Александр ДЕНИСЕНКО
Александр Денисенко
Александр Иванович Денисенко родился 10 августа 1947 года в селе Мотково Новосибирской области в семье учителей. Работал телеоператором на Новосибирском ТВ, в газете «Вечерний Новосибирск», в изданиях при областной организации Союза журналистов. С 1989 года – редактор Сибирского отделения издательства «Детская литература», позднее – издательства «Мангазея». Поэт, прозаик, публицист. Член Союза писателей России. Наиболее крупные публикации – в журналах «Новая Россия. Воскресенье», «Литературная учёба», «Сибирские огни», «Горница», «Играй, гармонь», еженедельнике «Литературная Россия», альманахе «Мангазея». Участвовал в сборнике «Гнездо поэтов» (Новосибирск, 1989), в нескольких антологиях русской поэзии ХХ века (Москва, 90-е гг.). Автор изданных в Новосибирске повести «Тишина» (1990), сборника стихотворений «Аминь» (1990), книги стихотворений и прозы «Пепел» (2000). Победитель Всесоюзного поэтического «Конкурса одного стихотворения» (1991). Лауреат премий журналов «Литературная учёба» (1991), «Горница» (1995, 2001). Стихи публиковались в США.
* * *
Я забыл, что со мною случилось
За минувшие несколько лет,
Отчего так душа омрачилась,
Кто убавил в ней ласковый свет.
Этой вежливой жизни изжога,
Выжигая свой жадный узор,
Ничего не жалела живого,
Вынуждая на стыд и позор.
Никогда же не быть нам счастливыми,
Никомуждо не княжить в любви –
Ангел жизни губами правдивыми
Осень жизни уже протрубил.
Ветер гонит пьянящие волны –
Голова полукружится в дым,
Всё быстрей бичева колокольни,
Всё блаженней поёт серафим…
Облака, что столпились у церкви, –
Словно девушки в белом цвету,
Лишь скользнёт по ним взгляд
офицерский
С сигаретой цветущей во рту.
По высоким сугробам лабазника
Разливается ласковый свет…
Никакого сегодня нет праздника,
Потому что любви больше нет.
* * *
Вот уж скоро Покров, Николай,
Нам цветов не спасти на поминки,
Ты разведал дорогу на рай
Рядом с той, что вела из глубинки.
Дух теснится, сугубится скорбь,
На широкой печальной равнине
Отгорит поздней осени корь,
А лицо словно снег на рябине.
Приезжай. Соберём мы собор.
Выше всех мы посадим разлуку,
Пусть она опускает свой взор
Перед дружбой – по левую руку.
Миновалось уж всё, государь,
Гуси серые тянутся сцепом,
Подарила нам жизнь календарь,
На котором нам сорок с прицепом.
На Покров мы цветы расплетём –
Снег пройдёт на погост по тропинке,
Всё путём, старый друг, всё путём
По дороге на рай из глубинки.
* * *
Любимый город пьян, и сыт, и пьян.
И стыд-головушка, и на голову выше
Большой буран по русским деревням,
По деревням, да мы оттуда вышли.
Но как метет, товарищ Берлиоз,
Как тяжело тому вон экипажу,
Который Пушкина коричневого вёз,
Меня – ни разу.
Прости ж меня, святая благодать,
И ты, моя шампанская поэзия, –
Готовая смеяться и страдать
Берёзовая в доску полинезия.
* * *
Эти брови платком не сотрёшь
И не смоешь водой голубою,
А полюбишь – без них пропадёшь,
А разлюбишь – так станут судьбою.
Эти губы вкуснее воды,
Две припухшие в горе облатки, –
У вдовы они как медовы,
Но горчей и родней у солдатки.
Этих синих очей купорос,
Эти волосы, полные ветра,
Этих рук потемневшая горсть,
Вечно полная тёплого света.
Свянет к осени родины лес,
Потекут наши птицы по небу,
Омывая над церковью крест,
Чтоб сиял он Борису и Глебу.
И тогда возле чёрных ворот
На разорванных крыльях шинели
В твоих глаз голубой кислород
Я спущусь, чтоб они голубели.
Трое
Полусвет-полутень на лице и вообще
Не горда, не лукава, не плачется –
В парке снег до колен, ну и пусть до колен,
И по снегу старик чей-то катится.
Самый дальний и тот занесён и болит –
Или как там у вас ещё кличется?
И кронштадтская женщина проговорит:
«Помираете, ваше величество…»
Повторяю, что в парке, озябшем до пят,
Замирает снегирь, обрывается,
Говорят, что какой-то нездешний солдат
Гладит ели и в ноги им валится.
Выхожу и люблю эту синь-высоту
И вечернюю родину дымную,
Наклоняюсь к солдату и говорю:
«Ну пойдём, я лицо тебе вымою».
* * *
Как напал на наш город весёлый отряд,
И командовал им молодой генерал.
Выстрел грянул – из пушки цветы к нам летят:
Он один к одному их в бреду собирал.
Кому алый цветок – тому сердцу спокой,
А лазоревый – сердцу отрада.
Много женщин войне были рады такой,
Лишь одна прошептала: «Не надо».
Он слегка побледнел, и к прицелу прильнул,
И навёл ей на грудь незабудки.
Но она посмотрела – он сладко уснул
И проспал – то ли жизнь, то ли сутки.
Тут бы самое время гордыню смирить
Да пойти в обходные атаки…
Он приказ отдаёт: «Васильки повторить,
А потом бомбардировать маки».
Ах, цветы полевые – вьюнки, иван-чай,
Колокольчик, анютины глазки,
Отжените от женщины эту печаль
Полным выстрелом счастья и ласки.
Привлекательность губ, и бровей красота,
И тяжёлые карие очи,
Вертикально лежащая нить от креста
Обрывается… Нет больше мочи.
Генерал своё сердце кладёт на лафет.
Пушка вскрикнула. Выстрел раздался.
Говорят, что она улыбалась в ответ,
А наш город, сдаваясь, смеялся.
Та любовь была словно недолгий угар,
Когда уголь слезами погашен, –
Для себя она утром сварила отвар,
Популярный у русских монашек.
* * *
Между двух январей – грусть утраченных дней,
Пряжа русских стихов бесконечная,
Но летит сквозь снег новогодний век
И зима, и земля наша вечная.
Мне на окнах зима написала слова,
Чтобы ждал я из леса два дерева:
Одно даст кору, когда я помру,
А другому оплакивать велено.
Не за тот обелиск – будь он ясен и чист,
Что живём однова,
Сочинялись слова,
Я за ясный огонь: камбий, луб, заболонь –
Видно, близки мои дерева.
Дед Валера
Умер дед. Семья сидит у тела.
Самый старый дед в селе Мотково.
Самый-самый старый дед Валера
Будет жить на небе голубом.
Дед отцвёл. Про тонкую рябину
Замолчал его аккордеон.
Перед смертью он сходил на почту.
Пацанам раздал аккредитив.
Я-то знал, что деда умирает…
Мы соседи. Через городьбу.
Светлый стал. Глядит невыносимо.
Я сосед его. Колхозный тракторист.
Надо ж быть мальчишкой, кавалером,
Чтоб с такой улыбкой помереть.
Бабы его белым коленкором
Спеленали, будто он родился.
Мужики на белых полотенцах
Отнесли, наверно, в самый рай.
Брат мой Саша, из пединститута,
Раньше брал у дедушки фольклор,
А теперь сидит, тоскует, курит,
Повторяет: «Замять… синий цвет…»
Так мы дедушку весной и схоронили.
День был серенький, но чей-то самолёт
Пролетел над тополем, заврался…
Видно, лётчик деревенский был и вот
С нашим дедушкой на небе повстречался.
* * *
Как заплачу я в синие ленты
Перед группою русских цветов
За деревней, которой уж нету,
Лишь осталась кирпичная кровь.
Вещество моё всё помирает,
Принимая печаль этих мест,
И душа с себя тело снимает
Среди низко опущенных звезд.
Пока льётся из глаз проявитель,
Вижу, как погубили обитель:
Растерзали деревья, и доски,
И большие кукушкины слёзки.
* * *
Месяц тихое пламя зажёг
На картине у Виктора Савина,
И душа, получивши ожог,
Поднялась над землёй и растаяла.
И заплакал тогда человек,
Беззащитный пред этим сиянием,
Он не мог опустить своих век,
Золотое приняв подаяние.
И смотрел он, не веря себе,
На давно позабытое зрелище –
Вновь к нему в акварельной судьбе
Шла прекрасная глупая женщина.
Всё качалось пред ним впереди,
И опять его с ней разлучали
Монотонные дали любви,
Лесотундра стыда и печали.
Но душа, как бессмертная вещь,
Вновь разрезала грудь господину,
И сияли остатки надежд,
Примирившие гнев и гордыню.
И на тихий предел мирозданья
Лейтенант нерастраченных сил
Нам прикажет идти на свиданье,
Лишь бы месяц светил и светил.
* * *
Белым-бело сегодня в НСО,
Снег подвенечный падает, кочует,
И тут же рядом лошади ночуют,
Пока ещё совсем не рассвело.
Вся эта жизнь зовётся «боже мой»,
И не хочу я больше быть красивым,
Я только буду вас любить, пока живой,
Со всею силой.
По леву руку – левый, нежный снег,
По праву – тёмно-синий, деревенский,
Посередине – торопливый тусклый след,
Ревнивый, задыхающийся, женский.
То сладкая, то горькая любовь,
То глупая, то со звездой, с губами –
С красивыми старинными словами –
То сладкая, то горькая любовь.
Песня для кинофильма
Грустит собака. Грустные глаза.
Зелёные глаза. Над огородами
Подсолнухи потухшие. Роса.
Картошку уже выкопали. Продали.
Подруги за плетнями: «у» да «у»,
Да лодочница с горькими глазами
Мне встретится на быстром берегу
С большими довоенными слезами.
Грустит собака. Оные глаза
Набухли, растопырились, рехнулись.
Когда с войны вернулся я назад,
Собаки меж собой переглянулись.
* * *
Листья красные жгут мои руки,
Ветер слёзы мне серые рвёт,
В платьях шёлковых старые суки
Теребят мой измученный рот.
Я всегда был в любви невредимым,
Да, видать, меня Бог наказал –
Вечно плыть в твои нежные с дымом
Голубые гнилые глаза.
Закури и умойся, княжна.
Слышишь, гуси картавят что-то,
И об небо, как об наждак,
Заостряются самолёты.
* * *
Как много канувших с вопросом на лице
Перед высокой вечностью ночною –
Мы все стоим в одном полукольце
Наедине с горящею свечою.
Пусть зыблется тяжёлая вода
И соль течёт по нашим русским скулам.
Кто на земле от счастья не страдал
Перед своим последним перекуром?..
Перед врагом смиренье – смертный грех,
Но перед Богом ропот – грех сугубый.
Но эта истина пригодна лишь для тех,
Кто не ласкал предательские губы.
Сей тяжкий грех – лобзание врага,
Что делает из нас нечеловека, –
Пускай с него возьмёт втридорога
Такой, как он, но только не калека.
Кто греется на солнечном луче,
Кто чист перед никольскими морозами,
Тот должен жить прочней и горячей
И целоваться с белыми берёзами.
Сестра надежды – светлая любовь,
Единая в своём произволении,
Возьми мою печаль и обескровь,
А кровь пожертвуй на стихотворение.
* * *
Господи, да отчего же грустно-то так?
Вот осока, вот гречиха, вот вам лебеди,
Чьё-то платье на рябиновых кустах,
По которому рябины те и бредили.
Вы простите. Вы здесь не были,
Не знаете.
Я прощу вас. Всё. Простил. Крещу рукой.
Вот опять вы платье красное срезаете.
Вот опять берёте лебедя рукой.
В горбольнице на сестре под халатом
То же платье, только выцвел узор.
Видно, я не ту рябину сосватал –
Перед этой опускаю взор.
* * *
Полночный эльф летит над Сибревкомом,
Чуть шевеля злачёные крыла,
С каким-то чувством, раньше не знакомым,
Он озирает милые края.
Взращённый в забугринской эльфинаде,
Обласканный обскою широтой,
Как часто он топил печаль в отраде,
Найдя глазами купол золотой.
Безмерность бытия в разрозненном
пространстве,
Немилосердный гнёт прогнувшихся небес
В том месте, где цветёт в высоком постоянстве
Единственный на всю округу крест.
Но в лунном свете – косвенном и блеклом –
Его манил, затягивая вниз,
Сияющего красного проспекта
Большой лентопротяжный механизм.
И воздух перед эльфом расступился,
Но ликовала маленькая грудь –
Что если он сегодня и разбился,
Но до Оби сумел он дотянуть?
* * *
Голову на плаху, сердце на алтарь –
Со всего размаху, как когда-то встарь.
Верная, красивая, сильная любовь,
На алтарь, на плаху меня приуготовь.
Скоро снег распустится на тысячу вод –
Помолиться в церковь мой палач пойдёт.
В подзакатный вечер в день успенья зимы
Будет чист и светел образ русской земли.
Прорубь потемнеет от вешней воды,
Только в одну сторону ведут к ней следы.
