Геворг Гиланц. Стихотворения

Геворг Гиланц (Рудик Арзунович Геворкян)
Поэт, переводчик.

Родился 25 декабря 1966 г. в Армении. В 1991 г. окончил Кироваканский филиал ЕрПИ (Ереванского политехнический институт). В 2005 г. окончил ВЛК Литературного института им. Горького. Печатается –  с 1994 года в журналах «Гарун», «Гракан Терт» («Литературная газета»), «Иностранная литература» (РА), альманах ВЛК, «Литературная газета», «Дружба Народов», «Сибирские огни», «Современная поэзия», «Енисейский литератор», «Наири», «Шпати культуре» (Румыния), в сетевом литературном проекте «ситибукс» http://www.citybooks.eu/en/cities/citybooks/p/detail/all-roads-lead-to в сетевом журнале http://45parallel.net/gevorg_gilants/  итд. Член СРП (Союз российских писателей) и СПА (союз писателей Армении). Участник многих литературных форумов и фестивалей. Автор трех стихотворных сборников:

«Չխունացող հուշատետր», Изд. СПА, Ереван,  2003 г.

«Лети, мой зверь», «Единая книга», Москва, 2006 г.

«ARS-մետա», Ереван, 2014 г.

 

***

Деревья…
Огромные, до небес…
Небо нависло – неприветливое, грузное…
Лодыжкам угрюмого неба
щекотно от верхушек сосен…
Избы, уткнувшиеся в стену тайги,
срублены без единого гвоздя.
Точно помню, что был я женщиной,
сарафан на мне – белый, вышитый,
мужчины и женщины пели,
хороводы водили,
ходили по домам…
Потом – в какую-то дверь…
Угрюмая комната,
обросший мужик
по-медвежьи ревёт…
Блеск по лезвию топора…
Лоб в испарине…
В накатившей слабости
мир начал распадаться, плавиться,
и, смешавшись, завились в поток –
я, топор, деревья, снег, солнце…
Затем очнулся в нашем доме,
мир отчасти окреп,
но всё ещё вращался –
я глотал его с молоком матери.
***
Раскалённое летнее небо
и ручной жёрнов моей бабушки –
не ела она казённой крупы…
Мы готовили ей крупу в санде* Гевора квалтом –
большим, как кувалда, деревянным молотком…
Тёплый запах распаренной пшеницы магически витал по дворам:
наша улица – майла – превращалась тогда в матрац,
покрытый заплатками рассыпанной на просушку крупы…
Потом наступал черёд молодых парней:
затейные улыбки, шутки…
Натруженные мышцы и жалостно, безнадёжно
ухающий в санде деревянный молоток – бах, бах, бах…
Тик-так, тик-так, тик-так…
Время ворует, стирает звук,
что издавали санд
и деревянный квалт…
* — каменная ступка (арм.)
***
Прокопали, расширили
дорожку, ведущую в подвал моей бабушки.
Словно над пропастью,
на краю этой ямы
стояла мама –
«товарищ мама»,  нашего детсада.
Она говорила бабушке,
что я в детсаду
спокойный, смышлёный, добрый
и не по возрасту сильный:
когда мне сверстники досаждают,
то я не дерусь,
я ловлю их
и накрепко
зажимаю в объятиях,
а когда отпускаю –
валятся они, задыхаясь.
И за это дерёт она мне уши…
Окрылённый маминым рассказом,
Я у неё спросил:
«Хочешь, подниму тебя?»
Она рассмеялась: «Давай».
Ростом я был ей едва по пояс…
Я и поднял.
Помню, вокруг закричали, а я – один,
мир опустел и замкнулся.
Вечером, помню, отец кому-то говорил,
что всё позади,
хотя перелом и серьёзный,
но всё заживёт.
Тётя Ася нашла меня под кроватью
за старым бабушкиным чемоданом
на пыльных мешках.
Обняла, погладила по голове:
«Ну и силён ты,
но ничего, ничего, мама скоро вернётся,
и в сторону: – Боже,
ведь чуть не опозорились»…
***
Первая моя любовь
говорила по-русски.
К ним мы приезжали в гости, в Москву –
Мавзолей, Царь-пушка…
А потом мы поссорились,
из-за белого карандаша…
Потом я, «профессор» нашей улицы,
в первом классе влюбился
в Луизу – учительницу русского языка:
она была очень красива…
И Луиза любила меня тоже,
говорила, что я хорошо у неё учусь…
Но потом она начала надо мной издеваться:
поднятую руку мою не замечала,
а живот её стал быстро и уродливо раздуваться…
Однажды, когда Луиза особенно долго
не замечала мою поднятую руку –
кстати, единственную в классе,
и возглас «можно, я!…» не помог,
я разозлился, и я…
Я ударил кулаком по тому месту,
что выводило меня из себя…
Что началось! И в поплывшем тумане орущих лиц
я увидел виноватое лицо мамы.
Я был подавлен своим поступком
и в школу не ходил,
пока на третий день не пришла к нам
Луиза Александровна…
Они долго говорили с мамой,
и я слышал, что «с плодом ничего не случилось»…
Луиза позвала и сказала, что любит меня,
чтобы я ходил в школу,
потому что мне даётся русский,
чтобы я продолжал…
И я понял, что больше не увижу её,
и сердце заныло…
Я не смог сказать ей «прощайте»
И одно слово я ей еще должен…
Перевод с армянского Сергея Надеева
* * *
Огорожанивается одноэтажный
мой маленький город,
Деревья тутовые вырубают,
закипает асфальт и тень,
Дремотная тутовая тень
Понемногу исчезает.
А раньше, в лениво-сонном,
жарком моём городке,
где летом каждая крыша
перемигивалась с небом
провяленными шелковичными глазами,
вдоль всех тротуаров
орешник, тутовник и вишню сажали…
С годами улицы перевоплотились
в зеленеющие тоннели.
Это и было лицом городка,
хоть в нём и свои уникальные лица имелись:
На пальцах – расчёсок чиркчирканье,
игрушки и всякие мелочи –
ахпар[1] Хаджи[2] Карапет ходил
неспешно так от майлы к майле:
«Хаджи Карапет зде-есь, всё по рублю е-есть!»
Мартирос-керосин приезжал
верхом на ослиной «качке»[3],
в колокольчик звонил и кричал:
«Керосин, керосин чистейший, давайте-ка побыстрей,
На этой неделе уже не заеду, э-эй…»
Задавали ему вопрос: «У нас же свет,
Для чего керосин, Мартирос?»
Отвечал: «Во дворе костёр-очаг разжигать не будете,
закатки-макатки на зиму не закрутите?..
чистый керосин, медицинский,
горло можно прочистить»…
В это время, мы – малышня –
закидывали камнями его ржавую бочку.
Мартирос психовал: «А ну-ка, вот я вам, сейчас я…» –  грозил
и «качку» свою поскорей увозил.
Продавец мелочей Шаген по майле ходил,
кому что втюхать, он всегда находил.
Этот «кто-то» всегда в дураках оставался потом.
В нашей большой деревне жили:
мусорщик-доброволец Бобол,
буйный псих Арпо,
добрейший верзила Волк,
чьё настоящее имя не помнил уже никто,
чьей богатырской силой
погреба и фундаменты рылись,
прорывались даже там,
Где и экскаватор бы лапу сломал…
он был добрым – под стать своей силе,
но вспыльчив и простодушно-наивен…
И когда детвора (из толпы всегда,
чтоб не дай бог не заметил – кто именно)
вдогонку кричала: «Во-олк!»,
он скидывал штаны с трусами,
и демонстрируя обеими руками
своё хозяйство, орал:
«Вот тебе волк, отнеси-ка маме»…
Потом смущался, краснел,
и до того, как вмешаются взрослые,
поскорей из майлы убегал.
Вот так и уходят по-очереди,
оставляя нам то, что теперь уже
на последнем своём издыхании,
но живёт в старых кладках домов ещё,
и в глинистой пыльности улиц,
под сенью старых деревьев.
***
Плыл.
Окрест – зловонье, гарь – пушинкой чёрной,
что удушает, забиваясь в горло.
Терпеть, распорядился капитан.
Крушенье было в этих берегах:
утечка нефти, смрад…
И слой мазута огромным растекается пятном,
которое проходим мы сейчас…
Необходимо просто продержаться…
Мазут был жизнью…
И – ценой за жизнь…
К спине верёвку кто-то плохо привязал…
Один конец – к спине,
Другой –  к перилам мазутного хранилища котельной…
Давно было хранилище пустым,
Необходимость лужицы искать
мазутные, на дно котельной заставляла опускаться
и детскою игрушечной лопаткой – из пластика –
как ложкою, черпать и собирать в ведро,
потом бутылки – капроновые – этим заполнять.
И, привязав к спине бутылки – подниматься…
Вот-вот светать начнёт,
увидеть нужно небесную рассвета чистоту…
А то, вот-вот пробудятся
буржуйки многоэтажек,
закашливаясь в собственном дыму…
Потом пойдёт он снова
грудь подставлять под пули вражьи,
а дома…
Мать, съедаемая страшным,
принявшим облик когтя, чёрным бесом,
за клеткой клетка изнутри растущим
и в теле паутину смерти… безостановочно плетущим.
Вскоре у роддома с друзьями будут выпивать,
но прежде нужно
у стылой печки жену не оставлять.
Светает.
И небеса и воздух непорочны.
Пока ещё не пробудился дом, пока ещё курильщиком заядлым
не кашлял он, и гарь не стал пускать пушинкой чёрной,
что удушает, забиваясь в горло,
Пока ещё он к тысяче домов –  себе подобных –  не примыкал,
не стал единым с ними кораблём –
со ржавыми, прогнившими бортами,
без двигателя, и без штурвала –
с которого, как с трупа, смрад струится,
гнилой мазутной жижею слоится,
ядоосновой, ядом сточных вод
из лопнувших, решетчатых боков
сливаясь в море,
и становясь огромным грязным слоем, вдоль корабля,
который плывёт, среди лазурных бесконечных вод,
зловонье оставляя за собой,
и длинным следом – грязи слой.
Перевод с армянского Виктории Чембарцевой
[1] Репатриант из западной Армении
[2] Совершивший  хадж в Иерусалим
[3] Повозка (от русского – тачка)

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован.