И я – Донбасс,
и ты – Донбасс!

Светлана ЛЕОНТЬЕВА
Член Союза писателей России, дипломант национальной премии «Золотое перо Руси», конкурсов «Созвездие духовности», «Бриллиантовый Дюк», фестиваля «Интеллигентный сезон», лауреат премий «Уральские горы», «Лучшие строфы столетия», «Литературный глобус». Главный редактор альманаха «Третья столица», автор 33 книг прозы и поэзии.

Мои родные, рiдные купели,
в них, окрестив, купали малышей.
Все Плачи Ярославн во мне вскипели,
в разорванной в моей живой душе.
Все плачи женщин русских. Невозможно
не русской быть в такой трагичный миг.
Там в огороде – ручка,
в поле – ножка
богинь победы белокурых Ник.

Упасть и плакать. Встать и снова плакать,
восстать из-под стрелявших «джавелин».
О, как вы там? Осколки зреют маком,
краснющим маком из пелён, простынь…

Ну, громче, Ярославна, что ж ты тихо?
Ещё сильнее, чтобы птицы вверх.
Чтобы всем телом маленькая Ника
могла срастись, чтоб из кусочков всех.

«О Днепр мой батя, каменные горы…»
Изыдь ты, НАТО вражье, за моря,
мы половцев побили и монголов,
фашню, нацистов и побьём тебя.

Эй, кто там пацифист, поэт бездарный?
Эй, кто там некая оса-евса?
Нам, девяностых видевшим базары,
нам, видевшим четырнадцатый ржавый,
нам, кто с гиляки, с топора, ножа;

я бы сама взяла ружьё отцово,
я бы сама надела ватник деда.
Ружьё из рук не выпадет свинцово,
а ватник врос во плечи мне победно.

Всё, что могу я, – с пенсии Донбассу
на счёт зачислить! И орать стихами,
могу прикрыть я телом деток в классах,
могу бинты вязать семью узлами.

Подкожно, внутривенно, что мне твиттер?
Что фэйсбук, как Ирод, как – воздай им!
Всем тем, кто бьёт «калибром» за «калибром».
И – на колени!
– Доченька, бай-бай, и
могли мы разве киевским и львовским
стрелять вот так – в банты, заколки, косы?
Во книги, куклы, каши, воду, соски?
Мы – ни за что! Мы – никогда! Рыдай же
в Донбассе люди – все-все-все святые!
Ты дай им, Боже, много счастья, дай им!

Дай больше, чем столичным, чем московским,
дай Пушкиным, Чайковским, Маяковским!
Дай улицею, площадью и Пресней,
дай пенсией, дай денежкою, песней!
Дай больше! Дай заслуженно! Всем дай.
На то и Ника!
– Баю-баю-бай!


Он звал не меня, но я слышала «Мама!»
сквозь визг миномёта, сквозь взрывы, сквозь вой.
Пошли врукопашную, падали в ямы.
И снова вставали. Шёл бой!
Как быть высотой? Как шестою быть ротой?
За нами Москва, и всегда, и везде.
Он звал. Он кричал раз, наверное, в сотый
последнее «Мама!» там, на высоте.
И как тут не вспомнить мне то, как рожала?
И фразу извечную, женскую мне
из сердца как вырвать? В Чечне, на войне
погибли солдаты, полив кровью алой
гористую землю. И я повторяла.
Весь день повторяла. Всю ночь повторяла.
И буду твердить до скончания дней:
– Сыночек, сыночек, тебя нет родней!
…Рожала.
Хрипела.
Начать бы сначала.
Нам, женщинам русским, рожать сыновей.
Плечистых. И рослых. Взгляните на фото!

В Аргунском ущелье деревья, болото,
трава по колено, кусты и бугры.
Он звал. Слово «мама» шептал до поры:
– Вот кровь оросит почву, станет горою,
а ноги сплетутся, что кроны деревьев,
и станут корнями, срастутся с землёю,
и кости смешаются с глиной седою, –
шептал так солдат, телом всем леденея. –
И всё станет мною.
Весь мир станет мною!
Услышь меня, мама!
– Я слышу, я слышу.
Пишу эти строки – и слёзы рекою.
Но как нам спасти, уберечь как мальчишек?
Читаю я список погибших. Весь. Скопом.
Дивеево рядом. И град Балахнинский.
В Дивеево Зайцев Андрей народился.
Роман Пискунов из Сокольского родом.
Губернии Нижегородской. Всех жалко.
Ко мне прорывается крик: «Мама! Мама!»
Он хрупкий весною, как будто фиалка.
Но всё же сквозь щебень.
Но всё же сквозь мрамор.


О вы, рождённые в шестидесятых,
нам с вами основа одна и эпоха!
Вы помните ли октябрятские клятвы:
«Отчизне служить до последнего вздоха!»?
Клялись. Неужели все клятвы не вечны?
На школьной линейке, где солнышко в окна.
О, наши худые пернатые плечи
и детские тонкие шеи! И речи волокна
вожатых, директора школы уральской.
А вы, что родились в тех шестидесятых,
неужто забыли, чему каждый клялся?
Чему присягал честно, звёздно, крылато?
Неужто забыли свои вы отряды,
и память в осколки разбили, в распады,
под слоем иного, простого, земного,
рубаха, мол, ближе своя, мол, мещанство,
и власть золотого тельца, что кондова.
Неужто мы станем тем самым уловом
для долларов, чуждого мира, для глянца?
О, как мы клялись! Дорастали до ликов.
Тянулись к вершинам. Мы – богоязыки,
мы – богоподобны. Мы – Божии дети!
Мы были тогда, мы росли сквозь столетья,
корнями тянулись сквозь землю, сквозь солнце,
корнями мы космос тогда пробивали
до самого Марса, до самого донца
в его изначалье!
О, наши Атлантовые разговоры!
О, рёбрышки под куполами одежды!
А нынче, где сердце, весь мир мой распорот,
а нынче, где правды, сквозят только бреши…
Как будто подпилены оси и стержни.
О, где же вы, где же
мои сопричастники, клятвоучастники?
Мои соплеменники и современники?
Мои соэпохники, шестидесятники,
мои виноградины вы и Царь-градники,
шабры, шукшинята, друзья и ботаники?
Я правду свою, эту первую правду,
вовек не забуду. Предать не сумею.
За други свои! За отца и за брата!
И чем старше я, тем сплошнее, стальнее
на уровне песни, на боли набата
звучит моя клятва!


Как оплатить мне вам, люди, за ваше добро?
Чем мне воздать? Как слаба моя вещая сила…
Кто б научил… Ибо вами теплеет нутро
слева, где сердце, для вас это сердце растила!
Только для вас воскричать мне зегзицей, для вас
в колкое небо! Для вас белой рыбицей плавать!
Не вопреки, а для вас – на костёр, разделясь
на огоньки, чтоб вас греть человеческой лавой,
не вулканической той, что в пух прах испечёт.
Только добром – не запиской, виня
в своей смерти
и не щадя, не обманывая…
Просто грейте
ваше объятье, лицо, тело, руки, живот.
Только добром, люди, люди, отчаянно к вам!
Как бы успеть…
как бы не опоздать, не споткнуться…
Дайте святые – мне их целовать – дайте руци
мне материнские ваши, мне те, что с бедой
пополам.
Вам! Даже тем, не любившим, не верящим, вам
надо втройне поклониться, всем злящимся –
ибо в них травмы.
По-христиански, старушьи, по-женски.
Не так, как «воздам»,
наоборот, не воздам и не брошу я камень.
Спинки стерляжии ваши, ушедших от мя.
Ваши затылочки тёплые, мягкие, птичьи.
Чем оплачу даже за неприятье меня,
ибо больней не любить вас и горечь горчичней!
Пепел храню всех сгоревших, ушедших веков,
ноша своя мне всех цивилизаций не тянет.
Чем оплатить… из каких мне материй и тканей?
Вам я молюсь!
Коль судить, то судите вы сами.
Просто хочу я морщинку погладить рукой
(вам – не принявшим – и вам – отвергающим)
вашу!
Всех пощадить – убивающих, губящих мя…
Дай ототру я с щеки твоей чёрную сажу,
дай я сниму для тебя свою с тела рубашку,
дай я тебе поклонюсь, дай раскинусь плашмя.
Это добро тоже, коли мне больно зело.
Сколько добра! Для меня его сделали люди.
Благодарить как? Слабо человечье тепло.
О, как воздать мне возвышенно, вяще, светло,
праведно, звёздно, космически и полногрудно?


Как поэтам завидовать мне? Подскажи-научи!
Ибо, видя поэта, мне хочется вынуть верёвку…
То ли травма зачатия в жёлтую темень ночи,
то ли травма рождения, то ли времён жеребьёвка?
Не осуждаю. Люблю!
Либо в списке одном,
словно в санкциях я, всё запретно –
глаза, память, руки.
И одно лишь открыто, как будто Вийону дурдом,
и одно запредельно – кипящие в омуте звуки.
Мне так больно порой понимать занебесную связь,
ты как будто с петлёю на шее, к виску с пистолетом.
Как завидовать мне? Ты – поэт, а не царь и не князь.
Ты зарёванный весь, ты заплаканный, ты –
лишний третий.
Гастарбайтер, как будто водитель, уборщик хламья.
На дворе не серебряный век и не эсэсэсэрный.
Здесь провальная зона. Трясина. Когда воробья
отличить от жар-птицы не могут ни стать,
ни размеры.
Поколенье иное. Без строчек и без запятых.
Я кричу в своё эхо, и эхо меня понимает.
Мне хотелось завидовать бы, но над болью мосты
я скрепляю своим позвоночником, крепь ледяная
до тех пор, пока не зацветёт в моей пряной крови,
я кладу свою голову рифмам и ритмам на плаху.
Мне уже всё равно, голова упадёт ли. Увит
лоб колючками, маками. Плач Андромахов
в каждой жилочке пульсом… Скажи мне,
я разве пишу?
Пуповиной с ребёнком во чреве я связана слитьем.
Словно ломки во мне, наркоманом ищу анашу.
Как последняя нищенка.
Руки ко мне протяните!
За стихи денег нет. Не дадут. Лишь из горла кусок
будет вырван последний и клок переломанный правды.
Изощрённей нет пыток. Как будто под поезд бросок.
Ну вас к ляду!
Сделать выдох и вдох. Не пиши, не пиши, не пиши.
Вырви рифмы из сердца. Не сможешь?
Так сердце рви тоже!
Вымирающий вид. Краснокнижный!
Не внемлющий лжи.
Птица дронт с золотистою кожей.

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован.