Купание императрицы
Валерий АРШАНСКИЙ
Почётный гражданин Тамбовской области
В летний предутренний час, когда вокруг старого парка тишина стоит заповедная, щедро разлитая по всем уголочкам, как густая сметана в миске с варениками, сладко спит себе, почивает ласковая чаровница речка Сумка, водной подковой огибающая места прогулок отдыхающего люда. Извилистая, в тысячах проток, впадающая в смоленский Днепр (вторую после Нила реку, как считал великий Геродот), наша несудоходная шалунья разметала во сне натруженные бесконечной стиркой илистого русла рученьки-притоки. И поджала под себя, к груди поближе, натоптанные бесчисленными обходами капканов болотистой ряски, хитросплетений водорослей ноженьки-истоки.
Сумка-река спит и видит часто навещающий её в последнее время один и тот же сон (к чему бы, кстати, это, когда, как известно, сны сбываются, да ото сна не сбудется?)…
Летняя жара. Июль. Очень далёкий век. Вдоль речных берегов, тогда ещё не таких размытых и пологих, а крутых, высоких, утопающих в густых зарослях кошачьего колчедана и дикого овса, житняка, костреца, конопли и донника, тянется громогласный караван охраняемых со всех сторон карет. Поезд великой императрицы. Его путь – на юг, по встречному курсу перелётных птиц, весной так же шумно возвращавшихся после сытой средиземноморской зимовки в оголодавшие из-за бесснежной зимы деревушки Малороссии. К своим родимым гнёздам.
Путешествие Ея Величества из северной столицы, хладного Санкт-Петербурга, лежит до белых раскалённых песков Крыма, сказочной Таврики, где который день изнывает в ожидании царицы пылкий фаворит Григорий Потёмкин. Поход царского обоза долог и тягуч. К тому же в пути-дороге даже высочайшим особам приходится время от времени делать вполне понятные остановки…
…Кучера-форейторы вмиг раскинули походный бивак, повара щедро потчуют наготовленной на полк солдат стряпнёй всех желающих. А перекусить, право, нелишне, поскольку до вечера предстоит ещё ой сколь песка да глины с чернозёмом на колёса мотать. И будут ли впереди остановки да когда будут – никто не поручится. Так что суют тебе черпак каши – не будь простаком, бери, не пожалеешь.
Венценосная степенно, неторопливо – где это видано, суетливая наместница Бога на земле? – спускается к воде, заученно поправляя недавно подоткнутые юбки. Наклоняется к перламутровому зеркалу, любуясь стрекотом перепуганных предшественников лягушат – головастиков, их паническим отступлением от облюбованного берега (вот все враги бы от России так!). Зачерпывает в ладоши освежающую – ой, прелесть какая! – прозрачную влагу. И исхитряется долго-долго держать её, живую воду, в пригоршнях, пока светла водица бесшумно и незаметно не ускользнёт, деликатно извиваясь, из державных дланей.
Почему-то захотелось царице здесь же, на песчаном островке Мамонтовой пустыни, и хорошенечко умыться. Даже, пожалуй, помыться в этот адски жаркий июльский час, несносное полуденное пекло, усугубляемое настырным звоном гнуса, липким комариным маревом. Но освежиться не как дома, в дворцовых покоях: по-светски чопорно, манерно, степенно, держа высокую господскую марку даже неглиже в англицкой ванной при услужливых фрейлинах, приторно внимательных до каждого её шага. А как это умеют русские, широко, раздольно, ухарски, беззаботно и бесшабашно. Во всю ивановскую!
Взять, например, да вот так, щедро, пригоршнями, обрызгаться без мыльной пены и ароматических добавок тёпленькой, как парное молоко, естественной речной парфюмерией. Так плещутся в купальнях – она не раз видела – все дворовые, да и крестьянки. А-ах как сразу свободно, легко задышало лицо, лоб, шея. Теперь бы ещё протереть кое-какие места, начиная с тех, что поглубже за воротом… «Эй, девки, ну-ка, живо тащите мне сюда несессер. Да, сумку вон ту большую, сумку кожану. Цвета жёлтого!»
Благоухал тысячами запахов старый смешанный лес, помнящий нашествия безмолвных печенегов, громогласных гуннов, жестоких галлов, псов-рыцарей, смертоносные римские когорты и визг конных орд Мамая. Лес жил своей жизнью, на отмирающих делянках сужался до размеров неполной сажени, непроезжей для телеги-одноколки, но годной для пешего прохода путника. А в местах тянущегося ввысь подроста расширял границы просек, образуя зелёные лагуны, развёрстые на добрую сотню поприщ (вёрст). Летом изумрудный мыс овевала прохлада, зимой сохраняли затишье от ветров и вьюг сомкнувшиеся в плотном строю верные солдаты роты охраны – ольшаник, березняк, дубняк…
…Пару веков спустя об утраченном прошлом малым и старым жителям Сулимска да гостям города напоминали в нашем Екатерининском парке только два окольцованных металлическими обручами дуба с памятными табличками. Заметно потускневшими от времени, зато намертво прикреплёнными на высоте человеческого роста ржавыми гвоздями непосредственно к накренившимся стволам, распяв и загрубевшую кору-кожу, и поскрипывающие части тела деревьев-ветеранов.
Не на месте прежнего, похожего на капитанский мостик, рдеющего, голубеющего и зеленеющего травами да кустами бересклета горделивого косогора были оставлены те пращуры-дубы. Там, на самой выгодной для обзора площадке – с видом на Сумку-реку, – с незапамятных времён пускает в небо пряные дымы павильон – шашлычная обрусевшей семьи Арчила Гаглоева. А вековые «Тарасы Бульбы» ютятся на отшибе рядом с густо хлорированными отхожими местами. Там и будут доживать они свой век, подсевшие, подгнившие, треснувшие и накренившиеся. Принимая незаслуженный позор навязанного соседства с низко поникшей седой гривой. Хотя и сохраняя наподобие старинных кавалеристов-вахмистров стать – в шесть взрослых объятий.
…Опасаясь уже накрапывавшего дождя, непроезжей колеи и хляби небесной, царский обоз шустро стал сворачивать бивак. Слава те, Господи, Сама отказалась от горячего обеда, повелев подать ей в карету только жюльен, канапе, кляйнебротхен, глясе, фрикасе, грильяж да монпансье. Ах, ещё – карамельки и шоколадные конфекты в коробочках – для щебечущих фрейлин. Девкам из обоза квас, царице – мадеру в графинчике тёмного стекла и полуштоф медовушки. Для себя и подружки наиближайшей – Маньки Перекусихиной.
Подрагивая сытыми крупами, довольно поводили ушами, зазывно ржали готовые к продолжению похода выносливые монгольские кони, отмытые и до блеска вычищенные ростовские дончаки и орловские рысаки. Лошади отборные, окраса самого разного, но с преобладанием агатовых, безупречно белых, пепельно-серых, гнедых в яблоках, рябых, вороных. «Теперь, залётные, будем гнать до самого Тамбова», – удобнее умащивались на козлах, облучках, скамеечках кучера, ямщики, извозчики.
А в Тамбове-то одноглазый боярский завхоз – тиун – и вспомнил, отходя ко сну, о позабытой на берегу неприметной какой-то реки царской сумке. Нес… как его, шут возьми, вот, несессере! «Что же теперь будет? – чесал лысое темечко главный квартирмейстер и интендант. – Время за полночь, челядь вся как убитая спит-храпит по клетушкам да сеновалам придорожного подворья, сморенная хлопотами. Неужели прикажет царица-матушка после того, как одолели почти сотню поприщ, возвращаться? А там-то, в том Танбови, где бродить по лесу дикому? Кто отважится искать пропажу ночкой тёмною в незнакомых-то местах? Дай-кось достану иконку Казанскую, помолюся ей, Заступнице, попрошу: спаси и сохрани, убереги от гнева и опалы всемогущественной…»
И Бог миловал! Гром прогремел да отпустил – не стала ни с кого взыскивать всемогущая Екатерина за собственную, если честно признаться, промашку. Хотя и выказала досаду пополам с огорчением особо доверенной приближённой, давней наперснице Марии Перекусихиной: «Вот он, Мань, весь наш шум, весь наш гам, бестолковщина расейская наша, суета и сумятица к чему ведут. Так можно в следующий раз и голову потерять. Ладно!.. Тащи карты, раскинем пасьянсик на сон грядущий…»
– Царский поезд продолжал свой дальнейший путь в Таврику, как в те времена именовалась прекрасная Крымская Таврида, знакомиться с новыми землями, и прежде всего красавцем-Севастополем, – благородно сложив руки на груди, слабо улыбается плохо, невнимательно слушающим её школьникам-экскурсантам дорогая моя безропотная мамуля. Гид краеведческого музея со сказочным стажем. (От неё услышал я всю эту историю ещё лет в семь в первый раз, а потом, в повторе, перенимал до тех пор, пока не заучил назубок.) – Река, где случилось не столь уж значительное для императрицы, но весьма значительное для нас, её потомков, происшествие, тогда-то и получила сохранившееся до нынешнего времени название Сумка. («Хорошо, хоть не Несессер», – думаю я!) Хотя… – делает заученную паузу мама, обводя любопытствующим взглядом группу школяров, – у многих местных знатоков-краеведов есть другие на этот счёт версии, и довольно любопытные. Вы их наверняка слышали. Пожалуйста, можете сейчас поделиться, мы с интересом послушаем.
– А это… сумку-то царскую нашли? – интересуется самым животрепещущим вопросом кто-то из подростков, музейных гостей.
И маме в который раз приходится изображать ответ экспромтом, хотя готова она к нему с первой же своей, подготовленной ещё в студенческие времена лекции. Когда подрабатывала тут в каникулы на третьем курсе педагогического института.
– Понимаете, друзья мои! Поскольку в дорожном, походном, как мы бы сейчас сказали, чемоданчике императрицы не было ни злата-серебра, ни каменьев драгоценных, потеря оказалась невелика. Если о чём и горевала Её Величество, то, как мне думается, несколько об ином. О том, что утрачена последняя вещественная связь у неё, немки по рождению, Софьи-Августы, с милым городком детства Штеттином, где добросовестные кожевники постарались изготовить такой замечательный несессер. А уж плакаться о копеечном убытке при царицынских-то несчётных бриллиантах – вы меня извините.
Нет, никто из прислуги на поиски сумки отправлен не был. Может, многомудрая, всегда видящая далеко вперёд Екатерина и здесь рассчитывала на то, что, возвращаясь этим же путём через пару-тройку недель, найдёт позабытый ридикюль на песчаном бережку в том безлюдном смешанном лесу. Но нет. Не случилось.
«Готт мит унс!» («С нами Бог!») – наверняка шептала тогда набожная императрица, прощая себе, женщине, как утверждает историк Ключевский, с малых лет неряшливой и безалаберной, очередную потерю. С нами Бог, и бог с ней, той сумкой. Что же теперь прикажете, встать на колени посреди разъезженного почтового тракта и выть на луну, посыпая голову пеплом?..
…И об этом говорила мне мама, конечно, подросшему, которому не стало уже хватать на руках пальчиков, чтобы показать, сколько ребёнку лет. А когда сам стал историком и отцом, я рассказывал мамины легенды своим детям, её внукам…
С дружком моим, Мишкой Гридневым, мы играли за местный «Локомотив». И в один день до стадиона несу кофр центрфорварда, скажем, я. А обратно, с тренировки, – Мишка. В другой день мы меняемся с Михой ношей и маршрутами. И как же классно, если встретятся нам на пути свои ребята со школы или, ещё лучше, улыбчивая моя одноклассница Алинка. Так забавно она каждый раз удивляется, увидев, насколько по-деловому, прытко, по-спортивному чешем мы с раздутым двухцветным импортным баулом на плечах!
В прошлом году, в козырный для Сулимска День железнодорожника, хозяева «Локомотива» расстарались и каким-то чудом завлекли на игру московское «Динамо». Что творилось на стадионе и подступах к нему! Седобородые болельщики диву давались: со Дня Победы такого столпотворения в городе не было…
Гости быстро сделали счёт 2:0. Не в нашу пользу. Но потом с центра поля получил мяч от капитана, Алика Асанова, гортанно матерящий на родном языке всех встречных-поперечных динамовцев наш Яша Микадзе. Яша тут же отпасовал мяч выходящему на противоход зло сомкнувшему скулы Вите Седову. И зашёлся Яша в безумном танце, переходящем из кабардинки в пляску святого Витта, увидев, как смертельным для вратаря низовым ударом с пыра вонзил мячик в динамовскую сетку жаждущий реванша наш кумир, «девяточка» Витя Седов.
Разномастный люд честной, заполнивший дощатые трибуны стадиона под завязку, представители различных профессий и конфессий, словно в один миг подброшенные пружинной сеткой на батуте, вскочили со своих мест. Благодарно задыхаясь, захлёбываясь от восторга, обнялись за плечи. И дружно, кто-то так и со слезами на глазах, запели гимн Тамбовщины – «Прощание славянки»: «Этот марш не смолкал на перронах…»
Да. Сумка-река, как Днепр и Десна, как Амур и Дунай, унесла в своей неистощимой памяти немало хорошего и плохого. Симпатичного и неприятного. Всякого… Я неспешно перебираю в памяти многие события детских и взрослых лет, сидя рядом с невероятно красивой незнакомкой – чеченской девушкой – на жёсткой лавке махачкалинского аэропорта Уйташ, который покидаю после очередной научной командировки. Сижу в ожидании регистрации пассажиров на московский борт «тушки». Заняться больше нечем, кроме как предаваться воспоминаниям.
Моя прелестная незнакомка, вся в чёрном и длинном, по-горски плавно покачивая бёдрами, отправляется к окошку регистрации первой. Маленькую девочку с амблиопией (поэтому с повязкой на глазике) родители ведут следом. А уж я за ними, не сводя глаз с гибкой талии чеченки. Ну надо же было уродиться где-то в глухих горах такому идеальному созданию, такой красе. В Лувр бы её, в Прадо, Версаль, Эрмитаж… Но сегодня пусть рядом окажутся наши места в самолёте. Господи, сделай так, ты же всё можешь! Какое прекрасное получилось бы путешествие! И воздушный наш корабль будет не корабль, а мореходное судно «Мэйфлауэр», на котором первые переселенцы открывали для себя Америку. Мне есть что рассказать очаровательной слушательнице об Америке, Англии, Индии, где бывать милой барышне наверняка не доводилось.
Между прочим, нежным разрезом удлинённых глаз, локонком волнистой завитушечки на изящной шейке незнакомая мне пока девушка так напоминает Алину многолетней давности. Именно ту Алину, школьную Алинушку в её шестнадцать, убежавшую от меня, как Золушка.
В августе у старшего брата затевалась свадьба. И я, к несказанному удивлению родителей, без споров и отговорок, наоборот, очень даже обрадованный грудой навалившихся поручений, гонял на велосипеде везде и всюду, куда пошлют. Будь то посёлок Строитель, где жила мамина сестра и моя тётка, классная мастерица по части тортов; на почту – за красивыми открытками-приглашениями; на рынок – за дефицитными в ту пору дрожжами. Потом ещё с запиской к баянисту дяде Грише, у которого не было телефона, – напомнить о времени и месте сбора. К портнихе тёте Дусе – другу нашей семьи со времени эвакуации, охотно водившей на большие церковные праздники брата и меня в Ильинский храм.
…Они мне встретились на той же улице, где живёт тётя Дуся. Мишка и Алина. Шли, мило склоняясь головами друг к дружке, взявшись за руки. Видимо, возвращались с пляжа. Мишка тащил на плече её тощий ранец и свою пухлую спортивную сумку. Остановились у тележки с мороженым, нежно поглядывая друг на друга, и долго выбирали, что слаще, вкуснее. А я, как мелкий жулик, прятался за липами и каштанами, сгибаясь в три погибели и не смея поднять глаз.
Почему? Кто бы мне самому объяснил почему. Почему они открыто прогуливаются по Набережной, откровенно обнимают друг друга за талию, как всегда ходили и мы с ней? О чём-то интересном говорят, смеются, чуть ли не целуются, тесно сближаясь разгорячёнными лицами. А я лишь крадучись смотрю им вслед. За что мне такое наказание? Не хочется признаваться даже самому себе, но я понимаю, за что: когда трое прощелыг измывались над Мишкой, ты что делал, герой? Пускал слюни, выглядывая взрослых дядей? А сам не в состоянии был сделать хоть шаг на выручку друга? Да, получил бы по мордасам, но зато не гнулся б сейчас… Вот и расплата. Девочки замечают ребят красивых, симпатичных, слушают умных, а выбирают мужественных…
Мой самолёт Ту-154, согласно указанному в авиабилете рейсу № 2-371, выполнял левый разворот над Махачкалой. Оставались под крылом знаменитый Родопский бульвар с шикарным рестораном «Барон», улица Горького с её чудным музеем искусств и богатейшей коллекцией художественного серебра и ковроткачества, колоритный райончик Санта-Барбара, уютная гостиница «Журавлик», где все свои командировочные вечера я писал эти строки…
Прощай, суровый красавец Дагестан, страна великого Расула Гамзатова, прощайте, мои славные коллеги-историки, музейщики Салихат Расуловна и Аншат Исалиевна, помогавшие мне в архивных изысканиях. Мира и благоденствия вам, прекрасные улицы Буйнакского, Чайковского, Энгельса. Не воюй больше, злосчастная улица Библиотечная! Судя по миниатюрному табло с подсветкой, укреплённому над входом в пилотскую кабину, мы уже прошли Хасавюрт, Каспийск, Буйнакск. Приближается Избербаш… Экипажу Дагестанских авиалиний на полёт из столицы Дагестана в столицу России отводится ровно сто пятьдесят минут. Два с половиной часа.
И я уже чётко знаю, что успею рассказать за это время своей соседке по креслу – черноокой красавице с неправдоподобно гибким станом, обтянутым широким наборным поясом. Но она опережает меня, тая улыбку, словно снятую с ветки вишенку, в самом уголке губ.
– Не удивляйтесь, но я вас знаю. Вы Олег Григорьевич, да? По вашим книгам я в университете на историко-филологическом дипломную работу писала. И учебники ваши до сих пор храню.
– Что вы говорите! – развожу я руками. – Надо же, такое приятное знакомство. Де дика дойла!
– Де дика дойла, здравствуйте! – грациозно склоняется – ну хоть убейте меня за пошлое сравнение! – лебединой шейкой девица-красавица. – А ещё я вас весь этот месяц в музее нашем часто видела, на улице Горького.
– Вот как? Стало быть, мы коллеги с вами, музейщики?
– Да! Я готовлю кандидатскую ближе к юриспруденции, хотя тема осталась исторической: «Правление Екатерины Второй». Конкретнее? «Наказ» Екатерины. Судебно-политическая практика. Международное значение и оценки документов…
– Крепенько взялись! – Уже чисто с профессиональной точки зрения интригует меня юная учёная. – И что же в музее?
– О! Там такие замечательные специалисты работают, всё знают. Брала у них литературу по теме, консультировалась по датам, получила очень интересные адреса командировок.
Самолёт, набрав свои восемь тысяч метров над землёй, наконец-то прекратил крен и вибрацию, лёг в спокойный полёт. Засуетились стюардессы, выкатывая в проходы тележки с положенным пассажирам «бортпайком» и соками. Курильщики потянулись в хвост корабля, смолить соски у гальюна. И можно было отстегнуть надоевшие ремни. Сразу же улучшилась и слышимость в салоне, что пришлось очень кстати в общении с незнакомкой, но смущало доносившимися крепкими глаголами с кормы, от смолокуров…
Склонившись ровно настолько, чтобы внятно ощущать нежный аромат прелестных духов, шедший справа от меня (NINA RICCI? Всегда их покупал жене, бывая «за бугром»), я не мог не поинтересоваться, как же зовут коллегу. Тем более, моё имя ей известно…
– Хитажи, – даже сидя в кресле, умудрилась сделать нечто среднее между книксеном и полупоклоном девушка. – Если полностью – Хитажи Амирхановна.
– Очень приятно, – светски роняю подбородок и я. – Уже известный вам Олег Григорьевич. Как жаль, милая Хитажи, ас нохчийн маттахь цадуйу, – искренне признаюсь в своем незнании чеченского языка. И слышу ответное утешение: «Хьо сох кхетий». Говорите, мол, как умеете, не стесняйтесь, я всё пойму.
Выясняется, у Хитажи всё расписано; прилетит в Москву, четыре дня будет работать в архивах – и абонемент, и допуск уже получены. А в пятницу выезжает на неделю в гости и по делам в город Сулимск, около Тамбова, слышали о таком? Оттуда – поездом вновь на Москву, обратный билет на самолёт уже взят, вылет из Домодедово…
Я с кресла чуть не грохнулся, услышав из уст горянки название городка моего детства. «А у нас на родине жук жужжит в смородине», – песней, мелодией, мотивом, не пойму чем вертелось и вертелось у меня в голове, пока я слушал продолжение её слов.
Хитажи аккуратно перочинным ножичком делит на равные дольки – мне и себе – оранжевую плоть плодов хурмы, выкладывая их на пластиковые тарелочки, любезно принесённые бортпроводницей. Приглашает угоститься и её, стюардессу, переговариваясь на понятном им обеим диалекте.
– Исаилаттацу, – поводя рукой в сторону иллюминатора, не столь утвердительно, скорее задумчиво говорит Хитажи («Это моя земля»). И слышится капелька волнения, помноженная на гордость, в её голосе. – Ас доз ала до цунах! («Я не отдам её никому!») – вскидывает она увенчанную косой, как королевской короной, изящную маленькую головку. Кто бы сомневался?
Венценосная – с высоким лбом, широкой голубой лентой в волосах, камеей на пышной груди – пытливо всматривалась в посетителей музея с настенного портрета, чуть ли не сверля каждого пронизывающим взглядом в упор. Взор её догонял везде, в любом уголке зала. Императрице, конечно же, было что нам порассказать по прошествии стольких лет. Но и что спросить у нас – тоже было.
В выходной от публики день особым самосплавом плывёт по всем уголкам музея первозданная тишина. И мерцанием дворцовых свечей кажутся нити обычных ламп накаливания…
Я – в сильно увеличивающих очках, Хитажи – вооружившись лупой, едва дыша, едва шурша, по очереди, вполголоса читаем вслух найденные в русле Сумки-реки бумаги из несессера императрицы. Скорее всего, это письма, ею подготовленные, но не отправленные адресату, написанные местами на русском, местами на языке Вольтера. Благо Хитажи учила в университете французский! Ей и переводить все эти витиевато начертанные «мерси» и «бонжуры», а где по-русски или по-английски (встречается и такое) – читать мне.
«Я желаю, я хочу лишь добра стране, куда Бог меня привёл, – сильно щурясь, всматривалась Хитажи в вязь царицынских слов, тут же переписывая их в распахнутый блокнот. – Слава страны – моя собственная слава. Я хочу, чтобы страна и подданные были богаты, – вот принцип, от которого я отправляюсь. Власть без народного доверия ничего не значит для того, кто хочет быть любимым и славным; этого легко достигнуть: примите за правило ваших действий, ваших уставов благо народа и справедливость, неразлучные друг с другом, – свобода, душа всех вещей. Без тебя всё мертво. Я хочу, чтобы повиновались законам, а не рабов; хочу общей цели сделать людей счастливыми, а не каприза, не странностей, не жестокости…»
– Когда Михаил Алексеевич только заступил в должность, – рассказывает девушка-экскурсовод, – он сразу прислал на Сумку земснаряд, чистить русло реки. И сразу – жесть, засада, напоролись на дне то ли на гранаты, то ли на мины, что с войны остались. Тут и сапёры сколько раз приезжали, предлагали остановить земснаряд. Михаил Алексеевич на самом деле всё равно стоял на своём. Велел чистить до родничков, до истоков, иначе, говорит, как бы город вообще без водохранилища не остался. Что было! Оппозиция, которая не прошла на выборах, пикеты Михаилу Алексеевичу устраивала. Дед у нас тут в городе есть один, с «февральком», – уловив моё недоумение, пояснила, постучав пальцем по лбу: «слегка не хватает», – так тот вообще на берегу стоял, руками размахивал, потом на дебаркадер драться с мужиками полез. Те его в воде целый час отмачивали.
– Приёмная главы администрации города. Будете говорить с Михаилом Алексеевичем, – жизнерадостно объявил взволнованный эфир.
– Да, Михаил Алексеевич! Ой, добрый день, Михаил Алексеевич. Здесь, Михаил Алексеевич…
Я принял чуть влажноватую эбонитовую трубу из рук журналистки и на своё «Алло?» услышал неповторимый, не изменённый годами и десятилетиями голос, который не мог спутать ни с каким другим – голос из детства, знакомый до дрожи от первого до десятого класса «А»:
– Олежек, кореш мой дорогой, ты?
– Мишка! Гриднев! – чуть ли не опрокинув в обморок ором своим и вольностью стиля всех присутствующих, заорал я в ответ. – Миша, ты где? – последовал мой следующий дурацкий вопрос. Как будто мэр Сулимска мог в эти минуты находиться в облачном или птичьем оперении где-то между Перу и Боливией, а не у себя, в центре города, засупоненный в пиджак и сорочку с галстуком, в рабочем кабинете, всеми окнами выходящими на Асеевский парк и Сумку-реку.
– Олег, Алина уже помчалась в музей, она сама за рулём. Обедайте. А вечером давай со всеми гостями к нам, на дачу. Я постараюсь пораньше высвободиться и следом прилечу. Пока, друже, жди.
Жена – детская поэтесса – ещё в Москве написала посвящение к нашей возможной встрече в Сулимске с Мишкой, Алиной. А в нём – запомнившиеся строки: «Те же мальчики и девочки, // И всё те же пыл и страсть, // Не хватает только пальчиков, чтобы годы сосчитать».
Мы встретились с дорогой моей поэтессой глазами. И поняли, что думаем, как это уж сколько раз бывало, об одном и том же. Об одном и том же…
