пошли на прибавку, а это значило, что и зима теперь вроде как не зима, а всего ползимы.
Снегири же стали посещать мой дом почти ежеутренне. Если я был чем-то занят и не видел птичек, то хорошо слышал даже сквозь прикрытую форточку их отрывистый пересвист.
– Жю-жю-жю! – ворковали они, перемежая иногда своё воркование хрипловатыми вскриками: – Хи-и-и… Ху-ху!
Я знал, что поют в эту пору не только нарядные самцы, но и скромные невзрачные самочки, и это было особо приятно, но всё-таки смотреть на певунов любил сильнее, нежели им через окошко внимать.
Количество их почему-то постоянно менялось, между прочим, как и состав. То припожалуют на деревья сразу штук десять, да ещё строго пара на пару, то пять, то семь, с преобладанием того или противоположного пола, то два самца с одной самкою, то вообще троица исключительно кавалеров. Но вот одних представительниц слабого пола не видел ни разу.
Часто снегири усеивали деревья вперемешку со свиристелями или синицами, и тогда для меня наступали и минуты, и целые часы уже особого несравненного удовольствия, ибо я имел возможность не только наблюдать, но и сравнивать.
До чего же разнились птахи!
Мои краснозобые любимцы, к примеру, выкушивали из ягод рябины лишь косточки, отчего после их пира белый снег в палисаднике всегда от ягодных крошек был розовым, под цвет их выпуклых грудок, а вот свиристели лопали всё целиком и не оставляли после себя ничегошеньки… Синицы же отличались своей извечной вертлявостью, суетливостью, беспокойством, ни минуточки не посидят тихо: круть-верть, прыг-скок, и на их фоне неповоротливые вальяжные снегири иногда мне начинали казаться чуть ли не сонными.
Однажды один такой меланхолик, отделившись от прочей компании, часа два, наверно, сидел неподвижно на тоненькой веточке клёна и всё смотрел-смотрел на единственную оставшуюся на самом её кончике крылатку – семечко то есть в засохшем крылышке-лепестке. Смотрел-смотрел да и решился-таки на подвиги ратные, стал потихонечку, осторожненько продвигаться к еде. Продвигался-продвигался, перебирая не очень уклюжими лапками, отчего веточка стала гнуться в дугу, и… рухнул, как последний недотёпа, вниз, только в падении уже порхнув запоздалыми крыльями, и как-то боком, сконфуженно удалился прочь от собратьев… Увы!
Так прошёл весь январь.
А в феврале начались новые снегопады, метелицы, и мои друзья куда-то откочевали, что меня, откровенно сказать, и не очень-то огорчило. Я теперь надолго был напитан общением с ними, а их упругие пронзительно-­алые зобики на фоне такой же пронзительной белизны ещё долго-долго после этого в памяти маячили перед моими глазами.

Вопреки всему

Этот крохотный и совсем ещё юный березнячок на окраине города каждый год подвергался напастям. Да и не мог он им просто-напросто не подвергаться, потому что в очень уж неудачном месте угораздило его когда-то родиться.
С запада березнячок теснили серые корпуса большого завода с их вечным дымом, копотью, шумом, с их постоянно расползающимися, как червяки, во все стороны железнодорожными подъездными путями, с востока всё ближе и ближе к нему подкрадывались вычурные коттеджи богатого дачного поселения, с севера его подрезали под корни нагромождения трансформаторов и особенно металлическая ограда электроподстанции, а с юга вообще днём и ночью душили пылью аж целых две автомобильные дороги.
Но и этого мало.
В позапрошлом году, например, тянули какие-то очередные провода из города к дачному комплексу и не придумали ничего лучшего, как вкопать один из бетонных столбов прямо на закрайке околочка, сломав и покорёжив при этом землечерпалкою с краном не меньше десятка берёзок.
Прошлым летом и вовсе взбрела кому-то в голову неумная мысль построить что-то прямо возле одной из автомобильных дорог: пригнали бульдозер, разровняли площадку, опять отхватив добрый клин от околка. Но, видимо, или денег на новый виток мероприятий не оказалось, или кто-то умный нашёлся да и прихлопнул идею, и суетня прекратилась… Однако! Целик-то у дороги уже загубили навечно.
И березнячок в который раз покалечили.
А нынче на мою угодину свалилась уже другая беда.
Прихожу по грибы и вижу чуть ли не в центре, прямо середь белых кудрявиц, след от тяжёлого грузовика, а в конце следа – лежащую на земле строительную железобетонную плиту метров этак на восемь в квадрате. Да прямо в том самом месте, где обабки всегда росли очень сильные: мясистые, толстые, бурые, с ножками ничуть не тоньше, чем шляпки.
Что? Почему? Отчего?
Миновал день – ещё одна плита лежит уже чуть поодаль.
Ещё несколько дней – ещё две, одна на другой.
Являюсь через неделю и вижу, что некоторые плиты исчезли, зато появились другие.
Ничего не пойму.
В это время пригородный пастух прогонял через березнячок местное ущербненькое стадо коров, и мы, поздоровавшись, разговорились.
– Так это же, – сплюнув при этом, сообщил словоохотливый паренёк, – наша современная мелкая буржуазия в своеобразном бизнесе упражняется… Стырят на стройке плиту и везут сюда на отлёжку. Всё спокойно, значит, через какое-то время берут и отправляют левым клиентам… Да вы уж не волнуйтесь так-то шибко, отец! Чё теперь делать? Стройка ближняя скоро закончится, и плиты эти так же бесследно исчезнут, как появились.
Исчезли…
Кроме одной. Именно той, самой первой.
Долго-долго она ещё лежала, мозоля глаза и рвя мою душу. Потом как-то примелькалась, я почти не стал её замечать.
И тут… Рыщу в очередной раз грибочки и поражаюсь.
Вокруг попадаются подберёзовики как подберёзовики, естественно, тёмные, естественно, с бусыми шляпками, а эти… стоят пять крупных красавцев – и совершенно белёхонькие. Белёхонькие, как молоко.
Глянул налево, глянул направо – плиты-то нету. Исчезла и последняя ночью.
А мои блондины, значит, возрастали прямо под нею!
Спасибо вам, «деловые» люди, хоть их ненароком вместе с железобетоном не умыкнули!..
А вообще-то до них ли вам было…