Геннадий ПРАШКЕВИЧ
Геннадий ПРАШКЕВИЧ
Родился на Енисее, рос в Кузбассе, живёт в новосибирском Академгородке.
Член Союза писателей России, Российского ПЕН-центра. Отзвук увиденного и услышанного живёт в его «Сендушных сказках», в романах «Секретный дьяк», «Носорукий», «Теория прогресса», «Кормчая книга», «Пёс Господень», «Гуманная педагогика», в книгах стихов и переводов. Автор биографий Жюля Верна, Герберта Уэллса, Джона Р. Толкина, Станислава Лема, Рэя Брэдбери, братьев Стругацких, русских поэтов и учёных XX века, исследований о русской фантастике.
Гулёна
Село обиженно ворчит:
– Гулёна…
А воздух к вечеру горчит,
как листья клёна.
А воздух к вечеру что тишь
тишайшей ночи.
Ты улыбаешься, не спишь,
не хочешь.
Твой голос тих,
твой голос чист,
твой волос светел.
И за окном твоим горнист
расправил плечи.
Он задыхается, поёт,
а листья клёна
дыханьем осени несёт,
ведь ты –
гулёна.
Я знаю, чем я оплачу
наш август долгий,
когда дожди по сентябрю
вонзят иголки
в шары оранжевых рябин,
и в листья клёна,
и в шёпоты твоих рабынь:
– Гулёна…
* * *
Как тебе аукнется,
так ему откликнется.
Как тебе покажется,
так ему увидится.
Звёзды.
Ночь.
Сумятица.
Ветер.
Поздний час.
Горы не сдвигаются,
губы не стираются,
недостаток нежности
убивает нас.
* * *
Но что мне рассказать об этом?
И как мне рассказать об этом?
Что я за час перед рассветом
ушёл, тебя оставив дню?
Что опостылели советы,
которым снова изменю?
Что на траве колючий иней
скрипел, не тая, под ногой?
Что, повторяя твоё имя,
я проклинал ночной покой?
Что тени двигались, как воры,
как расхитители стихов,
и длились, длились разговоры
далёких звёзд и петухов?
Что метеор в ночи сорвался,
как камень, выброшенный прочь?
Я уходил…
Я возвращался…
Я снова погружался в ночь…
* * *
О, как ты боролась с большим моим ростом,
вставала на цыпочки, приподнималась,
и радугой нежных огней загоралась,
моля опуститься и сжалиться звёзды.
Но что-то мешало, но что-то толкало,
какие-то грузы ложились на плечи,
слова не решались стать явною речью,
всё путалось, плыло, томило, алкало.
О, как ты пыталась бороться со снами,
как плакала, пела, текла с облаками,
и лунные блики, стеклянно позвякивая,
в листве многоликой сияли над нами.
И что было легче? В тебе себя спрятать?
Остаться собою? Приблизить мороз?
Иль всё же расти, чтобы падать и плакать?
Я падал и плакал.
И всё-таки рос.
Провинция
В сапогах.
Смеясь и плача.
По канавам. Между луж.
Под гармошку. Перед брачной
Ночью. Ходит пьяный муж.
И пускается вприсядку,
под ногами мрёт трава.
Лица – маски,
лица – всмятку,
аж кружится голова.
А жена в причёске ветра,
синий ситец на груди,
до отчаяния светлый
глаз косит.
Словно грабят, а невесту увели.
Пляшут бабы в луже мутной,
бьются рыбой на мели.
Как тимпан большая ванна,
ржа с неё летит.
Пот с лица стирая пьяный,
пьяный дед свистит.
Пляшут бабы.
С визгом – мимо.
Будет сладок
стон счастливых.
Тает свадьба, удаляясь
важно.
Я молчу и восхищаюсь:
страшно!
Август
В удаляющемся свисте,
как ударил карабин,
воздух в шорохах и листьях
облетающих рябин.
Влажной лапой гонит тучи
ветер низко над рекой.
Я держу в руках, как случай,
свой нечаянный покой.
Я давно уже не чаял
так смеяться, так любить,
жечь костры, бродить ночами,
не вино, а воздух пить.
И пускаться без оглядки
по течению реки,
по которой щёткой гладкой
волновались тростники.
А надежды и записки
оставлять в сухом дупле.
Август.
Звёздчатые искры.
И томление
полей.
Петропавловск летом 1959 года
Рыжие домишки,
мазутные пути.
Оравою воришек
клубятся воробьи.
Зачем-то элефанты
стоят в аллее бусой.
Дымы висят, как банты,
и фонари как бусы.
Еркектер туалети
и айелдыр.
Немного же на свете
подобных дыр.
Камыш,
сухая кашка –
кого пасти?
Любезная казашка,
меня прости.
Сквозь свет, столоверчение,
сквозь дым и чад,
меня как бы в свечение
уже кричат.
И тонкою синицею
Свисток в пути:
«Оставь меня, провинция!
Не дай уйти!»
Возвращение
Наследник Гумилёва и Ахматовой,
в лесу, где тропы выбиты сохатыми,
под крышей деревянного сарая
лежал я, ничего не понимая.
Махорочные струи, извиваясь,
в небритую щеку меня лизали
и плавали, густые и бесшумные,
как плавают меж сосен тени лунные.
«Тяни, братишка!» – требовали плотники,
друзья мои, герои и колодники,
всё видевшие, знавшие, умевшие
и за год мне до смерти надоевшие.
Я пил малину с водкой, и, отчаясь,
Всё это запивал грузинским чаем,
и хлеб жевал с привычным отвращеньем –
о, только бы приблизить возвращенье…
Как долго от тебя ни слов, ни писем!
Как подло мне сквозняк тебя расписывал!
Как нудно шелестели снегопады,
свершая свои мутные обряды…
Я засыпал с дымящей сигаретой,
и в сны мои врывался тёмный ветер,
злорадствовал: теперь не отыграться,
не дотянуться, не коснуться пальцев,
губами на ночь перечтя ресницы,
когда тебе задумчиво не спится…
Но хуже, было хуже, когда жалость
в ночные сны непрошено являлась,
юродствовала, плакала, просила:
«Осина умирает некрасиво,
раскинув растопыренные лапы,
дрожа и задыхаясь на лету;
ты хочешь повторить её паденье? –
мне жаль тебя.
Решайся. Из деревни
к друзьям, к стихам
и к ждущей иль неждущей,
решайся, и тебя я уведу!»
А за окном дробились и кололись
розеточки мерцающих снежинок,
на злых заборах стыли злые пятна
замёрзшей человеческой мочи.
Над речкой, окружённой, будто глетчер,
моренами берёз и стылых кедров,
бесшумными каскадами струился,
синел и испарялся лунный свет.
В его глубоких ласковых разводах
мелькали тени – призрачно, прозрачно –
и так же непонятно исчезали,
чтоб снова появиться над рекой.
Над лесом поднималась крыша школы,
в которой ничему нас не научат,
но в окнах школы билось злое пламя –
впервые посмотреть на этот мир.
Под вечер дымкой покрывало снежной
дома, дороги.
Уходя на берег,
я видел камни,
между ними билась
и клокотала чёрная вода.
Криноидей сияющие сколы
песчаник светло-серый испещряли,
как те слова, что ты не нашептала, –
они остались в камне навсегда.
Я вырвался.
Но спасся ли, не знаю.
И что теперь мне в этой жизни надо?
Улыбку? Шёпот? Ласковые руки?
Печальное терзание работы?
Не знаю…
АСТЕРИКС
Преломляются лучи света,
в острых гранях, как огонь, блещут.
Замечательная вещь – лето,
замечательно любить вещи.
Над водою рыжий лист кружит,
нет ни слов, ни души, ни воли.
От восторга и любви ужас
проступает, как налёт соли.
Солнце пляшет на углах камня,
разбиваются лучи света.
Это долгая, как век, память,
это краткое, как час, лето.
И сгорает в яростном сонме,
падает, как в каменоломню,
эхо дальнее: «Помни… Помни…»,
отзвук бьющийся: «Помню… Помню…»
